Однако пробка застряла у него в зубах. Более того — она проникла слишком глубоко, чтобы взять и выплюнуть. Оливио начал задыхаться. Он сунул в рот руку, но лишь закашлялся и причинил адскую боль своим обгорелым пальцам.

Дверь отворилась. Голая, с огромными торчащими грудями над выпуклым животом, с отвердевшими, черными как смоль сосками, Кина юркнула в постель с новым хлыстом в руке. Она впилась в рот мужа поцелуем и высосала пробку, оставив у него на языке терпкий вкус чего-то приторно-сладкого. Шоколад! Господи, подумал Оливио, неужели до этой девчонки никогда не дойдет? Ее еще воспитывать и воспитывать! Противный запах шоколада смешался с неземным ароматом настойки из плодов кешу. А потом всеми чувствами Оливио завладела его жена.

Глава 37

Втягивая в ноздри крепкий сигарный дым, Оливио решил: «Либо "Сенатор", либо "Антильский крем"».

Облачко дыма вползло в полутемный бар раньше самого курильщика. По крайней мере, карлик не утратил свой нюх, которым очень гордился.

Васко Фонсека швырнул на стол панаму и навис над столом, поставив одну ногу в ботинке на высоком каблуке на стул. Потом вынул изо рта изжеванную сигару и тяжело уставился на Оливио.

Как раз в этот день карлику разрешили снять бинты; его жуткий череп напоминал череп фантастического животного. Он, как яйцо или эмбрион, был начисто лишен пигмента. Вместо волос голову карлика украшали многочисленные рубцы.

Боль и жара сделали свое дело. Лицо Оливио утратило всякое человеческое выражение, сохранив чисто физиологические функции. Левое ухо представляло собой дыру, по форме напоминающую ручку кувшина. Тонкая, туго натянутая на крючковатом носу кожа угрожала вот-вот лопнуть. Бровей не было. Осталось лишь несколько волосков на макушке, да кое-где чудом уцелели реснички.

— Приветствую вас, кузен, — поздоровался Оливио, наполняя два бокала красным портвейном «Фонсека-27».

— Ты мне не кузен! — Фонсека топнул ногой и придавил свою панаму любимым портвейном лорда Пенфолда.

— Мать-церковь придерживается другого мнения.

— За такой куш кардинал не побрезговал бы крестить обезьян. Посмотри на себя, урод!

— Каждый гектар земли, каждая повозка, свинья, оливковое дерево, конюшня, ложка, фамильный портрет и бутылка вина — в Эсториле, Опорто, Мозамбике, Макао и Амазонии — наполовину мои.

— Да я скорее лягу с собаками, чем разделю с тобой хоть одно поместье!

— Если вы не захотите договориться, кузен, мои дети будут танцевать на балах во дворце нашей тетушки. Маленькие такие, черненькие, в пышных одеждах — они будут само совершенство! Весь Лиссабон будет добиваться их расположения.

— Что тебе нужно?

— Я отдаю вам мою половину португальских поместий в обмен на всю недвижимость здесь, в Африке. И еще: вы оставляете в покое моих друзей. Вот документ. Вам остается только подписать.

Фонсека вскочил и шагнул к стойке, буравя карлика глубоко посаженными глазами. Куполообразный лоб покрылся испариной. Он залпом осушил бокал и, выхватив «документ», швырнул вместе с остатками портвейна в лицо Оливио.

Потом он взял свою шляпу и ушел. На прилавке остались осколки. По лицу Оливио текли густые, как кровь, капли красного вина.

* * *

— Плохие новости для Гвенн, — сокрушенно произнес Энтон, возвращая лорду Пенфолду постановление земельного управления. — Пожалуй, съезжу к ней, может, чем-нибудь помогу. Заодно удостоверюсь, что Фонсека прикрыл креозотовый завод.

— Сначала у нее отобрали дом, — проговорил Пенфолд, беря у Оливио свой утренний стакан с виски. При этом он подумал: когда парня ждет такая девушка, надеюсь, у него хватит ума думать не только о креозоте? — Теперь — весь участок. Я сделал все, что мог, но Хартшорн был прав. Земельное управление проводит политику объединения земли и построек в одних руках, так что все получает Фонсека. Ей предлагают новый участок за озером Баринго, где, кроме слонов, ее никто не увидит.

— Вот что я думаю, милорд, — задумчиво произнес Оливио. — Пожалуй, мне тоже не помешает прогуляться на ферму «Керн». Мне нужно многое обсудить с миссис Гвенн и своими глазами посмотреть, что там творится.

— Лучше бы тебе остаться: дорога трудная.

Пенфолд старался не замечать изуродованное лицо карлика. Оливио налил стакан для Рэка Слайдера.

— Четыреста лет назад, милорд, страдая от жесточайшей лихорадки, Васко да Гама отплыл из Момбасы, чтобы найти морской путь в Индию. Двадцать два дня он шел через весь Индийский океан на судне, длиной в три раза превышающем эту комнату. Рядом с ним на лавке ночевала смерть. — Оливио капнул на пальцы в перчатке из кожи импалы немного ружейного масла и начал не глядя, расширяющимися кругами, натирать стойку. — На двадцать третий день Васко да Гама привел свой корабль в Индию.

