Леопольд в глубине души понимал, что уже все предрешено, что его отцовские амбиции давно взяли верх (что больше всего терзало) и что поднятый сегодня затемно со слезами Вольфганг, хлюпающий сейчас «оттаявшим» носом и моргающий сонными глазами, уже сделал свои первые шаги не как его сын, а как музыкант. Мудрый Кирш легонько подтолкнул их к выходу. Никто из этой семьи уже не имел права на сомнения. Их ждал не архиепископ, их ждали Музыка и Будущее.

Вольфганга действительно сморило от тепла, пряники в кармане очень утешали. Он вот уже неделю каждое утро ходил репетировать с отцом. На репетиции вокруг него были незнакомые взрослые. Они приняли его очень ласково. И не потому, что он был сыном вице-капельмейстера, а потому, что маленький мальчик, сидящий на стуле с двумя толстыми книгами и играющий свои первые пьесы, уже вызывал восхищение и еще не вызывал зависть. Настолько невероятно виртуозно бегали его пальцы, такими опьяняющими были его мелодии, что казалось – это просто удивительно удачное сочетание нот, каким-то абсолютно случайным образом имеющее отношение к этому мальчику. И завидовать казалось не нужным – повторить или написать лучше ему не удастся.

Вольфганг слезал со стула перед клавесином, непременно роняя оба пухлых тома, прятался в угол зала и наблюдал, как отец репетирует с остальными музыкантами. Отец иногда сердился, стучал по пюпитру, воздевал руки к небу и некстати вспоминал философов. Мальчик начинал переживать, ему очень не хотелось, чтобы отец и эти взрослые обижались друг на друга, и очень хотелось помочь первой скрипке, которая вечно спешила, или отстававшему на полтакта альту.

Он любил Гармонию.

Такое чудесное состояние души, когда окружающая тебя жизнь, самые простые ее предметы – кучерявые кочаны капусты у зеленщика на прилавке, ослик на привязи у фонтана, гомон уличных мальчишек – складываются в звуки, а потом в мелодии! Даже улицы его родного города звучали по-разному. Рядом с домом звучал альт. Улица, где жил Кирш, – там были виолончели, и мелодии были такие надежные и уверенные. Резиденция архиепископа – клавесин с его куртуазностью щипкового инструмента.

И только одно место не звучало. Вот как раз выйдя из дома Кирша, они с сестрой и отцом подошли к нему – монастырская каменная стена внезапно обрывалась, ее сменяла редкая чугунная ограда, за которой в тени соборной колокольни находилось старое кладбище. Вольфганг отбросил руку сестры, ускорил шаг и вцепился в плащ отца. Он очень не любил этот отрезок пути, но миновать его было невозможно – от дома Кирша до резиденции архиепископа, куда они спешили, это был самый короткий путь. Оказавшись под защитой отца, Вольфганг скосил взгляд – ему очень хотелось рассмотреть это страшное место. Там были цветы и еловые ветки в каменных низких вазах, аккуратные маленькие стелы из красивого камня, а припорошенные утренним снегом красно-зеленые листья дикого винограда смотрелись по-рождественски нарядно. Да нет, нет здесь ничего ужасного! Мальчик осторожно выпутался из отцовского плаща, и в это время его взгляд упал на человека – человека в черной короткой накидке и в черной шляпе. Из-за полей не было видно глаз и вообще лица. Он был не один, рядом с ним две или три точно так же одетые фигуры что-то делали около ограды. Вот что здесь было ужасным – эти молчаливые черные силуэты, двигающиеся в непонятном танце при полном отсутствии музыки. Забыв обо всем на свете, Вольфганг с громким ревом бросился прочь. Запутавшись, он сдернул с отца плащ, почти сбил с ног Наннерль, уткнулся на бегу в чью-то коричневую рясу, помчался дальше, провожаемый охами утренних горожан и визгливым лаем мелких собак… Отец его догнал у подъема на Фестунберг. Мальчик рыдал, его маленький паричок сбился набок. И тогда, впервые за все время своей службы у архиепископа, Леопольд Моцарт отменил репетицию. Они все втроем поднялись к крепости Хоэнзальцбург, отец разломал большой хлеб, купленный внизу у торговки, и раздал детям.

Они сидели на горе, жевали хлеб и молчали. Даже болтушка Наннерль перестала подшучивать над братом. Вольфганг встал, подошел к краю площадки. Внизу лежал город. Солнце уже уничтожило все следы снега и даже высушило дороги. Осенняя трава стала вдруг ярко-зеленой, отчего еще сильней покраснели на стенах плющ и виноград. Зеленые купола монастырей и соборов выделялись на фоне желтой листвы платанов. Высокое голубое небо и темные горы окрест. Было очень красиво. Но главное – здесь наверху, на Хоэнзальцбурге, была абсолютно музыкальная тишина – только шуршал по камням Зальцах своей известково-бирюзовой водой, и где-то далеко гулко звенел альпийский коровий колокольчик.

