– Что именно?

– Два раза в год ты будешь приезжать ко мне и жить в моем доме. Нас будет навещать Аля, ее семья.

– Зачем тебе это надо?

– Я должен научить вас вести хозяйство. Оно у нас большое. Видишь ли, у меня никого нет. И не было. В смысле семейных уз. Я так и не женился, хотя партии представлялись отличные.

– Почему же? Не любил?

– А шут его знает?! Я любил саму жизнь, с ее аксессуарами, если можно так выразиться. С закатами, восходами, огородом, цветником, домом и книгами. Я любил все и вся, кроме людей. Наверное, такой характер.

Расстались они только вечером, прогуляв целый день по Москве. Елена Семеновна на какое-то мгновение вернула себе прошлое, но, очутившись дома и глянув на себя в зеркало, бесповоротно решила: «Нет, больше никаких встреч. Пусть все остается по-прежнему. И ничего латать я не хочу. Не срастется».

Тенин ворочался в широкой постели, наблюдал всполохи автомобильных фар на лепном гостиничном потолке и пытался вспомнить лицо молодой Елены Семеновны. Получалось плохо.

Прошлое на мгновение выглянуло и сразу скрылось. Оно покинуло этих людей навсегда. Их настоящее и будущее теперь зависело только от Али.


Если бы в Большом театре можно было торговать жареными пирожками, то эта банальная торговая операция превратилась бы в шикарное действо. Что в этом здании так действовало на обыденность, не ясно. То ли мрамор ступеней, то ли красный бархат, то ли изящество светильников и помпезность люстры. Наверно, все вместе. Люди, только вступившие в вестибюль с его бело-серым полом, лестницей и зеленоватыми стенами – образчик русского классицизма, менялись в лице, как те лицедеи, которые вот-вот выйдут на сцену. Полуулыбка восторженности и торжественности, суета рук – сумочки, билеты, шали, платки, перчатки и, конечно, взгляды. Это, пожалуй, единственный московский театр, лишенный признаков ярмарки тщеславия. В Большом себя с удовольствием показывают, но, поглощенные торжественностью минуты, на других не смотрят. Не такое это место Большой театр, где стоит предаваться пошлым светским развлечениям.

Группа людей, стоявшая у мраморной лестницы, выделялась из толпы зрителей. «Эти люди пришли не за искусством. Они пришли сюда переживать, выяснять, доказывать! – Варвара Сергеевна усмехнулась про себя. – Почти скульптурная композиция как иллюстрация человеческих страстей». Два человека, мужчина и женщина, стояли почти вплотную друг к другу и были так заняты разговором, что выглядели, как пара невежливых сплетников. Красивый мужчина с обиженным лицом стоял так, чтобы входящие его сразу заметили. Впрочем, сделал он это скорее не сознательно, а повинуясь чувству раздражения, которое сквозило в его жестах и взглядах. Другой молодой человек, наоборот, постарался уйти в тень угла, образованного стеной и лестницей. Он был спокоен, хотя и поглядывал с нетерпением на часы. Отдельно от всех стояла светловолосая женщина. Она было тщательно одета – все было безусловно модным, дорогим, словно только что из витрины магазина, но сама при этом выглядела напряженно, словно манекен. «Галя до сих пор ревнует. К кому? К Але? Или ко всем девицам, что приходят к ним на прослушивание?! – Варвара Сергеевна от души жалела старшего сына. – Сейчас надо бы им гордиться, радоваться, стоять рядом и ловить завистливые взоры женщин. А она намеренно суха и неприветлива».

– Ничего с собой не могу поделать, как вхожу в эти двери и попадаю в этот мраморный холл, так думаю об Евгении Онегине. Даже не об опере, не о поэме. Простите, я думаю о бобровых воротниках. И представляю, как здесь кидали на руку лакеям свои запорошенные московским снегом шубы. – Варвара Сергеевна, дама опытная по части светских разговоров, кинулась объединять всех этих людей, что собрались на дебют Али.

– Мама, Аня! Где вы так долго были! Я уже волновался! – Вадим покинул свое место у лестницы и стал представлять присутствующих другу другу. Елена Семеновна, занятая разговором с Тениным, Юрий, Аня – все они быстро кивнули друг другу, поулыбались, обменялись приятными словами и замолчали. Варвара Сергеевна была права – каждый из них, включая и ее, был здесь для того, чтобы составить друг другу компанию в мероприятии очень личном.

Директорская ложа, в которую привел их Вадим, пустовала.

– Никого больше не будет? – удивленно спросила Аня.

– Нет, на сегодняшний вечер она принадлежит нам. – Вадим немного горделиво посмотрел в полный зал.

– Как хорошо – будем сидеть с комфортом. – Варвара Сергеевна устраивалась поудобнее в мягком кресле.

– Вы правы, музыку надо слушать только так. Чтобы было удобно. Иначе и не поймешь, что слушаешь, – вступил в разговор Тенин.

– Я сто лет не была в театре. – Аня с любопытством перегнулась через перила. – Смотрите, а нет ни одного свободного места.