— Знаешь что, коротышка, — сказал Слайдер, — забирайся-ка ты вон в ту старую колымагу, а я поеду вперед с винтовкой. Кто знает, что нас ждет. Нельзя допустить, чтобы парнишка угодил в передрягу.

* * *

— Мистер Слайдер, я посоветовал бы вам укоротить постромки, — сказал Энтон, в то же время помогая Оливио устроиться в фургоне, среди подушек. — Еще свалитесь.

— Эх, мальчуган, да я подвязывал собак, когда ты еще не надел свои первые ботинки — конечно, если они у тебя были. Вы, англичане, понятия не имеете, что такое настоящее седло. Судите с точки зрения мула или какой-нибудь старой телеги.

«Подвязывал собак?» — удивился Оливио. Что американец имеет в виду?

Любимый волкодав леди Пенфолд по кличке Мерлин встал на задние лапы и начал царапать его сиденье. Оливио содрогнулся. Может, предложить американцу денег, чтобы вздернул этого монстра?

Мерлин переменил позу и облегчился на переднее колесо.

Энтон хлестнул мулов, и они отправились. Для Оливио это была первая поездка на север от «Белого носорога». Он оглянулся. Лорд Пенфолд и Кина махали вслед. Карлик уцепился обеими руками за сиденье и в ответ покивал им головой. Наконец-то он совершает настоящее мужское путешествие!

— Не слишком быстро? — спросил Энтон, однако его мысли блуждали далеко отсюда — в Англии, по следам цыганских кибиток. Потом они переключились на Кариоки и все, чему научил его друг. На этот раз ему выпала более трудная задача. Сможет ли он правильно выбрать момент для смертельного удара?

— Может, чуточку передохнем? — взмолился немного погодя Оливио. У него ослабли руки. Громадная, не по размеру, соломенная шляпа царапала лоб. Голова превратилась в пылающий бочонок.

Они остановились под сенью тернового дерева. Слайдер не спеша поехал на Рафики дальше. Карлик облизал пересохшие губы. Энтон дал ему оловянную флягу.

— Что привело вас в Африку, мистер Энтон, так далеко от дома?

— У меня не было дома, Оливио. Я приехал сюда за свободой и богатством.

— Точно так же, как и я! И что же — вы нашли то, что искали?

— Не уверен, — Энтон усмехнулся. — У меня есть сто двадцать фунтов на счету в банке в Найроби и три коробка из-под сигарет, полных золотой пыли. Вот только не знаю, долго ли еще я останусь свободным.

Он вспомнил Гвенн. Кто знает, что она такое, свобода?

— Значит, вы теперь богаче его светлости. К тому же он не свободен. Понимаете, мистер Энтон, для всякой женщины брак — это безопасность, а зачастую — и богатство. А для мужчины — сущее разорение. Интересно, стали бы женщины выходить замуж, если бы было наоборот? Едемте дальше.

Ближе к вечеру они разбили лагерь. Оливио попотчевал их блюдами из кухни «Белого носорога».

— Мистер Слайдер, — сказал он немного погодя, — зачем у вас впереди седла эта шишка?

— Это передняя лука, Оливио. У нас на Ручке Сковороды мы присвинячиваем к ней коров для клеймения.

— Вы жарите коров на сковороде и приправляете свининой?

— Ладно, хватит болтать. Нашему юному другу пора бай-бай. А ты что, никогда не спишь?

— Под открытым небом — никогда. Отдыхайте, пожалуйста, мистер Слайдер, а я постерегу.

* * *

Утром, продвигаясь вперед верхом на Рафики, Энтон размышлял о карлике. Проснувшись на рассвете, первым, что он увидел, была гротескная фигура, закутанная в одеяло и сидевшая у потухшего костра. Как плюшевый медвежонок. Мертвый глаз был похож на пуговку — глаз игрушечного зверя. Зато другой сверкал, как раскаленный уголь. Энтону пришло в голову, что разные глаза выражают сущность Оливио, временами примитивного, как звереныш, а иногда — на редкость живого и чувствительного.

Энтон взобрался на вершину холма. От креозотового завода курился дым. Возле резервуаров копошились человеческие фигуры. Он достал из седельной сумки немецкий полевой бинокль. Его охватил охотничий азарт. Подъехали Слайдер с Оливио.

— Оливио, может, вы отдохнете, пока мы с Рэком спустимся, посмотрим, что они затевают?

Карлик наблюдал за всадниками в бинокль. Боль никуда не делась и не денется, но он не обращал на нее внимания. Мулы остались запряженными, их привязали к нижнему суку хинного дерева.

Оливио понимал: друзья не хотели его обидеть, однако испытал горечь. Как когда-то сверстники в Гоа, его считают недостойным мужского приключения. Хотя некоторые дамы считают иначе.

Он поводил биноклем из стороны в сторону. Облизал губы и наставил окуляры на два длинных стальных цилиндра, штабеля бревен и запыленный «виллис» его кузена. Из сарая вышел Фонсека с деревянными козлами в одной руке. На земле, возле ямы с опилками, валялись две длинные пилы с двумя ручками. Третья, с удлиненными зубьями, была воткнута в бревно. Подъехали Энтон со Слайдером.

— Опять браконьерствуете, мистер Фонсека? — Энтон спрыгнул на землю и заглянул в кузов «виллиса», где валялись рога носорога и леопардовые шкуры. — Стреляете из автомобиля?