Я трогал шелковую материю в моем кармане. Ничего непоправимого еще не случилось. До тех пор пока мы будем оставаться на ступеньках лестницы, каждый раз вскакивая при звуке лифта, маловероятно, что какое-нибудь роковое обязательство возникнет между мной и Даниэль. Женитьба была для меня желанна, но я хотел выиграть время, подождать до августа. Когда Ирэн вернется, я смогу более свободно разобраться в ситуации, которую ее отсутствие делало двусмысленной. Но вот Алина, не вела ли она учет всех тех моментов, когда ее племянница оставалась со мною с глазу на глаз? Я опасался объяснения, которое припрет меня к стенке и до времени заставит сделать свой выбор.

В последнее воскресенье июня Даниэль собиралась поехать кататься на яхте по Сене с одной из своих подруг. Алина попросила меня сопровождать ее.

– С вами мне будет спокойнее, – сказала она.

Я посмотрел ей прямо в глаза. Нет, у нее не было никакой задней мысли. Она в самом деле боялась происшествия на воде и полагала, что я способен его предотвратить.

С утра пораньше я отправился за девушками. Подружку звали Нелли. Она оказалась живой загорелой девушкой. И тоже могла бы стать очаровательной невестой. Я был с ней приветлив. Она в ответ стала что-то щебетать, но Даниэль сразу поставила ее на место, прижавшись ко мне так, что все возможные недоразумения устранялись сами собой. Как только мы отъехали, она начала есть бутерброд только ради удовольствия заставить меня откусить после нее. Она запустила руку ко мне в карман, сделала несколько затяжек от моей сигареты, вытерла мне лоб своим платочком. Эта чрезмерная предупредительность вывела меня из себя. Я чувствовал себя одураченным. Меня кормили, со мной нянчились, меня заперли в этой машине, как лошадь в стойле. Мне показалось, что смысл слова «жених» окрасился новым светом. Я крепче сжал руль. Нелли, изгнанная из нашего интимного кружка, не произносила ни слова.

Мы ехали в Шуази под палящим солнцем; под его лучами в пригородных садиках словно из земли вырастали мужчины неопределенного возраста в подтяжках со шлангами и лейками в руках. Воскресный пейзаж оживлял в нашей памяти еще более знойную жару воскресений импрессионистов. Правда, от канотье мы, кажется, были избавлены.

Около морского клуба, пока я брал напрокат наш кораблик, девчушки в машине натянули купальники. В этой одежде, скорее всего оттого, что она им очень шла, они стали смеяться и страшно оживились. Со мной происходило обратное. Раздевшись, я вел себя более чопорно, однако, вытянувшись на палубе яхты, почувствовал себя свободнее. Даниэль одной рукой обняла меня за талию. Другой взялась за штурвал. Позади меня Нелли, успевшая где-то хорошо загореть, растянулась у основания мачты и оперлась на нее своими округлыми ногами. Запрокинув голову, она приоткрыла ротик и лежала с тем выражением невинного восторга, какое обычно бывает у девушек, позирующих для журналов мод. На нее было приятно смотреть.

– Ты получишь солнечный удар, – сказала мне Даниэль.

Она накрыла мне голову газетой.

Штиль. Парус стал дряблым и повис. Нас несло по течению. Я дремал. Даниэль гладила меня по груди. Время от времени, ради приличия, она окликала свою приятельницу, держа руку возле рта, как если бы та была от нас на расстоянии нескольких миль.

– Я вас слышу, – отвечала та. – Я не сплю. У меня все в порядке.

В треугольное отверстие газеты я видел тонкую талию Даниэль, изгиб ее живота, ту линию, начиная с которой тело оживает, ищет равновесия между двумя направлениями, верхним и нижним (и взгляд не знает, по которому из них ему лучше следовать). Моя рука дотронулась до ее обжигающей кожи, слегка прикрыла бедро и осталась там, на границе двустороннего движения, на условной, неуловимой линии, где тело девушки словно бы колеблется между «да» и «нет», между пассивностью и активностью, между «ты» и «я». Поясница Даниэль дрогнула. Ее тело говорило «да». Я почувствовал, как покачнулась двойная масса, талия свернулась под моей рукой, точно под веревкой гигантского бильбоке.

На время обеда мы причалили в камышах к крутому берегу, заросшему деревьями. Нелли разложила еду. Раскрыв рот, она ползала по скатерти на четвереньках. Она больше не стремилась понравиться.

Она обслуживала нас с ностальгическим взглядом подружки невесты. У нас с Даниэль был отдельный стол, наши колени были накрыты одной салфеткой. И когда дело дошло до холодной курицы, имевшей только два крылышка, Нелли сказала:

– Это вам. Я возьму ножку.

На время послеобеденного отдыха она осталась одна. С другой стороны живой изгороди была спальня на двоих. Грудь Даниэль, упругая, налитая светом, точно спелые финики, привлекала муравьев. Я ловил насекомых языком.

– Видишь, как хорошо я тебя защищаю. Всякий, кто к тебе приблизится, обретет смерть.

