Подхватив юбки, я опрометью ринулась вон из зала и бурей ворвалась в свои покои, всполошив фрейлин, которые повскакали со стульев.

— Госпожа моя, что случилось? — Лукреция бросилась ко мне. — Ты словно увидела призрака!

— Та… та женщина… Диана де Пуатье… Она там, в зале!

Когда я произнесла это имя, мне почудилось, что его вкус навеки останется на моих губах.

— Dio Mio,[9] она вовсе не стара! И не уродлива!

Я оперлась на туалетный столик и увидела свои длинные, унизанные кольцами пальцы с накрашенными ногтями. Подняла взгляд — из блестящей глади зеркала на меня смотрело чужое лицо: щекастое лицо итальянки, на французский манер разрисованное румянами и помадой. Лицо женщины, живущей при дворе с молчаливого попустительства короля.

— Уходите, — прошептала я. — Все уходите. Оставьте меня одну.

Малютка Анна-Мария поспешно вышла, но Лукреция не тронулась с места.

— Не позволяй, чтобы она доводила тебя до такого состояния. Ты — Екатерина Медичи, герцогиня Орлеанская, а она кто такая? Всего лишь любовница твоего мужа.

Я судорожно втянула воздух, силясь совладать со своей яростью.

— Верно, — услышала я собственный голос, который показался мне чужим. — Кто она? Да никто! Вдова королевского чиновника, бывшая гувернантка. Мой прадед — Лоренцо Медичи, повелитель Флоренции, моя родня восседала на троне Святого Петра. — Я резко повернулась к Лукреции. — И однако она смеет показываться при дворе! Смеет входить в зал бок о бок с моим супругом и смотреть на меня так, словно я ее служанка!

— Быть может, ей страшно. Она понимает, сколь много может потерять.

— Страшно? — У меня вырвался ядовитый смешок. — И кого же она боится? Меня?

— Именно. Ты — законная жена Генриха. Когда-нибудь ты родишь сыновей. Она ничего не может ему дать, кроме собственного тела. Но привлекательность ее не вечна, и она это понимает. Пускай она выглядит хорошо, но на самом-то деле вовсе не молода и целиком зависит от его верности. Подобных женщин часто бросают.

Я помолчала, обдумывая эти слова. Такое мне прежде в голову не приходило. Женщине, которую я увидела в зале, уже сейчас наверняка за сорок; в конце концов, у нее взрослые дети, она давно овдовела. Притом она, уж верно, знает, что король мне благоволит, раз не пожелал отослать, несмотря на отсутствие приданого. Не потому ли она решила появиться открыто, одетая в те же цвета, что и Генрих, будто дама со своим верным рыцарем? Неужели она поняла, что может потерять все?

— Вот оно! — выдохнула я. — Король призвал Генриха, и она явилась вместе с ним. Она знает, что Генрих более не может уклоняться от исполнения супружеского долга, даже ради нее. У нее просто не осталось другого выхода. — Я махнула рукой. — Быстро, помоги мне переодеться. Он скоро придет.

Лукреция сняла с меня платье и помогла облачиться в ночную сорочку. Покуда она несла стражу в смежной комнате, я принялась орудовать расческой, и вскоре замысловатая прическа превратилась в волну густых кудрявых волос, привольно ниспадавших ниже бедер. Распахнув сорочку, я обхватила ладонями груди, оценила их округлость и тяжесть, потеребила коричневые, быстро отвердевшие соски. Я разглядывала свое тело, словно ценный товар, отмечая длинные ноги, укрепившиеся от верховой езды икры, сильные, хотя и толстоватые лодыжки, соблазнительный изгиб широких бедер.

И улыбнулась своему отражению. Пусть я не похожа на эту атласно-мраморную статую, зато здорова и молода. Та женщина лишь цепляется за свою ушедшую юность, а мои молодые годы простираются вдаль, как обширное плодородное поле.

В дверь постучали. Я проворно завязала тесемки сорочки и встретила вошедшего в комнату Генриха улыбкой, полной ожидания. Он остановился на пороге, словно не был уверен, что здесь его ждет теплая встреча.

— Муж мой, вот нежданная радость!

С этими словами я неторопливо отошла к буфету, на котором стоял кувшин с вином. Генрих принял из моих рук кубок с такой видимой неловкостью, что меня так и подмывало рассмеяться.

— Нам нужно поговорить, — начал он, откашлявшись, и я согласно кивнула.

Потом я села в кресло. Генрих долго молчал, глядя на меня, и наконец выпалил:

— Отец послал за мной. Он требует, чтобы мы зачали ребенка. Он сказал, что это настоятельная необходимость, ведь у моего брата-дофина слабое здоровье.

Я ничем не выдала своего удивления. Мне мало что было известно о дофине, который, подобно Мадлен, от рождения обладал слабыми легкими. Франциск-младший так редко появлялся при дворе, предпочитая проводить время в своих владениях, что я порой забывала о его существовании.

Генрих принялся шагать по комнате, не выпуская кубка.

— Врачи отца полагают, что мой брат долго не проживет, а стало быть, нам с тобой надлежит обеспечить продолжение рода.

Он надолго припал к вину, а затем протянул руку к кувшину, чтобы вновь наполнить кубок. Рука его дрожала.

