Марина Преображенская - Открой свое сердце

Резкий звонок пронзил тишину, и Николай Иванович вздрогнул. Не открывая глаз, он протянул руку к телефону и сонным, хрипловатым голосом произнес:

— Алло… Седых слушает…

— Алле, папулечка! Миленький, как ты там?!

Последние пушинки сна мигом слетели с глаз Николая Ивановича, и он порывисто сел на кровати.

— Алинушка, детка! Сколько же… — в трубке раздались щелчки, какие-то непонятные звуковые сигналы, хрип, и связь прервалась.

— Тьфу ты черт! — в сердцах выругался Николай Иванович и опустил трубку в выемку аппарата с такой силой, что тот чуть было не развалился. Спать уже не хотелось. Замотанный делами фирмы, он ложился за полночь и сегодня мечтал отоспаться, но голос дочери выбил его из колеи.

Он просидел перед молчащим аппаратом с десяток утомительно долгих минут. Трубка молчала, будто разобиженная на его непочтительное к ней отношение. Николай Иванович поднял ее, бережно приложил к уху, проверяя, не сломал ли он телефон. Все было в порядке, долгий глухой гудок свидетельствовал о том, что аппарат исправен.

— Телефона… — Николай Иванович постучал костяшками согнутых пальцев по черному корпусу. — А, телефона! Чукча слушать хочет… — Он улыбнулся собственной шутке, отбросил одеяло и, потягиваясь всем своим мускулистым, бронзовым от загара телом, встал на мягкий ворс ковра.

Зеркальная стена спальни отразила его литую фигуру. Он подошел вплотную к зеркалу и придирчиво оглядел себя. Карие глаза, по радужке которых от черного крохотного зрачка разбежались изумрудные лучики, молодо блестели. Матовая кожа, впитывая утренний свет, была чуть бледновата, но Николай Иванович прекрасно понимал, что стоит ему отдохнуть недельку-другую, поваляться под солнышком на горячем песочке или, закинув тяжеленный «ермак» за плечи, взобраться на одну из Кавказских вершин, как щеки его нальются спелым румянцем, а кожа станет здоровой и упругой.

— Стареешь, браток, — сам себе с укоризной сказал Николай Иванович, проводя рукой по трехдневной черной и жесткой щетине.

— А в общем-то, ничего… Ничего, — успокоил он себя, — вот только бы снять эти заросли.

Он сделал несколько пружинящих приседаний. По жилам растеклась приятная покалывающая волна. Мышцы заиграли. Он сменил позицию и так же интенсивно отжался от пола.

Каждое утро он выполнял обязательный комплекс упражнений. Не столько из желания продлить молодость, сколько по привычке, укоренившейся в нем еще с тех давних пор, когда он был маленьким хлипким пацаненком, которого пнуть во дворе не решался только самый ленивый.

Долгое время тогда он прятался в укромных уголках на задворках или целыми днями просиживал в колючих кустарниках акации, поглаживая по колкой шерсти прирученного остроглазого крысенка Склифосовского. Склифосовский потешно дергал длинными тонкими усиками и маленькими розовыми лапками аккуратно выбирал из его губ ломтики затвердевшего сыра. Потом он, как человечек, садился на колено Николки и принимался за лакомство.

Если бы не Склиф, то вряд ли когда-нибудь Николай Иванович набрался храбрости и силы. Так всю жизнь и проторчал бы на черных задворках или в кустах акации. Всю жизнь сжимался бы под всяким занесенным кулаком и закрывал глаза от привычного испуга, входя в какое-нибудь помещение, где его непременно ждала то тяжелая оплеуха, то пинок, то ушат воды или кнопка на стуле — подарок от щедрых на злую выдумку ровесников.

Но тот день врезался в мозг острым, словно лезвие бритвы, и жгучим, как язык пламени, прозрением. Как обычно он кормил изо рта своего единственного и верного Склифа. Как обычно умильно глядел на милую мордашку и чесал ноготочком за тонким розовым, едва покрытым пушком ухом. Склифосовский попискивал и преданно смотрел на него черными бусинками глаз.

Как это произошло, Николка вспомнить не может, но внезапно перед ним возник Черя, прыщавый, узкоглазый, огненно-рыжий пацан из соседнего двора. Молниеносным движением он схватил Склифосовского с Николкиного колена и стал вращать его над своей головой, одновременно бегая вокруг Николки и жужжа, словно сошедший с ума огромный пылающий вертолет.

— Эй, малявка, — крикнул он сжавшемуся от ужаса Николке. — Смотри, как твоя крыса летать умеет! Ле-етающая-а кры-ыса! Бе-есплатный а-аттракцио-он! — взвыл Черя, остановился и, держа Склифосовского за длинный хвост, с силой крутанул его еще пару раз и разжал пальцы.

Склифосовский описал широкую дугу и, развеяв последнюю Николкину надежду на удачное приземление в траву, напоролся головой на острый сук акации.

С дерева посыпались мелкие монетки листочков, каркнула ворона и раздался дикий гогот Чери.

