Сдерживая стон, Николай губами впитал в себя эту слезинку. Она оказалась совсем несоленой. Словно капелька дождя, непонятно каким образом оросившая ее тело.

— Никого не будет, — вздохнув и задержав срывающееся дыхание, ответил он.

— Обещай, что не бросишь, — будто не расслышав его слов, попросила Мария.

— Машенька, милая, хорошая моя, я обещаю… Но правда, никого у меня больше не будет!

Молния вырывала клочки темени, и в том месте, откуда вырывались эти клочки, вдруг оказывалась непонятно откуда взявшаяся мебель, то край стула, то зеркальное отражение полировки, то кусок ковра с цветочным орнаментом.

— Я совсем некрасивая? — спросила Мария.

— Ну что ты, славная моя. — Он приподнялся на локте и попытался увидеть ее глаза, но Мария положила на веки белую тонкую руку. Пальцы ее слегка подрагивали и словно бы дергали внутри Николая Ивановича какие-то струны. Струны эти отзывались болью в сердце, и он снова лег навзничь.

— Я знаю, что некрасивая. Я сегодня подходила к зеркалу. Щеки серые, лоб… Мешки под глазами… — И вдруг она разрыдалась. — Ты любишь меня, скажи мне, любишь? — И тут же прикрыла его губы ладонью, будто испугавшись ответа. — Нет, не надо. Не надо, ты же из жалости скажешь. Ты… неправду… — Рука ее медленно скользнула по его небритому подбородку и тяжеловесно легла на прежнее место, прикрывая веки.

Николай Иванович растерялся. Ну как он мог утешить ее, как объяснить ей, что она заблуждается? Что он любит ее, как прежде, может, даже сильнее, чем прежде. И что, если б была его воля, он бы обнял ее и лежал так, никогда не расставаясь, до самого неба, до той жизни, где их души смогут быть рядом бесконечно долго.

— Я люблю тебя, — только и смог он произнести.

Мария посмотрела на него долгим пронзительным взглядом, вздохнула, как всхлипнула, повернулась на бочок и очень быстро, почти мгновенно, уснула. По лицу ее блуждала нежная, печальная улыбка. Нос и вправду был заостренным, щеки впалыми, под глазами — мешки, но он любил ее. Любил всякую, даже такую — подурневшую, немощную, умирающую. Он прижался к ее спине, как будто хотел поделиться теплом и жизненной энергией, так недостающей ей сейчас, и тоже уснул.


Никогда раньше Алинке не доводилось слышать, как родители занимаются любовью. Разве что в раннем детстве, так она этого и не помнит. Возня, шорохи в соседней комнате привлекли, конечно же, ее обостренное внимание, но неожиданно началась гроза, и все шумы растворились в ее грохоте.

Алинка тихонечко поднялась с кровати и подошла к окну. Во дворе бушевал ливень, ветер рвал в клочья чье-то забытое на веревках белье. И то правда, разве могла хозяйка предположить, что такой ясный и безоблачный день завершится такой неистовой ночью. Молнии вспыхивали и словно притягивали к себе громовые раскаты. Они становились чаще и громче. Гроза приближалась, но потоки воды, как ни странно, становились реже и размереннее.

Неожиданно до Алинкиного слуха донесся мамин стон. Сердечко у нее задрожало, сжалось, как будто кто-то взял его в сильный кулак и сдавил пальцы. Снова приступы боли, подумала Алинка. Лекарство ей перестало помогать. Нужно другое, более сильное. Снова раздался стон, через некоторое время еще один. Алинка смотрела на пузырящиеся лужи и видела, как очертания их размываются, теряют резкость. Алинка перевела взгляд на свое отражение, но вместо славного личика с большими глазами увидела в оконном стекле желтое пятно с большими черными провалами вместо глаз.

Она зажала уши руками, села на пол, прижалась спиной к холодному радиатору, чувствуя своими ребрами его острые и ужас до чего неудобные ребра, и заплакала. От отчаяния, от обиды за свою жизнь, в которой одно несчастье следует за другим, сплошная невезуха, боль и страдания.

Ей стало стыдно, что она такая эгоистка, что вот ведь мама ее… Наверняка ей в сто раз, нет, в тысячу, или даже в миллион раз хуже и больнее. Но разве слышала Алинка, чтобы мама плакала днем? Чтобы жаловалась или требовала к себе особого внимания? Нет, наоборот — мама всегда держалась молодцом. Алинка медленно разжала ладони и опустила руки. В комнате, где находились родители, какое-то время было тихо. Молния вспыхнула последний раз, и сквозь темень медленно и влажно подплыл едва слышный раскат удаляющегося грома.

Алинка поднялась с пола и тихонечко, на цыпочках подошла к запертой двери. Она прислонилась ухом к дереву, ей захотелось удостовериться, что приступы боли прошли, и с мамой все в порядке.

— Я люблю тебя, — донеслось до ее уха. Голос отца проник в самую душу теплым нежным шепотом. В груди снова защемило, и снова навернулись на глаза слезы. Но уже не те горькие слезы бессилия и безнадеги, а светлые слезы счастья.

«Мамочка, миленькая моя, я люблю тебя! — захотелось ей крикнуть, распахнув дверь и расцеловав обоих родителей. — И тебя люблю, папуленька! Я люблю вас, мы — одна семья».

