Мне казалось, что сейчас я готова была отдать все, что имела, лишь бы наконец открылась дверь, и в номер зашел Бусь. Я, конечно, здорово сглупила, когда, испугавшись лиц за окнами его квартиры, решила отправиться к месту запланированной аварии. Паника – не самое лучшее состояние. Ох, не надо было мне там появляться. Тем более, ни при каком развитии событий мне не стоило садиться в машину Германа и ехать в Димину клинику. Слава богу, что там я не наткнулась на знакомых – меня ведь могли узнать. Впрочем, что сделано – то сделано, и нет смысла все это пережевывать по сто раз.

Оставив машину Буся на обочине, я написала на лобовом стекле номер телефона отеля, где мы договорились встретиться. На всякий случай. Если произошел какой-то сбой нашего плана и мы разминулись, то когда Герман все же вернется к своему «Вольво», сразу поймет: я оставила ему весточку о том, что все еще жду его в этом отеле. Конечно, это очень и очень опасный шаг, но я совершенно отчаялась и не знала, что еще можно сделать.

Кстати говоря, в новогоднюю ночь не так-то просто добраться из рабочего района Питера до «Альтаира», который находится в центре города. Автобусы уже не ходили. Диспетчер такси утверждала, что все машины разобраны, и в конце концов до центра меня добросил врач-нарколог, который перед самой праздничной полночью ехал прерывать запой у клиента на улицу Маяковского. От этой улицы до Рубинштейна – рукой подать.

Меня совсем не интересовал пациент нарколога, но из вежливости я стала о нем расспрашивать. Оказалось, что это какой-то артист кукольного театра, которому уже завтра надо выступать в новогоднем спектакле, а он не просыхает аж с самого католического Рождества, а сейчас начал буянить и гонять домашних. Я посочувствовала наркологу, которому нет покоя даже в новогоднюю ночь, но он пошутил, что поехал бы к клиенту даже в первую брачную, поскольку за такие вызовы их частная клиника платит очень неплохие деньги. Таким образом, благодаря кукольнику, который начал отмечать новогодние праздники с католического Рождества, я довольно скоро оказалась у отеля «Альтаир».

За стойкой портье я увидела все ту же курпулентную блондинку. Она, без сомненья, меня узнала, но общалась со мной так, будто видела впервые. Оно и понятно. Большинство постояльцев отеля наверняка снимали комнаты для подобного же рода встреч – интимных или деловых – и не хотели, чтобы их лица в таких заведениях запоминали.

Именно в тот момент, когда я почти совсем отчаялась, в номер постучали. Бусь, конечно, не стал бы стучать, но я решила, что он просто шутит не очень умно, как часто бывало. Впрочем, он ведь не знает, что мне сейчас вообще не до шуток. Я рывком открыла дверь и даже вся подалась навстречу, чтобы сразу повиснуть у Германа на шее и забыть все свои треволнения разом. Но на пороге стоял не он. Невысокий мужчина – лицо его почему-то мне показалось смутно знакомым – в видавшей виды затрапезной куртке, неловко склонив голову набок, спросил:

– Разрешите войти?

– С какой стати? – довольно раздраженно спросила я. – Что вам нужно, можете объяснить и здесь. Я вас слушаю.

– Не думаю, что здесь удобно… Мне нужно получить от вас кое-какие объяснения. Я пришел… чтобы сообщить вам о Германе… О Германе Михайловиче Панкине…

У меня сразу ослабли колени. Этот мужчина не мог ничего знать о Бусе. Он не должен был знать… А если знает, тем хуже для Германа, для меня, для всех… Мне надо было бы отступить в глубь номера, чтобы дать пройти этому человеку, но я только сильней и сильней стискивала дверной косяк. Мне казалось, что если я отпущу его, то сразу упаду. И даже не на пол. В бездну, черную и бездонную. Мужчина зачем-то начал шарить в кармане куртки, потом вытащил какое-то удостоверение в темно-бордовых корочках, сунул мне под нос и сказал:

– Меня зовут Игорь Вишневский. Я журналист, газетчик. Вот, взгляните на мое удостоверение.

– Журналист… – прошептала я, уже с трудом ворочая языком, поскольку мне тут же явственно представилась авария, которая… В которой… Но почему он пришел ко мне? Какая связь могла быть между мной и каким-то ДТП? Впрочем, его приход обнадеживает. Скорее всего, его прислал Герман. Я не без усилия отлепилась от дверного косяка, сделала пару шагов назад и сказала: – Проходите…

Сунув в задний карман брюк удостоверение, в которое я так и не сумела вглядеться, мужчина прошел в номер, потом зачем-то застегнул свою расстегнутую куртку, снова расстегнул, переложил во внутренний карман свои корочки, огляделся вокруг и задал неожиданный вопрос, уже не сводя с меня своего внимательного взгляда:

– Вы узнаете меня?

– Мне кажется, я вас где-то видела, только никак не могу вспомнить где.

Меня колотила нервная дрожь.

– Мы столкнулись вчера вечером на лестничной площадке перед квартирой Панкиных, – сказал он. – Вас трудно не запомнить. Вы яркая женщина.

Я вспомнила, как уходила из квартиры после скандала с Евой.

