Но кто сюда ходит? В представлении Эдит и миссис Пьюси, и Моника, и мадам де Боннёй, и весь отель с пожилым пианистом и расписанными по часам трапезами остались в другом измерении. Робкое, осторожное существо, каким она сама была там, у озера, тоже исчезло, растаяло в горном воздухе, пока они одолевали подъем, и в результате каких-то опосредованных процессов возникли или выкристаллизовались новые составные элементы, сложившиеся в субстанцию более твердую, яркую и определенную, более материальную, способную не только испытывать наслаждение, но даже предвосхищать его.

— Кто сюда ходит? — спросила она.

— Такие, как мы с вами, — ответил он.

Он был мужчина немногословный, но редкие слова, что он ронял, были тщательно выбраны, весомы и произносились со знанием дела. Эдит, привыкшая к тягучим монологам, которые большинство принимало за истинно разумные беседы, больше того, сама привыкшая лепить затейливые и даже ученые фразы, которыми столь непринужденно изъяснялись персонажи в ее романах, откинулась на спинку стула и улыбнулась. Ей так редко выпадало наслаждаться словом. Люди ждут от писателей, чтобы те доставляли им наслаждение, подумала она. Они считают — писатели должны радоваться уже тому, что ублажают читателей. Подобно придворным лизоблюдам эпохи средних веков, карликам, jongleurs38. Ну, а с нами -то как? Нам никто и не думает доставлять наслаждение.

Мистер Невилл заметил тень обиды, пробежавшую по лицу Эдит, и произнес:

— Может, поделитесь со мной, глядишь, станет легче?

— О, вы в этом уверены? — спросила она резковато. — А если и так, вы можете поручиться, что облегчение наступит немедленно? Как то утверждает невразумительная реклама мазей, которые якобы приносят облегчение? Непонятно только, от чего именно, — продолжала она. — Хотя иногда там нарисован полностью одетый мужчина, схватившийся за поясницу.

Мистер Невилл улыбнулся.

— Полагаю, тут главное — наобещать. — Эдит словно прорвало. — Или хотя бы предложить. Господи, я уже и не помню, о чем говорила. Не обращайте внимания, — добавила она. — Моя жизнь, похоже, большей частью проходит где-то за кулисами. Такой прекрасный день жалко тратить на подобные разговоры. — Лицо у нее разгладилось. — А мне сейчас очень хорошо.

Судя по ее виду, так оно, возможно, и есть, подумал он. Ее лицо утратило привычное выражение покорной робости, тоски по одобрению или пониманию, стало довольным, аристократическим. Каким ветром ее сюда занесло? — задался он вопросом.

— Каким ветром вас сюда занесло? — спросила Эдит.

Он опять улыбнулся:

— Почему бы мне здесь и не быть? Эдит выставила вперед ладони:

— Ну нет, этот отель вам едва ли подходит. Создается впечатление, что он предназначен для женщин. И не просто женщин, а определенного типа. Брошенных или сосланных, тех, кому платят, чтобы жили вдали от дома, или приехавших заняться безобидными женскими хлопотами вроде безудержной траты денег на наряды. Там даже разговоры — и те сугубо женские. Вы, должно быть, одурели от скуки.

— Вы, полагаю, приехали дописать книгу, — любезно предположил он.

Лицо у нее затуманилось.

— Совершенно верно, — сказала она. И снова наполнила стакан вином.

Он сделал вид, что не заметил.

— А я это местечко люблю. Однажды мы тут были с женой. Теперь я приехал в Женеву на конференцию, дома меня не ждет ничего срочного, вот я и надумал поглядеть, все ли тут осталось, как прежде. Погода стояла хорошая, и я решил задержаться.

— Кстати о конференции, — сказала она. — Простите, но я так и не знаю, чему она была посвящена.

— Электронике. У меня довольно крупная и, как ни странно, процветающая фирма по производству электронной аппаратуры. Моего присутствия там, можно сказать, не требуется — спасибо моему великолепному заместителю. Я провожу на месте все меньше и меньше времени, хотя по-прежнему отвечаю за все, что там делается. А вот участвуя в конференциях и тому подобном, я могу потратить на дела фирмы много времени, и мне это действительно по душе.

— Где?…

— Под Мальборо.

— А ваша жена? — отважилась она на вопрос. — Разве она здесь не с вами?

Он поправил воротничок.

— Моя жена бросила меня три года назад, — сказал он. — Сбежала с мужчиной моложе себя на десять лет и, вопреки всем прогнозам, до сих пор невероятно счастлива.

— Счастлива, — задумчиво протянула Эдит. — Как чудесно! Ой, простите. Я, кажется, сморозила глупость. Вы, должно быть, считаете меня очень глупой. — Она вздохнула. — Боюсь, я и впрямь глуповата. Не нахожу с миром общего языка. Писателей делят на две категории, — продолжала она, глубоко смущенная его молчанием. — Сверхъестественно мудрых и сверхъестественно простодушных, как бы не набравшихся глубокого опыта, на который можно опереться. Я отношусь ко второй категории, — добавила она и покраснела, потому что сказала правду. — Как Дикий Мальчик из Авейрона39, — закончила она упавшим голосом.

— Теперь у вас несчастный вид, — заметил он, выдержав молчание, чтобы дать ей как следует покраснеть.