Это слово, кажется, ее взволновало. Ее талия изогнулась у меня под рукой. Наступил опасный момент. Я старался думать о чем-нибудь другом, заставляя на бешеной скорости проноситься в моей голове какие-то слова и фразы. Я насильно вызывал в себе состояние рассеянности. Этот прием я применял и с Ирэн, правда, при несколько других обстоятельствах: когда я, как продажный жокей, вонзал уздечку в морду собственному коню и, не слыша нарастающего позади меня хрипа, давал лошади Ирэн обогнать меня на финише. Мое внимание застыло на этой картинке. Я как бы услышал звук галопа за изгородью, почувствовал, как бешено колотится сердце Ирэн. На фоне знойных волос Даниэль возникло лицо Ирэн, грустное, смотрящее с упреком. Мое желание сразу угасло. Оно сменилось унылым безразличием. Пейзаж, слишком насыщенный светом, уносил меня во времена минувшие. Настоящего больше не было. Только отсутствие.

Нелли звала нас тоненьким, отраженным рекой голоском. Мы, должно быть, заснули. Горячее солнце висело низко над нами. Нужно было спуститься назад по крутому тинистому склону, где нога скользит и в итоге натыкается на нечто, вызывающее чувство тревоги, – корни, булыжники и другие непонятные предметы, столь отталкивающего вида тела, лежащие у берегов рек.

Мы подплыли к понтону. Близился вечер. До дороги было далеко: шум машин сюда не доносился.

– Настоящая деревня, – сказала Даниэль.

Ее медлительный голос плыл по воздуху на тяжелых неслышных крыльях. Мы оделись. Париж возвращался к нам, километр за километром, вместе со своими притомившимися семьями на велосипедах, со своими вышедшими на прогулку жителями, метущими по дороге прутиками. Даниэль выглядела уставшей. В Нелли прибавилось живости. С посветлевшими глазами, выставив вперед губки, она громко говорила: «Прекрасный день… Чудесно развлеклась… Не провожайте меня, не стоит…»

Я оставил ее на пересечении двух улиц. Взглянул на часы. До девяти часов Алина не стала бы волноваться из-за нашего отсутствия. Даниэль повернулась ко мне:

– У меня вся кожа горит.

Я представил себе ее взгляд, если бы она сейчас вдруг оказалась у меня дома и стояла бы, раздетая, в моей ванной; ее мокрое лицо с гримаской, похожей на улыбку, напоминало бы своей важностью то, каким оно могло бы быть во время занятий любовью. Я бы взвешивал в своих белых от пены руках ее груди, отчего их кончики брызгали бы по воде, точно маленькие косточки.

Я обнял ее. Я больше не видел ее лица. Вес ее тела сводил весь внешний мир к нескольким сухим и легким линиям. Между плечом и шеей Даниэль я видел мужчин, которые, вытирая лоб, выходили из кафе на углу. Какая-то женщина на краю тротуара отвесила оплеуху своему мальчугану. Дальше другая женщина в светлом платье спускалась по ступенькам в метро. Она исчезла. Так быстро, что не оставила никакого следа в моей памяти. Я не смог бы сказать, ни как она была одета, ни по каким приметам я ее узнал. Она прошла мимо меня, и после нее не осталось ничего, кроме светлого пятна, ничего, кроме факта самого по себе, но столь важного, что все детали, оттесненные на периферию моего смятенного сознания, стали неуловимыми.

Я выпрямился. Даниэль доверчиво смотрела на меня.

– Ты уже недалеко. Выйдешь из машины и пойдешь домой.

Она не возражала. Она продолжала улыбаться. Эта отдаляющая приключение свобода разочаровала ее, но вместе с тем принесла облегчение. Она подставила мне щеку, вышла на тротуар, обернулась, чтобы помахать на прощанье рукой. Я еще нашел в себе силы ответить; но потом волнение, которое я сдерживал в ее присутствии, охватило мои конечности: руки и ноги стали тяжелыми и неуклюжими. Я был раскручен на центрифуге и выброшен вне себя. Во мне ничего больше не осталось. Я был обезумевшее нечто, вокруг которого вращается реальность. Я искал вокруг себя какую-нибудь устойчивую точку, какой-нибудь ориентир, но не находил ничего стабильного. Я теперь даже не знал, в каком направлении находился Нейи. На какое-то мгновение мне показалось, что я никогда не смогу отыскать Нейи. Сейчас я заблужусь и не смогу доехать до Ирэн. Наконец-то мне удалось найти проспект, который двигался в одном направлении со мной. Именно его-то я и искал. Он на всех парах мчался к лесу. Проспект-экспресс. Он несся мимо остановок. Ну что ж, придется выскакивать на ходу. Меня выбросило на тротуар в ста метрах от Ирэн. С разбега я сделал несколько шагов. Уже почти наступила ночь. Внезапно зажглись фонари. Все сразу. Я вздрогнул. Вернулся обратно на перекресток, на широкий проспект.

Далеко впереди, около газетного киоска, Ирэн готовилась пересечь улицу. Маленький силуэт, грациозный и вселяющий уверенность, занял все поле моего зрения. Она приближалась. Ее долгое отсутствие шагало рядом с ней. Время, в течение которого мы были разлучены, вырастало одновременно с ее силуэтом и пугало меня. Я сделал несколько шагов к ней навстречу, но словно ступил в какую-то пропасть на неровную поверхность, которая показалась мне глубокой, но только на горизонтальной плоскости. Ирэн подняла голову, узнала меня.

– Не стойте здесь, нас могут увидеть. Я взял ее руку:

– Почему же ты не сообщила мне, что вернулась?