Но вопреки своему желанию она постояла с минутку возле двери и тихонечко пошла обратно. Завернувшись с головой в одеяло, она улыбнулась. Где ей еще доведется встретить такое огромное всепоглощающее, всезатмевающее чувство любви? Будет ли оно в ее жизни? Чтобы вот так, не дай Бог, конечно, но чисто умозрительно, больной и беспомощной, ей говорили эти простые и божественные слова: я люблю тебя.

В голове у Алинки возникла мощная мелодия, она обволокла ее мозг, подхватила сердце и понесла. Сердце ее уносилось, уносилось, уносилось куда-то в глубь пространства. Было хорошо. Так хорошо, что вдруг показалось — это сумасшествие, безумие. Сладкое безумие, не имеющее аналогов в нашей земной жизни. Объяснить этого нельзя, можно лишь только почувствовать. И то — не каждому.

Дом семьи Седых погрузился в сон. Город семьи Седых погрузился в сон. Мир семьи Седых погрузился в сон — глубокую, сладостную свободу любви и счастья, которую дано обрести, наверное, только через боль и страдания.

14

По гулкой лестнице парадного Витька сбежал вниз. Солнце слепило глаза. Оно поднималось из-за дальних холмов над влажным двором. Тишь и благодать. Никто бы и не подумал, что ночью бушевала гроза. Искристые капельки влаги медленно скатывались с изумрудных листьев. Большой пушистый кот серебристого оттенка вылизывал шерстку.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс, — старуха Авдеевна вынесла из соседнего подъезда обрезки вареной колбасы и куриные кости в надтреснутом глубоком блюдце.

— Мямлик, кыс-кыс-кыс. Ах ты, ленивый котофеич, заелся поди. Иди, я тебе завтрак принесла.

Мямлик презрительно взглянул на предлагаемый ему завтрак и, вальяжно развалившись, отворотил от кормилицы туповатую широкую мордочку.

— Вер Авдевна, его уже теть Клава покормила, — с улыбкой сказал Витька. Белоснежные зубы его сверкнули на солнце, антрацитовые волосы при таком освещении казались белыми и даже слегка слепили и без того подслеповатый взгляд Авдеевны.

— А, Виктор Александрович, здравствуйте, здравствуйте, голубчик! — радостно, почти как к родному сыну, обратилась к нему Вера Авдеевна.

Вера Авдеевна всегда была исключительно деликатной и вежливой в общении с людьми. Несмотря на то, что всю жизнь ей довелось проработать уборщицей в стройбытконторе, она сохранила в своей крови потомственный аристократизм и интеллигентность.

Даже детдомовское воспитание, со всей его грязью и грубостью, не сумело вытравить из этой женщины генной наследственности.

— Премного наслышаны о ваших успехах! Тяжела ли наука? — Вера Авдеевна поставила блюдце сбоку приступочка и подошла поближе, щуря свои серенькие выцветшие глазки. Ей было действительно интересно общаться с Витькой. Ей вообще было интересно общаться с людьми. От самого маленького картавого и вечно сопливого Тимки до важного и неприступного Семена Евгеньевича, который работал директором местного завода и по сему факту держался как-то осторожно и особо с народом без надобности не общался. Его прямо к подъезду подвозила черная служебная «волга», с таким же неприступным и напыщенным водителем за рулем, хотя, казалось бы, ему-то чего пыжиться? И точно таким же манером эта «волга» отвозила Семена Евгеньевича на службу.

Так вот, этот самый директор завода удостаивал чести поздороваться и перекинуться парой-другой нейтральных фраз изо всех жильцов дома одну лишь Веру Авдеевну. А однажды даже зашел к ней посоветоваться по какому-то чисто бытовому вопросу. Вера Авдеевна, понятное дело, об этом не сказала ни одной душе. Да и не той породы была эта женщина, чтобы обсуждать с кем бы то ни было свои конфиденциальные беседы. Но у стен, как говорится, есть уши, даже в этом доме спального района. Соседка Веры Авдеевны — Любанька в то же утро разнесла по службе ОБС (одна баба сказала) эту сногсшибательную весть.

— Да нет, Вер Авдевна, не тяжела. — Витька открыто посмотрел на бабульку в синем ситцевом халате, очень опрятном и тщательно выглаженном, и широко улыбнулся, еще раз сверкнув белозубым отблеском.

— На каникулы, никак? — Вера Авдеена смотрела на Витьку с повышенным интересом и вниманием, у Витьки даже заныло внутри от предчувствия чего-то нехорошего.

— На каникулы, — кивнул он и перестал улыбаться. «Ну, колись давай, ведь чувствую, что-то сказать хочешь», — подумал он, а вслух произнес: — Случилось чего, Вер Авдевна?

— С чего ты взял? — та отвела взгляд. — Мямлик, кыс-кыс.

— Да ел он уже. Его с утра покормила соседка наша.

— Клавдия, что ли? — будто только что услышала об этом бабулька. — Ах, да вот, кстати, Клавдия наднесь мне и сказала…

Так-так, напрягся Витька, припоминая, что Клавдия, то бишь тетя Клава, работает нянечкой в центральной больнице. В хирургии, кажется, или в гинекологии.