– Что ты хочешь, это же Большой! – Юрий сел чуть в отдалении от всех, закинув ногу на ногу. В этой позе был и вызов, и надменность, и обида. Все это относилось прежде всего к Варваре Сергеевне.

– Думаю, не только из-за того, что это Большой театр. Имя Али уже очень известно, она ведь выступала и в Италии, и в Вене? – Аня одернула брата, удивляясь его нетактичности.

– Да, пока все складывается удачно – ее приглашают многие известные театры. – Вадим благодарно взглянул на сестру. Он очень волновался: выступление в Большом – это признание не только таланта Али, но и его, продюсера, импресарио. Когда им позвонили из Большого и обратились с просьбой принять участие в этом концерте, они своим ушам не поверили.

– Ага, боятся талант упустить. – Бочкин довольно потирал руки. Он так увлекся этим бизнесом, что все реже и реже вспоминал про свои олдтаймеры…

– Да, кстати, вот программки. – Вадим раздал беленькие буклетики. – Обратите внимание, с кем на одной сцене будет петь Аля.

Варвара Сергеевна, которая давно уже узнала, что это будет за концерт – связи у нее еще оставались, сказала:

– Вадим, я хочу тебя поздравить уже сейчас. До того, как Аля выйдет на сцену. Я очень рада вашим успехам. А вам, Елена Семеновна и Алекс, могу позавидовать – дочь очень талантлива.

Елена Семеновна, державшаяся спокойно, ответила:

– Варвара Сергеевна, если бы не ваш сын, никто бы и не узнал, какой у нее голос. Это вам спасибо!

– Я присоединяюсь к благодарности. – Алекс Тенин, покинув свой игрушечный австрийский мир, в размашистой Москве подрастерял винтажный лоск. Он стал проще, как будто воспоминания о молодости заставили его признать свои игры несерьезными.

Тем временем погас свет и поднялся занавес. В зале стало темно, и в этой темноте, скрывшей лица, стало удобно думать о своем. Хорошо было невнимательно, почти как дома, внимать звукам классических арий, с легким интересом следить за фуэте и па-де-труа, разглядывать костюмы, декорации, с любопытством улавливая движения в кулисах. В наступившем полумраке можно было, не таясь, оглядеть зал – ничего занимательнее, чем увлеченные сопереживанием людские лица, природа еще не создала. Зрители директорской ложи, томимые ожиданием, немного расслабились, и каждый уже думал о своем, не заботясь о выражении лица.

Вадим, нахмуренный, ждал выступления Али и сочинял слова поздравления. Он гнал от себя мысли о неизбежном выяснении отношений, которым придется заняться в ближайшем будущем. Фигура брата его раздражала своей красивой позерской монументальностью.

Досужий Тенин, наблюдая за братьями, думал о том, что родственникам дружить сложно. Единственный выход «вести себя с ними так, как будто видишь их раз в месяц». Правда, чьи это были слова, Тенин вспомнить не смог. Все случившееся с ним – появление дочери и встреча с ее матерью – он пережил удивительно спокойно. В глубине души Алекс всегда знал, что в его жизни обязательно случится нечто, что нарушит тщательно созданную эстетскую конструкцию – совершенства в жизни нет. Но Аля появилась вовремя – уже хотелось кого-то целовать по-отечески и не чувствовать себя нелепым и смешным. Уже думалось о завещании. «Какая коллекция книг! Жаль будет, если ее распродадут, растащат. И дом тоже жаль, я столько вложил сюда души. Наследники никогда не понимают, сколько стоит доставшееся им наследство. Они в этом смысле неблагодарны, и все же лучше, когда они есть». Уже бывали грустные, полные неясных томлений вечера. Если в молодости томление – признак приближающейся любви, то в зрелом возрасте это признак неясных разочарований. Уже хотелось непорядка, суеты вокруг себя, уже пугала тишина одиночества.

Сидя сейчас в ложе Большого театра, Тенин признавался себе, что время, проведенное с Алей, было одно из самых лучших в его жизни, поскольку он жил для кого-то, а это оказалось интереснее, чем жить для себя. «Странно, что не любовь вспоминаю, не приобретения, не успех. Вспоминаю прогулки по музеям с этой девушкой, своей дочерью. Дети – смысл жизни? Боже, как банально и как верно. Елена воспитала отличную дочь, или дочь выросла вопреки установкам матери. В этом еще придется разбираться – отношения у них не простые, это заметно. А что, пусть живет у меня. Дом огромный, обустроенный, приучу вести хозяйство. Это сложное, кропотливое дело. Господи, я о чем! Она же певица, она должна петь, гастролировать… Впрочем, время покажет…» Алекс Тенин улыбнулся – он не забыл, как Аля встретила новость о том, что она его дочь.

– Я привыкла думать, что мы с мамой одни. В чудеса я не верила до тех пор пока не появился Вадим. После всего, что случилось со мной, – пение, Зальцбург, концерты, успех, – я даже и не удивляюсь тому, что мы встретились. Вадим Алексеевич, он такой волшебник, как выясняется. А мы с вами ни о чем не знали, но, видимо, чувствовали…

– Мы с тобой, – поправил ее Тенин.

– С тобой… – повторила Аля и рассмеялась. – Еще долго буду путаться.