— Да. — Моя дочь кивнула. — Обещаю.

Жанна вздохнула. Едва глаза ее закрылись в изнеможении, из алькова выступили пасторы. Я повернулась к двери, чтобы уйти, и краем глаза заметила на столике у камина шитые золотом перчатки, те самые, которые я подарила Жанне. Перчатки были вывернуты наизнанку, кончики пальцев отрезаны.

— Я пришлю к ней нашего придворного врача, мэтра Паре, — сказала я Колиньи, когда мы вышли из спальни. — Она нуждается в опытном докторе и…

— Прошу прощения, но в этом нет необходимости. — Голос Колиньи прозвучал отчужденно, словно он разговаривал с назойливым незнакомцем. — Я уже послал за опытным доктором; он будет здесь к ночи.

Опешив от его тона, я ограничилась коротким кивком и ушла. На обратной дороге в Лувр я спросила Марго, что сказала ей Жанна.

— Попросила меня оберегать ее сына.

— Оберегать? — Я нахмурилась, вспомнив, что те же самые слова слышала от Нострадамуса. — Но почему?

Дочь подняла на меня взгляд.

— Разве ты не поняла это по лицам гугенотов, по тому, как с тобой разговаривал Колиньи?

Я застыла. Так вот что я уловила в голосе Колиньи, но не сумела определить, — подозрение! Подозрение, направленное на меня.

— Ты, верно, шутишь, — проговорила я с нервным смешком. — Жанна болеет уже много лет, все это знают. Сам Колиньи говорил мне об этом.

— В последние дни она чувствовала себя неплохо. — Марго не сводила с меня с глаз. — Это ведь ты купила ей те перчатки? Почему у них обрезали кончики пальцев?

Я знала почему. То был старый трюк, изобретенный семейством Борджиа: яд помещался внутрь перчатки, и хозяин ее ничего не подозревал, пока не становилось совсем поздно. Перчатки обрезали для того, чтобы осмотреть кончики пальцев.

— Dio Mio, да они спятили! — Голос мой задрожал. — Как могло им прийти в голову, что я ее отравила?

— Ты же Медичи. Они никогда не верили в твою искренность.

— А ты веришь? — спросила я и затаила дыхание, страшась услышать ответ.

— Верю, — тихо сказала она. — Но я же не гугенотка.


Жанна Наваррская умерла на следующий день. Я последовала совету Марго и послала за Паре, чтобы он сделал вскрытие. В легких Жанны обнаружилось обширное нагноение, подтвердившее, что причиной смерти стала болезнь. После некоторых колебаний, — ибо я опасалась, что сын Жанны сочтет ее смерть веским поводом отменить наши приготовления, — я послала ему письмо с соболезнованиями и распорядилась, чтобы тело Жанны бальзамировали и отправили в Наварру для погребения.

К моему облегчению, сын Жанны сообщил, что не станет откладывать свой отъезд. В середине июля, под палящими лучами раскаленного до белизны солнца, он въехал в Париж.

Невыносимая жара навалилась на город; люди спали на крышах и в поисках хоть какой-то прохлады толпами заполняли берега Сены. Между тем головорезы, воры и нищие благоденствовали в почти беззаконной атмосфере города, до краев набитого тысячами католиков и гугенотов, которые съезжались со всей Франции, чтобы поглазеть на предстоящую свадьбу. Когда Генрих Наваррский со своей гугенотской свитой въехал в город, его единоверцы разразились такими громкими приветственными воплями, что в них потонули голоса редких католиков, осмелившихся выкрикивать оскорбления; так что со стороны могло показаться, будто весь Париж встречал его единогласным ликованием.

Я наблюдала за его приближением с балкона. Мне не терпелось снова встретиться с ним, собственными глазами увидеть, стал ли он, повзрослев, тем гордым всадником из моего давнего видения. Когда он спешился во внутреннем дворе — коренастый, плотный, весь в черном, — я подала знак Марго. Она выглядела воплощением чистоты и свежести: платье из светло-голубого шелка, жемчуга вплетены в прическу и обвивают шею.

Мы спустились в зал. Там уже толпились придворные, и дерзкое разноцветье их нарядов смешивалось с траурно-черными одеждами спутников Генриха Наваррского. Оглядев дворян-гугенотов, я не обнаружила среди них Колиньи и вздохнула с облегчением. Менее всего мне хотелось, чтобы его угрюмая физиономия испортила нынешнее событие.

Генрих Наваррский стоял у возвышения вместе с Карлом и Эркюлем; первый в ярком золотистом камзоле и шляпе с пером, второй в наряде из красно-коричневого шелка. Карл оживленно беседовал со своим кузеном Бурбоном, а семнадцатилетний Эркюль, похожий на крикливо разряженного карлика, с любопытством глазел на Генриха.

— Говорю тебе, то была лучшая охота в моей жизни! — донеслось до меня восклицание Карла. — Я прикончил вепря одним выстрелом. Одним! Колиньи сказал, что в жизни не видел ничего подобного. Правда же, Эркюль?

Мой младший сын пожал плечами. Я увидела, как Генрих откинул голову и расхохотался. Пламенно-рыжие волосы непокорными вихрами окружали его раскрасневшееся от солнца лицо. Когда мы с Марго подошли поближе, он повернулся к нам.

