Сьюзен Янг - Отель «Руби»

Верхушки деревьев нависают над дорогой, образуя арку и закрывая собой луну и звёзды. Мы уже около часа едем через эти леса, и в густом тумане света фар нашей машины едва хватает, чтобы осветить небольшой участок дороги перед нами. Я смотрю на заднее сидение, чтобы проверить, насколько раздражён мой брат, который не разговаривает со мной с нашей последней остановки в Вегасе. Он неподвижно застывает, повернув голову к темноте за окном, с вызовом игнорируя меня.

— Если мы не съедем с этой дороги, — говорит мой отец, — то, по-моему, сможем сократить дорогу через горы. Я помню, что мы с вашей мамой как-то раз именно так и ехали.

Уши закладывает, словно их залили цементом, и я замираю, потому что упоминание нашей матери — это табу, его нельзя просто так вставлять в разговоре. Я слышу, как двигается Дэниел, и напряжение вокруг меня возрастает, тисками сжимая моё сердце. Когда мне кажется, что я вот-вот поперхнусь своей скорбью, папа включает радио, вырывая нас из тишины.

Я пялюсь на дорогу через лобовое стекло, глаза жжёт. Но я не осмеливаюсь моргать, дабы не дать воли слезам. В таких случаях я обычно поворачиваюсь к Дэниелу, но мы уже израсходовали весь запас утешений. Сейчас слова кажутся фальшивыми, пустыми. Так что мы оба больше не утруждаем себя ими.

Мой брат знает, что вина за эту поездку лежит не только на мне. Я совершала ошибки с тех самых пор, как умерла мама. Но не я одна. Психологической адаптацией Дэниела стали отрицание собственной скорби и чувство обиды; и порой он обрушивал их на меня. Но наш отец, скажем так, полностью погрузился в себя.

И вот папа отсылает нас к нашей бабушке. Мы покидаем наш дом в Аризоне, чтобы теперь жить в Элко, маленьком городке в Неваде. Отец уверяет нас, что это будет «новый старт», но, честное слово, единственный, кто собирается зажить по-новому, это он. Мы же останемся с далёкой родственницей.

Правда в том, что папа перестал нас видеть. Он смотрит сквозь нас, как будто не в силах выносить наше сходство с мамой. Как будто мы невидимки. Мы с Дэниелом потеряли обоих родителей, несмотря на то, что один из них сидит сейчас рядом со мной.

— Можно я поменяю станцию? — спрашиваю я. Мой голос звучит хрипло, и я понимаю, что не говорила вслух с тех пор, как мы выехали из Вегаса. Как так?

Папа кидает взгляд в мою сторону, словно мой голос напугал его, и коротко кивает. Дэниел снова шевелится на заднем сидении, в то время как я начинаю переключать станции в поисках любой, что будет звучать без помех. Мой айпод умер сто с лишним километров назад, но мне не выпал шанс зарядить его. Я во власти радио-богов, а они, похоже, мне не благоволят.

Все станции встречают меня помехами, кроме одной единственной, где играет старый джаз. Я снова иду по кругу.

— Эй, Од, — окликает меня Дэниел. Моё сердце замирает, и я оборачиваюсь к нему. Он копия нашей мамы — те же платиновые волосы и голубые глаза. И это меня по-прежнему поражает.

— Можно мне твой «Сникерс»? — спрашивает он.

Я давлюсь смешком, прикрывая улыбку, потому что это способ Дэниела извиниться. Мне не стоит отдавать ему шоколадку, особенно после того, как у грязных туалетов на площадке для стоянки он сказал мне, чтобы я заткнулась. Я допустила ошибку, упомянув нашу маму. Не знаю, почему я так поступила, тем более что мне известно, как Дэниел ненавидит, когда я так делаю. Думаю, я просто соскучилась слышать слово «мама» не в связке с фразой «мне так жаль».

Уже в машине, Дэниел пробубнил с заднего сидения что-то там о моём эгоизме.

— Спроси Райана, — сказал он.

Так и началась наша негласная война.

Но Дэниел — мой брат, и он единственный из оставшихся в этом мире, кому есть до меня дело. Такое заслуживает шоколадки. Я хватаю рюкзак, примостившийся у моих ног, и начинаю рыться в переднем кармане, пока не касаюсь размякшего шоколада. Бросаю брату батончик, он кивает в знак благодарности, и временное перемирие восстановлено.

Напряжение чуть спало, и я надеюсь, что из-за этого папа почувствует облегчение. Но его лицо остаётся решительным; он сосредоточен на своём плане, чтобы боль вновь не одержала над ним верх. Отец не всегда был таким. Я не могу точно определить, когда именно он изменился, но это было быстро. Мы же были слишком отвлечены, чтобы заметить. Я занималась самолечением, проявляющимся в виде всевозможных раздражающих выходок; Дэниел был погружён в избегание и отрицание. Не было никого, кто сплотил бы нас.

А когда папа пришёл домой и наткнулся на исключительно бурную вечеринку, которую я устроила, то вёл себя спокойно и сдержанно, хотя на самом деле должен был выйти из себя. Посадить меня под домашний арест лет так на двадцать. Но вместо этого он предложил план.