Сама я сидела не шевелясь, старательно пряча свое потрясение. Если дофин умрет, Генрих станет наследником трона… и когда-нибудь мы с ним будем королем и королевой Франции. От этой мысли голова у меня пошла кругом. Так далеко я еще никогда не заглядывала. Целиком поглощенная тем, чтобы укрепить свое нынешнее положение, я даже не задумывалась над тем, почему Франциск так непоколебимо защищает меня. Неужели он видит во мне будущую королеву Франции?

В этот миг я перескочила из крошечного, обособленного настоящего в безграничное и неведомое будущее.

До меня вновь донесся голос Генриха. Принудив себя слушать, я обнаружила, что муж стоит передо мной.

— Обещаю, на сей раз я буду нежен, — сказал он, и взгляды наши встретились.

Он попытался улыбнуться, и я поняла, что ему стыдно. В прошлый раз он нарочно обошелся со мной так безжалостно, желая наказать.

Я поднялась с кресла и направилась в спальню. Даже если снова будет больно, говорила я себе, то по крайней мере ненадолго. И на сей раз я непременно понесу дитя, а стало быть, исполню свое предназначение. И все же, когда я откинула покрывала, меня охватил страх. Но я боялась не Генриха. А вдруг он вовсе ни при чем? Вдруг то, о чем шептался двор за моей спиной, правда?

Что, если я бесплодна?

Лукреция во время нашего разговора успела незаметно проскользнуть в спальню и все подготовить. У изголовья кровати горела свеча; полог был раздернут. На потолке плясали невесомые тени. Когда я услышала за спиной шорох сбрасываемой одежды, руки мои затряслись и я не сразу сумела справиться с завязками сорочки.

— Екатерина, — прошептал Генрих, касаясь губами моего уха.

И, взяв меня за плечи, повернул лицом к себе. Он был гораздо выше меня, широкая грудь поросла темными волосами, на руках и ногах бугрились мускулы. На нем были только брэ, и я видела, как вздымается под тонким полотном его напряженная мужская плоть.

Внезапно во мне вспыхнул жар желания, но я попыталась подавить его. Я не хотела желать мужчину, который видел во мне лишь сосуд для своего семени, не хотела любить его. Я силилась снова пробудить в себе ярость и ненависть, которые испытала, увидев Генриха бок о бок с любовницей, силилась укрепить презрение, которое до сих пор защищало меня от нанесенных им обид. Все это, однако, перестало иметь всякое значение, когда Генрих уложил меня на кровать и я, трепеща всем телом, смотрела, как он подымает мою сорочку, открывая груди, постепенно обнажая меня всю.

— Ты прекрасна, — прошептал он так, словно вовсе не ожидал этого, и вновь наши взгляды встретились.

Лишь сейчас Генрих увидел меня такой, какова я на самом деле, а не супругой, навязанной ему против воли… Пальцы его проворно скользнули к завязкам брэ, точно ему не терпелось поскорей освободиться и от этого клочка одежды.

Мне казалось, что его возбужденный орган невероятно огромен, однако он вошел в меня так бережно, что слезы навернулись мне на глаза, и я втайне порадовалась, что в пляшущих отсветах свечи невозможно разглядеть мое лицо.

На сей раз я едва не закричала от боли и одновременно наслаждения, которые породило это действо; распаленная мужская плоть проникала в меня все глубже. Наконец все мое существо, весь мир сосредоточились лишь на том, как Генрих размеренно движется внутри меня, ускоряясь с каждым мгновением, его хриплое дыхание, участившись, обжигает мне лицо, и я выгибаюсь навстречу этому неудержимому натиску, и пальцы мои ласкают его грудь, путаясь в густых жестких волосах.

Дрожь прошла по его телу. Я ощутила, как его плоть растет, заполняя меня целиком, и прошептала его имя. Он замер на миг, напрягшись, словно силился что-то удержать, а затем сдавленно вскрикнул и вонзился в меня еще глубже, породив обжигающий жар, который разошелся кругами по всему моему телу, и тогда я тоже закричала, обхватив его руками и тесно обвив ногами его талию.

Генрих обмяк и, задыхаясь, соскользнул на простыни рядом со мной. Я сжала мышцы, дабы его семя осталось внутри меня. Сладостно содрогаясь всем телом, я повернулась к нему, но он уже поднялся с кровати. Я услышала, как он ощупью нашаривает одежду, как натягивает камзол и штаны — с такой поспешностью, что меня охватил стыд.

— Останься со мной, — прошептала я.

— Не могу, — также шепотом ответил Генрих.

— Почему? — Я приподнялась на кровати. — Разве тебе было плохо со мной?

— Хорошо… очень хорошо. — Он отвел глаза. — Правда. Но… меня ждут.

— Ты идешь к ней? — Я не сумела скрыть всколыхнувшийся во мне гнев. — Ты бросаешь меня ради нее? Неужели она так много значит для тебя, что ты готов унизить меня перед всем двором?

— Она для меня — все. — Генрих наконец встретил мой взгляд, и лицо его стало замкнуто, почти печально. — Я не хочу причинить тебе боль, но… ты должна смириться с тем, что я могу и что не могу тебе дать. Когда ты родишь дитя, тебя это больше не будет так задевать. Ты сможешь отдать всю любовь нашему сыну.