— Что ж, я и считаю себя довольно несчастной, — сказала она. — Меня это очень огорчает.

— Вы много думаете о счастье? — спросил он.

— Все время.

— В таком случае, смею заметить, вы ведете себя неправильно. Рискну предположить, что вы влюблены, — произнес он, наказывая ее за допущенный только что промах.

Внезапно между ними возникло чувство вражды, чего он и добивался, ибо вражда притупляет отчаяние. Подняв горящие гневом глаза, Эдит увидела лишь его безжалостный профиль. Он, по всей видимости, разглядывал бабочку, которая села, подрагивая крылышками, на ободок одной из кадок с геранью, расставленных по границе скромной территории ресторана.

— В высшей степени ошибочно, — продолжил он после паузы, — связывать счастье с конкретным состоянием и с конкретным лицом. Избавившись от этого заблуждения, я открыл для себя очень важный секрет.

— Так скажите, ради бога, в чем он заключается, — бесстрастно произнесла она. — Мне всегда хотелось знать, как следует жить.

— Это очень просто. Если не вкладывать все чувства во что-то одно, можно позволить себе все, что захочется. Принимать решения, передумывать, менять планы. Отпадают тревога и желание выяснить, имеет ли это другое лицо все, чего желает, довольно ли оно или, напротив, расстроено, огорчается, скучает. Если ты готов совершать то, от чего тебя с раннего детства отучали и отлучали — всего лишь ублажать самого себя, — отпадают причины впредь чувствовать себя несчастным.

— Или, возможно, совсем счастливым.

— Эдит, вы романтическая женщина, — улыбнулся он. — Надеюсь, я могу обращаться к вам по имени?

Она кивнула.

— Но зачем называть меня романтической лишь потому, что я воспринимаю жизнь по-другому, чем вы?

— Затем, что вы себя обманываете, веря в то, во что желаете верить. Неужели до вас не дошло, что между двумя людьми не может быть полного согласия, как бы горячо они ни заверяли друг друга в любви? Неужели не понимаете, сколько времени уходит на пустые думы, как множатся бесконечные мифические страдания — и лишь по той простой причине, что двое не находят друг с другом общего языка? Неужели не видели, как легкое прикосновение порой, нет, почти всегда действует сильнее, чем глубочайшая страсть?

— Видела, — хмуро сказала Эдит.

— Так научитесь, моя дорогая, это использовать. Вы не представляете, какой многообещающей становится жизнь, как только решишь жить исключительно для себя. И насколько здравыми становятся решения, когда их подсказывает эгоизм. На свете нет ничего проще — решить, что вы хотите или, скорее, чего вам не хочется, и действовать соответственно.

— В одних случаях это верно, — сказала Эдит. — В других нет.

— Научитесь не принимать эти другие в расчет. В пределах своих возможностей вы способны добиться куда большего. Вы можете стать эгоцентричной, а это восхитительное ощущение. Поставить себя в центр всего — это же начать совершенно новую жизнь.

— Но если бы вы хотели разделить жизнь с другим человеком? — спросила Эдит. — Предположим, вам просто надоело жить своей собственной жизнью и вы хотите жить чужой. Хотя бы ради удовольствия новизны.

— Чужой жизнью жить невозможно, можно жить только своей. И помните: никаких воздаяний не существует. Все, что вам говорили о добре бескорыстия и зле себялюбия, совершенно неверно. Это заповедь для рабов, она ведет к смирению. А моя философия — вас это, может, и удивит — завоюет вам массу друзей. Людям легко иметь дело с низкими моральными требованиями. А вот совестливость их отпугивает.

Эдит рассудительно кивнула, признавая справедливость этого наблюдения. Опасная эта доктрина, которую бы она опровергла внизу, у озера, здесь выступала в полном согласии с вином, ослепительным блеском солнца, пьянящим воздухом. Она знала, что в его словах что-то не так, но сейчас ей не хотелось выяснять, что именно. Ее соблазняла не столько логика доводов, сколько сила его необычного красноречия. А я — то считала его тихоней, радостно удивилась она.

— Вот почему меня так забавляет наша милейшая миссис Пьюси, — продолжал мистер Невилл. — В ее первозданной жадности есть что-то располагающее. И так приятно знать, что она нашла способ ее насыщать. Сами видите — она пребывает в хорошем здоровье и настроении: человеколюбие не испортило ей пищеварения, совесть не наградила бессонницей, каждая минута существования приносит ей радость.

— Так-то так, но сомнительно, чтобы это пошло на пользу Дженнифер, — сказала Эдит. — Или, вернее, не навредило. В ее возрасте жизнь не должна сводиться к приобретению тряпок.

— Дженнифер, — тонко улыбнулся мистер Невилл. — Не сомневаюсь, что на свой лад Дженнифер — яблочко от яблони.

Она откинулась на спинку стула и подставила лицо солнцу, слегка опьянев не столько от вина, сколько от глубины этого важного спора. Соблазненная к тому же мыслью о том, что может, всего только пожелав, доставлять себе удовольствие. Мистер Невилл оказался безукоризненным искусителем. И все же она ощущала, что в его рассуждениях есть слабое место, как и в его способности чувствовать. Она выпрямилась и возобновила нападение.