— Да, но с одним исключением. В надлежащее время к нам присоединится адмирал Колиньи.

— Нижайше прошу прощения, — промурлыкал монсеньор, — но разве он не еретик?

— Мой племянник достоин войти в Совет никак не меньше, чем все, здесь присутствующие, — проворчал Монморанси.

— Не это пробуждает во мне сомнения, — отозвался кардинал, — но его вера, противная нашей.

— Отныне решения принимаю я, — вмешалась я в их перепалку. — Колиньи войдет в Совет, когда будет на то одобрение короля.

Глянув на прочих вельмож, я не заметила на их лицах откровенного протеста. Хотя слухи и твердили о еретических воззрениях Колиньи, сам он пока еще не объявил открыто о перемене веры.

Монсеньор сцепил перед лицом длинные пальцы. В наступившем молчании Бираго достал из портфеля бумаги.

— Господа, представляю вам на подпись манифест о регентстве ее величества.


Несколько часов спустя я приступила к холодному ужину и уничтожила его до последней крошки. Сразу вслед за этим вошел Бираго. Лукреция прибрала со стола, а мы сели у камина.

— Госпожа, сегодня мы одержали победу, но это не означает, что нам ничего не грозит. — Бираго вытянул ноги к огню. — Мои шпионы сообщают, что Меченый даже не появлялся в парламенте. Он уехал в Шампань, в резиденцию Гизов Жуанвиль, где у него немало вассалов. Боюсь, он злоумышляет против вас.

— Ничего иного я и не ожидала. Ну да, по крайней мере Жуанвиль в неделе пути от Парижа. Гизы, они не смогут двинуть против нас армию без того, чтобы мы заранее не узнали об этом. Разве нет?

— Вы правы. — Бираго кивнул. — Шпионов у меня ничуть не меньше, чем у Гиза вассалов. — Он помолчал. — Госпожа, я знаю, что вы высоко цените Колиньи, но ввести его в Совет, возможно, не самое мудрое решение. Сейчас католические вельможи признают ваше регентство, поскольку больше не доверяют Гизам, однако они не будут столь сговорчивы, когда вероисповедание Колиньи станет достоянием гласности.

Повисла тишина. За стенами дворца надрывно стонал ветер. Бираго известно о нашей связи. В моих покоях безраздельно хозяйничала Лукреция; она видела, как я входила туда вместе с Колиньи. Я не винила ее. Она, должно быть, тревожилась за меня, хотела меня защитить и доверилась Бираго, который был моим советником.

— Колиньи обладает значительным влиянием на гугенотских вождей, — наконец выговорила я. — Нам понадобится их поддержка, чтобы воплотить в жизнь мой эдикт.

— Понимаю. — Бираго прямо взглянул мне в глаза. — И тем не менее должен просить вас, чтобы вы не доверяли ему всецело до тех пор, пока он не докажет, что достоин вашего доверия.

— Да, — пробормотала я, — конечно. Благодарю за прямоту.

Бираго ушел. Подхватив на руки Мюэ, я отправилась в спальню. Готовясь ко сну, я мысленно видела перед собой жилистую фигуру Колиньи, ощущала прикосновение его пальцев, зарывшихся в мои волосы, его губ, осыпающих поцелуями мои груди…

Той ночью я так и не уснула.


Рождество выдалось невеселым. Мария не прервала своего затворничества, и лишь скромный похоронный кортеж сопровождал нас в Сен-Дени, к месту упокоения моего сына. Потом я вернулась в Лувр, чтобы заботиться о Карле.

После Нового года кардинал, лишенный всех своих должностей, кроме места в Совете, принял приглашение участвовать во Вселенском соборе, который собирался в Риме, дабы обсудить распространение ереси в Европе. Я безмерно возрадовалась этой новости. Теперь, когда монсеньор отбыл на теологические прения, которые, я надеялась, продлятся не один месяц, а Меченый поднимал суматоху в Жуанвиле, я вольна была переделать двор по собственному вкусу и ввести новый распорядок жизни для Карла.

Как когда-то Франциск, десятилетний Карл был ошеломлен неожиданно свалившейся на него властью. Он засыпал меня сотнями вопросов, главным образом о том, насколько теперь изменится его жизнь.

— Я смогу ездить на охоту когда захочется? И с соколами тоже? — спросил он, когда мы стояли в его покоях, задрапированных алым и золотым.

— Конечно. Береги пальцы. — Во время разговора Карл скармливал кусочки мяса своему новому соколу, который восседал на жердочке у кровати; его прислала в подарок из Испании Елизавета. — Охота, в том числе и соколиная, — превосходное занятие, сын мой, но ты теперь — король. — Я отвела с его лба пряди спутанных темных волос. — Ты должен научиться править. Бираго станет твоим наставником; он изучал право во Флоренции, и от него ты узнаешь, как надобно управлять страной.

— Франциск говорил, что ему страшно не нравится быть королем. — Карл нахмурился. — Он рассказывал, что Гизы пристают к нему днем и ночью, так что у него и минутки свободной не остается. Гизы даже выспрашивали, как часто он спит с Марией, и пришли в бешенство, когда Франциск сказал им, что Мария для него как сестра. Бираго ведь не станет так поступать со мной, правда?

