— О Господи… — Беркли закрыла глаза, чтобы изгнать воспоминание о том, как «Олбани» покидает Сан-Франциско. Очертания корабля и его отражение в воде расплылись, словно подернутые туманной пеленой. Беркли жалела о погибших людях. Только двое не вызывали у нее жалости — тот, кто был ее отчимом и мужем, и молочный брат. Она упрекнула себя за то, что, услышав об их гибели, испытала огромное облегчение.

— Значит, Андерсон уже не мог разносить свою ложь.

— Да. Его измышления умерли вместе с ним.

Беркли вдруг поняла, что Грей не меньше, чем она, опасался дальнейших действий Андерсона.

— Ты думал, он расскажет о нас Декеру и Джоанне?

— Конечно.

— Почему же не говорил мне об этом?

— Ты тоже молчала.

Беркли открыла глаза.

— Я ничуть не жалею о том, что он погиб. Смерть Гаррета тоже не опечалила меня.

— Ничего удивительного. — Грей провел пальцами по ее шелковистым волосам. Его ласка понемногу успокоила Беркли. — У меня то же самое. Андерсон намеревался разлучить нас, Гаррет тоже, хотя и по-своему. Они оба желали нам зла. И я не могу сожалеть о том, что им не удалось осуществить свои планы.

— Какая мрачная ирония судьбы? Андерсону было мало того, что он причинил нам такое горе своим рассказом перед отправлением корабля. Он заплатил «гусям», чтобы те разорили нас. Пожар…

— Разорили? — перебил Грей. — Андерсон надеялся, что мы погибнем в огне.

— Но получилось так, что ты вновь обрел свою прежнюю жизнь… и я тоже.

В те короткие мгновения, когда Грей висел над Портсмут-сквер, цепляясь за тлеющие локоны Реи, к нему вернулась память. Еще до того, как он упал на землю и погрузился во тьму, он понял, что почти весь рассказ Ан-дерсона — тщательно продуманная ложь.

— Андерсон умер в блаженной уверенности, что добился всего, чего хотел.

— Жаль, что мы не сможем рассеять его заблуждение. Какое тяжелое разочарование испытал бы он тогда!

Грей негромко рассмеялся:

— Я и не подозревал, что ты такая мстительная. Надо иметь это в виду.

— Да уж. — Беркли нахмурилась. — А что ты рассказал о нем братьям?

— Только то, что им следовало знать. Я умолчал о разговоре перед отплытием «Олбани». Вместо этого сообщил, что ко мне вернулась память, и я уже давно понял, что Джеймс и Эвелин Денисоны — мои приемные родители.

Эти слова уже не ранили Грея так больно, как в ту минуту, когда он впервые услышал их одиннадцать лет назад. Тогда ему было двадцать, и известие это поразило его словно ударом грома. Казалось, все вокруг стали чужими — мать, отец, брат, даже он сам и любимая бабушка.

Вероятно, будь Грей старше или моложе, он воспринял бы это иначе. Но тогда Грей был не готов к такому повороту.

Со временем он поведал обо всем Беркли. Долгие дни и ночи, проведенные в постели, помогли ему разобраться в прошлом. Сломанная нога долго висела на растяжках с грузами. Два месяца назад с его руки сняли гипс, ребра постепенно срастались, и теперь, дыша, Грей не чувствовал боли. Потом начались ежедневные упражнения и массаж, порой приносившие мучительные страдания. Грей признавался, что его никак нельзя назвать благодарным и терпеливым пациентом.

Беркли стала его глазами, ушами и ногами. Она отстаивала его интересы, управляла отелем, но Грею казалось, что она почти не отходит от его постели. Потом Беркли родила дочь — здесь же, в соседней гардеробной, — и сразу после родов потребовала, чтобы ее перенесли в супружескую спаль-ню. Только тогда Грей впервые порадовался тому, что прикован к постели. Иначе врач ни за что не позволил бы ему делить кровать с женой. Она укладывала краснолицего и сморщенного, но такого прекрасного младенца ему на грудь, и Грей качал дочь на загипсованной руке.

По ночам Беркли слушала рассказы мужа о его юности в «Бью-Риваж», о том, как он узнал о своем происхождении.

Долгое время Грей не подозревал, что он чужой в поместье, хотя ему всегда было там неуютно. Порой его преследовало ощущение, что младший брат пользуется особым расположением родственников, но он относил это на счет своей ревности и пытался отделаться от этих мыслей. Гаррет получал больше, потому что требовал большего и в отличие от Грея никогда не задавался вопросом, есть ли у него на то право. Гаррет был ласковым, привязчивым ребенком, и все сошлись на том, что мальчики при внешнем сходстве разительно отличаются характерами.

О том, что между ним и Гарретом есть и иные различия, Грей узнал во время летних каникул, вернувшись в «Бью-Риваж» из Гарварда. Он не собирался подслушивать разговор родителей, но вдруг за дверью комнаты матери прозвучало его имя, и Грей словно прирос к полу, внезапно осознав, что и так уже услышал слишком много.

«У матери плохое настроение» — этими туманными словами называли в семье терзавшие Эвелин приступы черной меланхолии, когда она запиралась у себя в спальне. Грей провел дома уже три дня, но почти не виделся с матерью. Прихватив книгу и кружку чаю, он отправился к ней в комнату, желая нарушить ее добровольное заточение.