Я едва не споткнулась.

Он выглядел в точности как тот зрелый мужчина, которого я когда-то разглядела в мальчике, — вплоть до смеха, искрившегося в зеленых, близко посаженных глазах.

Свита Генриха Наваррского ненавязчиво сомкнулась вокруг него. За этим кольцом я разглядела своего Генриха. Он был великолепен в наряде из розовато-лилового бархата, длинные волосы ниспадали на плечи, в ухе покачивалась жемчужная серьга. Он стоял, кривя губы в сардонической усмешке, небрежно положив руку на плечо своего друга Гуаста.

— Дитя мое, как же ты вырос! — Я протянула руки к Генриху Наваррскому.

— Тетушка Екатерина! — Он наклонил голову. — Мы долго не виделись.

Я обняла его, привлекла к себе. Коренастое тело его на ощупь было твердым как сталь и пахло потом. Черный камзол давно был изрядно потерт, старомоден и лишен украшений. Но когда я отстранилась и взглянула в его глаза, осененные густыми, почти девичьими ресницами, на крепкий подбородок и выразительно очерченный рот, на густые встрепанные волосы и впечатляюще широкие плечи — мне подумалось, что от него веет здоровой сельской мужественностью, которую так редко можно встретить у французских щеголей.

— Ты выглядишь истым королем, — сказала я. — Я всем сердцем рада тебя видеть.

— Лучше бы я выглядел истым принцем, а моя мать была бы жива, — отозвался он.

— Да, конечно. Бедняжка, она так гордилась тобой. Я уверена, она сейчас смотрит на нас с небес и улыбается. Ну же, поздоровайся с Марго.

Я отошла в сторону. Марго сделала шаг вперед и, наступив на подол платья, едва не упала на Генриха Наваррского. Ее лицо вспыхнуло.

— Кузен, — пробормотала она и поцеловала его в поросшую щетиной щеку.

— Марго, верно? Не Маргарита, а именно Марго, — проговорил он вполголоса, улыбаясь. — Или что-то изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз? Лучше дай мне знать об этом сейчас, ладно? Нам с тобой вместе еще жить да жить.

Марго заколебалась. Она явно не ожидала обнаружить у Генриха чувство юмора.

— Можешь звать меня Марго, — натянуто сказала она. — Впрочем, как угодно. Что я смогу поделать?

Я нарочито громко рассмеялась.

— Ну разве они не очаровательны? — воскликнула я, оглянувшись на придворных, которые с напряженным вниманием наблюдали эту сцену.

Все разразились громкими аплодисментами.

— Тост! — воскликнул Карл.

Он выхватил у пажа пару кубков, расплескав часть кларета на пол, и сунул один принцу, второй Марго. Мне он предоставил позаботиться о себе самостоятельно. Эркюль ринулся вперед и, стремясь схватить последний кубок, едва не опрокинул на пол пажа вместе с подносом. Усмешка Генриха стала шире; он не тронулся с места.

Карл поднял кубок.

— За моего кузена Генриха и мою сестру Марго! — Он залпом выпил вино, и все последовали его примеру. — А теперь пойдемте к столу!

Сверкая золотым камзолом, Карл первым направился в пиршественный зал; за ним потянулись придворные. Я подала было руку принцу Наваррскому, поскольку хотела, чтобы за столом он сидел рядом со мной, и тут Марго сказала:

— Прошу прощенья, господин мой, но у меня разболелась голова. Мне лучше уйти.

Я одарила дочь убийственным взглядом. Словно не заметив этого, она присела в реверансе перед Генрихом и двинулась через зал в сопровождении недовольных дам из своей свиты, которые поневоле обязаны были последовать за ней. Генрих вопросительно изогнул бровь.

— Ничего страшного! — усмехнулась я. — Нервничает, как все невесты. Она просто переутомилась.

Едва пир закончился, Карл, по своему обыкновению, поднялся из-за стола и ушел. Во время трапезы мне едва удалось обменяться с принцем Наваррским парой слов, потому что Карл единолично завладел разговором и расспрашивал наваррца обо всем на свете: от погоды в его королевстве до охотничьих предпочтений. Герцог отвечал охотно и дружелюбно, однако ни слова сверх того, о чем спросили. Выпил он куда больше, чем, казалось бы, в человеческих силах, но по-прежнему оставался трезв и, удобно откинувшись на спинку кресла, с интересом разглядывал ужимки и выходки придворных. Генрих, сидевший рядом с опустевшим троном Карла, ковырял в зубах серебряной зубочисткой, а Эркюль явно вознамерился в одиночку уничтожить целое блюдо засахаренного миндаля.

Вот-вот должны были начаться танцы. Придворные выстроились для сальтареллы — буйного, жизнерадостного танца, который позволял кавалерам покрасоваться своей ловкостью, а дамам — выставить напоказ ножки. Стайка обильно накрашенных женщин — куртизанок с почти обнаженной грудью и кроваво-красными губами — неспешно прогуливалась вдоль помоста. Одна бесстыжая красотка с приклеенным к щеке бриллиантом подмигнула Генриху.

Тот выпрямился в кресле, отбросив расслабленность; даже Эркюль перестал набивать рот миндалем.

— Кто эти дамы? — спросил у меня наваррец. Голос его чуть осип от вина.