— Это только на лето, — говорил он нам с Дэниелом, нависая над ведёрком с курицей из «KFC». — Вы же знаете, вашей бабушке хотелось бы проводить с вами больше времени.

Маме моей мамы лет восемьдесят, и я с трудом могу представить, что ей так уж сильно хочется иметь дело с семнадцатилетней бунтаркой или её эгоистичным старшим братом. Мы встречались с бабушкой Нелл так мало раз, что можно по пальцам пересчитать, а назвать эти встречи располагающими язык не повернётся. Но это не важно. Потому что той ночью, сидя в спальне Дэниела, мы с братом пришли к выводу, что она единственная, кто проявила к нам интерес. Папа же отдавал нас. Бросал.

Но сейчас Дэниелу восемнадцать, и он обещает, что заберёт меня с собой, когда накопит достаточно денег для самостоятельной жизни. Пусть папа и оставляет нас под предлогом, что вернётся, мы знаем — этого не будет.

— Бабушка сказала, что специально для тебя, Одри, они сделали ремонт на чердаке, — произносит папа со своего места, но не смотрит в мою сторону. — Они поставили новую кровать, комод. Она ещё спрашивала про твой любимый цвет. Я сказал ей, что это розовый.

— Голубой, — отвечаю я, заслужив его короткий взгляд. — Розовый мне не нравится с седьмого класса.

Папа сглатывает, словно у него ком в горле, и перехватывает руль.

— Что ж, думаю, ты сможешь всё перекрасить. Будет весело.

— А где буду жить я? — спрашивает Дэниел. — Они почистили сено в амбаре?

Папа так долго молчит и не отвечает, что я уже хочу повторить вопрос. Но тут отец хрустит шейными позвонками и смотрит в зеркало заднего вида.

— Ты будешь жить в старой комнате твой матери.

Я опускаю голову. Сначала меня переполняет ощущение того, что это предательство со стороны бабушки, когда она вот так решила связать Дэниела, а не меня, с детством нашей мамы. А я буду заперта на чердаке, словно героиня романа В. К. Эндрюс[1]. Когда мне удаётся справиться с болью, я оборачиваюсь и вижу, что Дэниел смотрит на меня, сжав челюсти; выражение его лица говорит о том, что мне не о чем волноваться. Мы не пробудем там долго. Даже если нам придётся сбежать.

Я снова смотрю на радио, готовая продолжить свои поиски ритмичным нажатием кнопки, но замечаю красный огонёк над CD-проигрывателем. Мне даже не вспомнить, когда я последний раз слушала компакт-диски в этой машине. Обычно у меня в ушах наушники, в противном случае в машине просто царит тишина. Я с любопытством переключаю режим и наблюдаю, как на экране магнитолы загорается индикатор воспроизведения.

Сначала меня встречает тишина. Когда я собираюсь переключить на следующий трек, колонки взрываются мелодией, которая звучит раз в десять громче, чем что-либо с радио. Я подпрыгиваю и смеюсь, глядя на отца. Но он никак не реагирует, совсем не обращая внимания на произошедшее. Он снова погрузился в свои мысли.

Это старая песня, и я смутно припоминаю, что она нравилась маме. Когда до меня доходит, что они связаны, моя рука убавляет громкость, не в силах выключить магнитолу совсем. Я ничего не говорю про песню, не возражая провести остаток поездки в том же эмоциональном уединении, как и три последних месяца моей жизни. Закрываю глаза и откидываюсь на сидении, предпочитая сбежать в сон.

Секунды бегут медленно, мои вялые мысли, как и обычно, преследуют воспоминания о последних мгновениях с мамой, о том, как бесцеремонно я вела себя с ней в то утро, перед тем, как она ушла на работу. Она была консультантом в моей школе, горячо любимой. Уважаемой. И я отправила её на смерть, даже не попрощавшись.

Я прочищаю горло и поворачиваюсь на сидении, но меня удерживает ремень безопасности. Отстёгиваю его, чтобы устроиться поудобнее, а потом отгоняю от себя печаль. Хватит думать. Слова песни заполняют моё сознание, унося прочь воспоминания о маме, и я не противлюсь этому. И когда боли больше нет, я наконец погружаюсь в сон. Проходит минута, а может быть и час, но вот до меня доносится звук мигающего поворотника, и я сажусь, слегка дезориентированная.

— Мы на месте, — устало произносит папа.

С мгновение я ошарашено смотрю на слёзы, поблёскивающие на его щеках. Он вытирает лицо рукавом, а затем резко поворачивает, отчего я ударяюсь плечом о дверь.

Небольшая дорога, сплошь усыпанная поломанными ветками, ведёт сквозь деревья. Я уже было собираюсь спросить отца, куда, чёрт побери, он направляется, когда перед нами появляются открытые железные ворота. Они огромные и украшены орнаментами. Прекрасные. Стволы деревьев оплетены золотыми фонариками, которые освещают уже чистую дорогу. Мы проезжаем через внутренний двор, по кругу которого стоят каменные скамейки и статуи, а всё это подсвечивается крошечными лампочками в коротко подстриженных кустарниках. Но когда в поле зрения показывается сам отель, даже Дэниел протискивается между передних сидений, чтобы посмотреть.