Чувство вины пронзило мне сердце, когда я подумала о том, сколь мало была способна защитить своего покойного сына. Франциск был моим первенцем, моей победой после тягостных лет бесплодия. Я до сих пор помнила, как он был красив ребенком, — изящный и хрупкий, точно фавн. И как всякий раз, когда мне доводилось бывать с ним, он с громким плачем звал Диану. Она причинила мне много зла, но самым жестоким ее деянием было то, что она отняла у меня Франциска и тем лишила возможности показать сыну, как сильно я его люблю.

Я вынудила себя улыбнуться и сосредоточилась мыслями на Карле. Над его ранним детством тоже маячила вездесущая тень Дианы, но теперь он мой. Я сделаю его сильным, здоровым — таким, каким должен быть настоящий король.

— Гизы больше здесь не властны, — сказала я вслух. — Можешь ничего не опасаться.

Карл пожал плечами, внешне поглощенный кормлением сокола. И вдруг спросил с той сверхъестественной проницательностью, какую иногда проявляют дети:

— Если моим регентом будешь ты, почему ты не можешь обучать меня?

— Потому что мне тоже надо многому научиться. — Я тихо засмеялась. — А теперь довольно забавляться с птицей; Бираго ожидает тебя в классной комнате.

С этими словами я наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, и вдруг сын прильнул ко мне, обхватил руками.

— Я люблю тебя, матушка, — услышала я его шепот. — Обещай, что никогда больше не позволишь Гизам нас обижать!

Из всех моих детей именно Карл был менее всего склонен демонстрировать свои чувства, однако я видела, как отчаянно он горевал, когда умер отец, и знала, что он чрезвычайно чувствителен. Я крепче прижала его к себе.

— Обещаю, — прошептала я. — Гизы никогда нас не обидят. Никогда. Я скорее умру, чем допущу это.

Я оставила Карла, чтобы навестить Эркюля, у которого побаливал живот. Затем заглянула к Генриху и Марго, для которых составила жесткое расписание занятий, потом вернулась к делам королевства.

Я не солгала Карлу, сказав, что мне еще многому надо научиться. При правлении Генриха мне не доводилось стоять у власти, если не считать недолгого регентства во время войны за Милан, и теперь я оказалась лицом к лицу с множеством сложностей: казна почти пуста, подданные охвачены смятением, правительство в раздорах. Францию повсеместно терзал голод, наследие нескольких чересчур морозных зим при дождливом лете, а потому мне пришлось открыть казенные закрома и раздавать зерно нуждающимся. Бираго предлагал переделать налоговую систему, возложив основную тяжесть податей на дворян, а не на купечество, но сейчас мы с головой погрузились в представление моего эдикта о свободе совести парламенту, где этот документ вызвал жаркие споры. Эдикт был принят незначительным большинством голосов; теперь гугеноты могли вернуться к делам и без помех исповедовать свою веру.

То была моя первая победа в роли регента, и, дабы отметить наш успех, я представила Карла ко двору.

Не имея лишних денег, мы обошлись внутренними ресурсами. Втроем с Лукрецией и Анной-Марией искололи все пальцы, перешивая парадное королевское одеяние под худенькую фигурку Карла. С той же тщательностью я нарядила других детей; Генрих, ставший теперь наследником трона, красовался в шелковом, шитом серебром камзоле, к которому он в своем неподражаемом духе прибавил серьги с каплевидными жемчужинами. Марго надела платье из красного атласа, а на Эркюля мы общими стараниями натянули лазурного цвета бархатный камзол и щегольскую шапочку.

Мария Стюарт явилась в белой вуали и траурном платье. Ее заточение подошло к концу, вокруг весело шумели дети, но мне она напомнила заблудшую душу, которая потерянно скитается в пустоте. Я страшилась одной мысли о том, чтобы выдержать нелегкий разговор о ее вероятном будущем, однако понимала, что должна это сделать, иначе меня опередят Гизы. А потому написала Козимо с просьбой составить гороскоп, надеясь с помощью звезд отыскать хоть намек на решение безотлагательных проблем.

Я долго пренебрегала услугами Козимо, предоставив ему в одиночестве трудиться в замке Шомон, и, когда он явился на мой зов, меня поразило, как он исхудал. Он выглядел так, словно не ел досыта много месяцев, лицо его больше походило на обтянутый кожей череп, черные, непомерно большие глаза горели.

— Я сделал все, что было в моих силах, однако, боюсь, я не великий Нострадамус. — Едва завидев меня, Козимо испустил выразительный вздох. — Мне не дано узреть будущее в чаше с водой.

Я подавила желание закатить глаза. Ничего не скажешь, хорошенькое начало!

— Разве ты видишь у меня за спиной Нострадамуса? Ну же, говори — составил ты гороскоп? Что обещают звезды?

Я жадно воззрилась на сложную диаграмму, которую Козимо извлек из кожаного футляра и положил передо мной.

— Глядите, — он провел пальцем по одной из линий, — вот это затемнение в области Льва означает войну.

— Войну? — Я подняла взгляд, пораженная уверенностью, которая прозвучала в его голосе. — Ты не ошибаешься?