– И чего же вы хотите? – Я старательно выговорила каждый звук этого вопросительного предложения, словно преувеличенно отчетливая дикция могла помочь мне скрыть смятение.

Он предложил:

– Давайте сядем.

Меня взбесили эти церемонии, которые ничего хорошего не предвещали, но я сочла за лучшее промолчать и плюхнулась на смятое покрывало постели, а ему указала рукой на кресло у окна. Он сел, пару раз поднял и опустил язычок молнии, и когда я уже окончательно потеряла терпение, наконец произнес:

– Видите ли, именно я стал причиной смерти Германа Михайловича Панкина. Это накладывает на меня некоторые обязательства, например, в отношении его вдовы. Надо как-то поставить ее в известность… Вот я и пришел к вам, поскольку вы родственница…

Он продолжал говорить, но я уже не слушала, поскольку все сказанное им дальше уже не имело значения. На всякий случай я решила переспросить:

– Правильно ли я поняла, что Герман… – Мне пришлось замолчать, поскольку произнести роковое слово я никак не могла. Журналист понял мое состояние, кивнул и подтвердил:

– Да, Герман Панкин погиб. Он бросился под мою машину, хотя я совершенно ни при чем… И все же, если бы меня там не было, он, возможно, был бы жив! И если бы вы…

Он что-то еще говорил и говорил, но я могла думать только об одном: Герман погиб… Погиб… Мне казалось, что я была уже готова это услышать после бесплодных поисков Буся в питерских больницах, но тем не менее сообщение журналиста повергло меня в шок. Мне показалось, что на какое-то время я вообще выпала из реальности. Возможно, оно так и было, поскольку у меня вдруг появилось полное ощущение того, что я только что проснулась. Обретя наконец собственное «я», помотала головой, чтобы определиться с тем, где и зачем нахожусь. Удалось это далеко не сразу. Зато когда удалось, до меня наконец дошло, что означают слова журналиста «Герман Панкин погиб». Я раньше довольно часто употребляла выражение «я в шоке», совершенно не представляя, что оно означает на самом деле. Оказалось, это полная дезориентация в пространстве, потеря ощущения времени и даже выпадение из памяти куска действительности. Разумеется, я говорю о себе. Кто его знает, как другие ощущают шок. В кино я часто видела, как женщины, услышав о смерти любимого или просто близкого человека, моментально теряют сознание, или с ходу начинают рыдать, или кричать дурным голосом: «Как?! Этого не может быть!» Я почему-то сразу поверила в то, что все обстоит именно так, как сказал журналист. Буся больше нет… Возможно, обморок – это очень кинематографично. Разве можно иначе показать, что человек при таких сообщениях на какое-то время ощущает себя вообще вне мира. Рыдать я не могла, потому что на это у меня не было сил, равно как и на крик.

– Понимаете, он сам шагнул под мою машину… – дрогнувшим голосом проговорил мой незваный гость.

Он ведь представился, но я никак не могла вспомнить его имя. Мне почему-то казалось, что если вспомню, мне будет легче. Я напрягалась, однако имя никак не находилось, и легче мне не делалось. Вместо этого я вдруг отчетливо представила, как случилась беда. Я ведь говорила Бусю, что такой вариант развития событий исключать нельзя. Но даже я не могла предположить, что вечером тридцать первого декабря в этой ситуации рядом с Германом вдруг окажется журналист.

– Вы хотите написать статью… – проговорила я без вопросительной интонации, удивившись слабости своего голоса.

– Нет! Что вы все заладили про статью? Я чисто по-человечески… Это ведь ужасно – осознавать, что ты лишил человека жизни. Это произошло совершенно непреднамеренно.

– Непреднамеренно… Наверняка превысили скорость…

– Что вы! Нет! Это вообще было невозможно, так как я как раз собирался переезжать переход. Для пешеходов горел красный свет. Понимаете, красный! Не зеленый! Я видел вашего… В общем, Германа Михайловича. Видел, что он хочет перейти дорогу. Он колебался, и я не прибавлял скорость. Я ждал, когда он наконец поймет, что переходить дорогу уже поздно. И тем не менее все равно готов был пропустить его, если он все же решится. Я тут же нажал на тормоз, как только он рванулся вперед!

– И все-таки вы его не пропустили…

– Да он не хотел быть пропущенным! Он хотел быть сбитым! Я теперь это очень хорошо понимаю! После происшествия я все время изводил себя вопросом, почему он выбрал именно мою машину? Почему в предновогодний вечер все это досталось именно мне, а не кому-то другому? За что? Мы ведь с ним успели посмотреть друг другу в глаза. Он должен был видеть, что я не желаю ему зла и даже не раздражаюсь тем, что он топчется на переходе. За что мне все это? Потом сообразил, что вопрос надо изменить в корне: не «за что?», а «почему?»! Ваш Герман видел, что я не тороплюсь, а потому ни за что не смогу сбить его насмерть. Возможно, как раз это и толкнуло его под колеса именно моей машины! Он просто хотел попасть в дорожно-транспортное происшествие, и я на своей медленно едущей «Волге» подходил для этих целей лучше всего!

– И все-таки вы сбили его насмерть… – сказала я, удивившись тому, как уже буднично прозвучало слово «насмерть».