И впервые все мелодии, бродившие до этого по отдельности по улицам Зальцбурга, слились в одну многоголосую музыку, где скрипки рассказывали о рано уходящем детстве, виолончели наставляли и ободряли, клавесин манил чем-то загадочно красивым. И в этом многоголосии Вольфганг услышал музыку органа – тихую и неясную, но абсолютно неизбежную, как и тот человек в черном у монастырской стены…»


Аля эту книжку взяла в школьной библиотеке еще в пятом классе. Но, прочитав, не вернула – принесла другую взамен якобы утерянной. Впоследствии читать она ее могла с любого места, в любое время суток, в любом настроении – ей нравилось в ней все – старинные города, куртуазные манеры, реальные исторические персонажи, но больше всего нравился главный герой – гениальный музыкант, его страсть к музыке и полная удивительных совпадений жизнь и смерть. Мать, обнаружив подмену книги, долго пеняла ей: «Во-первых, это нечестно, а во-вторых, что можно читать столько раз! Добро была бы русская классическая литература! Объясни, что тебе в ней так нравится?» Аля отмалчивалась – вряд ли мама, человек суровый и нечувствительный, поймет ее. И уж точно Аля не решится объяснить, что на месте Амадея она представляла себя. Ну и что из того, что в книге главный герой, а не героиня? И совершенно не важно, что он сочиняет музыку и играет на клавесине, а Аля, сколько себя помнила, пела. Эти несоответствия казались пустяками, не заслуживающими внимания. Главное, что свою жизнь двенадцатилетняя Аля не представляла без музыки. В точности как герой книги. Музыка не только скрашивала домашнюю строгость, она давала волю воображению, надеждам и помогала преодолеть инерцию серых будней. Музыка потихоньку становилась ее миром, куда никто чужой попасть пока не мог. «Мама все сама поймет!» – думала Аля и пока с матерью не спорила, не перечила ей, не старалась отстоять свою точку зрения. Уже в пятом классе она жалела мать. Жалела, поскольку знала, что жизнь ее не сложилась и отчасти в этом ее, Алина, вина.

Елена Семеновна замужем никогда не была и, казалось, не была никогда влюблена. Природа, наделив ее внешностью – пройдешь, не заметишь, одарила исключительной волей. Для Елены Семеновны не существовало слов «не могу» или «не получается». Ребенка она родила точно так же – если наступила беременность, значит, надо рожать. Коллеги, в основном дамы, перемыли все кости и потрепали изрядно нервы.

– Поздненько вы решились, но правильно сделали, – сказала акушерка Елене Семеновне. Та не стала объяснять, что ради этого ребенка она оставила любимую профессию, поменяла всю свою жизнь и навсегда в душе закрыла некоторые «двери».

Дочка родилась здоровой. Елена Семеновна сначала сама себе не верила, а потом вся радость материнства потонула в череде вынужденных и самой придуманных подвигов. Все самое лучшее, все по правилам – времени и сил на беззаботный родительский восторг не оставалось. Отcтуплений от принципов она тоже себе не позволяла – сообщить о родившейся дочке отцу даже не приходило в голову, хотя возможность однажды представилась. И может быть, именно этот шаг заставил бы ее смягчиться – в жизни должен же быть еще кто-то, пусть не самый хороший, но имеющий к тебе отношение. Елена Семеновна предпочла нести крест одиночества, о чем неустанно напоминала подрастающей дочери.

– Мне очень тяжело было. Никого рядом. Так уж, пожалуйста, будь добра, сделай все возможное, чтобы эти годы не были впустую потрачены.

Аля слушала и старалась во всем – никаких шумных и опасных игр с другими детьми. Она отлично училась – уроки делались прилежно, и из-за стола она вставала за час до сна, чтобы успеть помочь матери на кухне. Она не спорила, не плакала, не обижалась, не задавала лишних вопросов. Мать все это видела и была довольна, но будь на месте Али взрослый человек, он бы почувствовал, что это было довольство надсмотрщика, который волею безжалостной судьбы брошен на эти галеры. Елена Семеновна не смягчалась ни на минуту – сначала ей казалось, что иначе и не воспитаешь ребенка, потом она вдруг убедила себя, что к суровой жизни надо готовить детей именно так. А еще через несколько лет вдруг обнаружилось, что дочь вырастает красивой, и тут Елена Семеновна приготовилась отражать нападения извне, приучая Алю к мысли, что никакая она не красавица. «Главное, быть чистоплотной, даже если девушка некрасивая, но аккуратно одета и причесана – она уже произведет хорошее впечатление. Ну и конечно, учеба, знания!» – это Елена Семеновна повторяла похорошевшей Але чуть ли не каждый день. Дочь покорно надевала старомодные платья, которые шила приятельница матери.

Впервые непослушание Аля проявила в четвертом классе. Тогда на уроке пения молодая симпатичная преподавательница, услышав голос девочки, сказала:

– Тебе музыкой надо заниматься. Слух великолепный.

Аля очень обрадовалась, потому что уроки пения она любила больше всего. На них ей нравилось все – слушать истории о композиторах, рисовать забавные ноты на нотном стане и громкое пение хором.

– Мама, я хочу музыке учиться. – Аля сказала это матери, когда та ее забирала из школы.

– Мало ли что я хочу. – Елена Семеновна ответила, как всегда, сурово. – Я не разорвусь – между работой и твоей музыкой. Подожди до следующего года…