Стоя в коридоре у двери и прислушиваясь к голосам родителей, становившимся все громче. Грей вдруг вспомнил, что еще в детстве впервые понял, как отец любит мать. Это ощущение давно исчезло. Отец лишь терпел причуды жены, которым когда-то потворствовал.

Ссоры вспыхивали по любому поводу, и поскольку мать и отец не стеснялись друг друга, очень скоро речь зашла о старых ошибках и обидах, копившихся долгие годы. Отец утверждал, что всеми силами старался вернуть ей душевный покой. Говорил, что бесплодие удручало и унижало мать, поэтому он отправился с ней в Лондон, надеясь найти там мальчика и выдать его за своего ребенка?

Родители еще долго ссорились, но Грей, застывший у двери, улавливал лишь отдельные слова. В течение лета он восстановил по крупицам истинное положение дел. Выяснилось, что только Грей и оставался в неведении.

Эвелин, вопреки своим ожиданиям, после поездки в Англию все-таки зачала и решила признаться в обмане свекрам. Джеймсу пришлось рассказать родителям о том, что ребенок, которого они назвали своим, на самом деле был взят из лондонского работного дома. Даже Гаррета несколько лет назад посвятили в эту тайну.

Итак, Грей выяснил, что уДенисонов есть семейная тайна. От него скрывали ее, и это доказывало, что он чужой в этой семье. Столь же болезненным оказалось для Грея то, что приемные родители хранят эту тайну не из опасения задеть его чувства, а оберегая самих себя. Он видел, что все Денисоны, кроме бабушки, тяготятся им. Дед отказывался примириться с мыслью о том, что «Бью-Риваж» достанется человеку, не связанному с семьей кровными узами. Для матери Грей был живым напоминанием о тех страхах и унижении, которые она испытала, пока не могла забеременеть. Отец больше не желал терпеть измены Эвелин, но, стоило ей взяться за ум, сам пустился во все тяжкие. Меняя любовниц как перчатки — среди них оказалась и мать Беркли, — он совсем забросил семью. Но ответственность за его измены почему-то легла на Грея.

Гаррет разделял общее мнение. Он видел в Грее не брата, а помеху в жизни.

Лишив Грея права наследования, Денисоны вряд ли сохранили бы от общества тайну его происхождения. Чтобы отнять у Грея «Бью-Риваж», была нужна веская причина.

Грей решил дать им повод. Воплощение его замысла было лишь вопросом времени.

Прежде он не слишком задумывался о судьбе невольников, которыми владела семья. Они все время были рядом — трудились в поле, хлопотали по дому, а сами обитали в хижинах, хорошо видных из окон спальни Грея. Но их жизнь почти не занимала его. Он вырос среди чернокожих ребятишек, играл, а потом работал вместе с ними, однако никогда не задавался вопросом, по какому праву один человек владеет другими.

Учеба на Севере открыла ему глаза на то, что жизнь может быть устроена совсем иначе. Представления о том, как это осуществить, казались весьма революционными. На первом курсе Гарварда Грей не разделял идей аболиционистов, но летом, оказавшись вдали от Фанаил-Холла и его фанатичных приверженцев, все чаще думал об этом. Осенью Грей вернулся к занятиям, так и не составив собственного мнения о рабстве, зато, прекрасно зная, каких убеждений придерживается в этом вопросе его семья.

Принять участие в деятельности «Подземной железной дороги» значило очернить себя в глазах Денисонов.

Первым делом Грей превратился в праздного гуляку. Начал он с мелочей — высказывал за обеденным столом мысли, далекие от общепринятых, пил больше, чем следовало, пропадал в чарлстонских публичных домах, сорил деньгами за карточными столиками. Три года назад он был помолвлен с Элис, но их отношения внезапно прекратились, и Грей взял на себя ответственность за разрыв. Он никому не сказал об этом, но Элис ушла потому, что Грей объяснил ей причину перемен в своем поведении. Он потерял любимую женщину, доверившись ей.

Элис Франклин дала ясно понять, что согласна мириться с пьянством, изменами и страстью к азартным играм. Как и многих ее подруг, девушку с детства приучали считать неизбежным злом невоздержанность мужчин. Но она была готова принести такую жертву только Денисону.

Боль утраты ошеломила Грея. Утешало его лишь то, что он посвятил Элис не во все свои замыслы. Грей желал отомстить ей так же, как и своей семье. Первой освобожденной им рабыней стала негритянка с плантации в Уэстерли, камеристка Элис — Кристобель.

Внезапно Грей заметил, что Беркли наблюдает за ним. В лунном свете глаза ее казались почти черными и смотрели пристально, изучающе. Грей чуть смущенно улыбнулся.

— Расскажи, о чем ты сейчас думаешь, — попросила Беркли.

Грей покачал головой:

— Уже рассказывал.

— Ну и что? Мне приятно слышать твой голое. Расскажи, что ты делал потом, о чем думал.

Грей вздохнул. Он не мог отказать Беркли, и это принесло ему облегчение. У него была потребность выговориться.

— Наверное, ты была разочарована, узнав, что я не Сокольничий.