— Все! Посмертно — звезда герою-истребителю! Гы-гы-гы, малявка, с тебя рубль!

— Аааааа! — завопил Николка и, склонив голову набок, кинулся на врага. Последнее, что он увидел, это перекошенные от страха круглые, бледно-голубые глаза и рыжее пламя волос над ними. Дальше он не видел ничего. Он ничего не видел, он только чувствовал, как кулаки его молотят мягкое тело Чери. Как ноги его пинают хрустящую, словно арбуз, голову, как зубы его впиваются в соленую мякоть предплечий. Он бил его неистово, жутко, с кровавой пеленой в глазах и неизбывным гулом в мозгу. Он бил его до тех пор, пока чьи-то сильные руки не оторвали Николку от истерично вопящего и харкающего кровью Чери.

Вот и все. Этот день полностью преломил мягкий, почти аморфный характер тщедушного, бесконфликтного Николки.

После сильной порки розгами и двухчасового стояния в углу он вышел во двор с широко расправленными исполосованными плечами и жестким бесстрашием в прямом взгляде, безжалостно устремленном на недавних мучителей. Пацаны тихо расступились перед ним, и никто не посмел произнести ни единого звука, пока он шел по двору. И только у самых ворот его догнал один из этой пришибленной произошедшим компании:

— Маляв… — начал тот, но Николка резко остановился и всем корпусом развернулся навстречу опасности. — Коль, ты… это, — замялся парень, но, собравшись с духом, все же сказал:

— Мы сегодня в футбол играем. Одного не хватает… Ты как?

— Сегодня не могу, — как ни в чем не бывало, словно его постоянно звали в команду, но именно сегодня у него как раз нет времени на пустые забавы, произнес Николка. — Сегодня — нет. Вот, может быть, завтра?

— Ага! — немедленно согласился парламентарий и побежал к ребятам.

Следующее утро Николка начал с зарядки. Отжимания, приседания, кувырки, бег трусцой. Он давно хотел делать по утрам зарядку, но боялся, что, если об этом узнают соседние пацаны, его засмеют, заплюют, сотрут в порошок, и каждое утро он с тоскою смотрел сквозь тюлевые занавески на спортивные сооружения во дворе, меж стояками которых бегал дворовый Тузик.

Теперь же Тузик с нескрываемым удивлением взирал на пыхтящего, неловкого, но исполненного уверенности в завтрашнем дне Николку.

Зарядка ознаменовала новую эру в Николкиной жизни и вошла в привычную обыденность уже взрослого Николая Ивановича.

Николай Иванович погрузился в розовый полумрак огромной ванной комнаты. Светящийся потолок изливал тихое сияние на кремовую плитку, на большую кремовую ванну и раковину-тюльпан, над которой вместо привычных российскому обывателю, торчащих крестообразных ручек смесителя прямо в стене была встроена панель с едва заметными сенсорными выпуклостями, при помощи которых и регулировалась подача воды.

Намылив лицо теплой пенкой, он подождал, чтобы щетина размякла, и быстрыми уверенными движениями снял ее двухлезвийной бритвой. Намылил еще раз, и тут раздался требовательный частый звонок междугородной. «Алинка», — подумал Николай Иванович и стремглав вылетел из ванной.

— Алинушка, деточка! — опередил он приветствие дочери.

— Николай Иванович, простите за беспокойство, это не Алинка. Это я — Демурин. Я выяснил. Те цифры, о которых мы с вами говорили, — плод больного воображения господина Климкина. И, понимаете ли…

— Игорь Александрович, я же просил вас… В понедельник, дорогой, в понедельник… — Николай Иванович положил трубку и уже собрался возвращаться в ванную, как снова раздался звонок.

— Господи, до чего же народ непонятливый, — с легким раздражением буркнул Николай Иванович, в третий раз поднимая трубку и продумывая, что бы такое сказать этому Демурину, чтобы хоть сегодня, хоть пару часов тот не беспокоил его.

— Игорь…

— Папулечка, родненький! Я безумно соскучилась по тебе! Как ты там? Как твоя фирма? — Алинка безостановочно сыпала восклицательными и вопросительными знаками, и Николай Иванович, на минутку прикрыв глаза, словно бы ощутил непосредственную близость дочери.

— Алинушка, ну наконец-то… — голос Николая Ивановича предательски задрожал. — Когда у тебя каникулы, а?

— Каникулы? Ах да! Каникулы… Так они уже начались.

— А почему ты не в самолете? Ты должна была уже в первый день купить билет и прилететь в Москву. С твоей стороны, милая леди, непорядочно так вести себя по отношению к самым близким людям. У меня все из рук валится, я весь издергался, а ты…

— Пап, понимаешь, — Алинка стала говорить чуть тише, и ворвавшийся в трубку вихрь помех заставил Николая Ивановича напрячь слух. — Я написала последнюю работу и жду результата.

— Какую работу?

— Ну, — замялась Алинка, и Николай Иванович почувствовал, что она чего-то не договаривает, — ты же всегда хотел, чтобы я стала юристом. Так ведь?