– Солдаты!.. За бога, за короля и Испанию!

Пальцы его скрючились, лицо застыло.

А в это время Фани видела, как умирал анархист. Он был ранен в легкие и живот и съежился, как лопнувший мех. Изо рта у него текла кровь, на желтом туберкулезном лице выступил холодный пот. Он тоже пришел в сознание от уколов, но отказался поцеловать распятие Оливареса. Вдруг веки его приподнялись, на лице появилась улыбка. Его товарищи на другом конце лагеря запели. Это была протяжная и печальная русская песня, в ней говорилось о Волге, о свободе и о смерти, они пели ее по-испански, и, наверное, то была их боевая песня, потому она и вызвала улыбку на лице умирающего.

– Viva!.. Viva la libertad!..[49]– прошептал он.

Когда он умер, на лице его застыло такое выражение, точно он знал, зачем жил и умер, хотя то, ради чего он жил и умер, могло быть реальностью, но могло быть и миражем.

Умерли и двое наваррцев, но они были не в силах ни поцеловать распятие, ни повторить слова своего начальника – смерть их задушила сразу. А третий, тяжело раненный, спросил Эредиа:

– Отец, с кем гражданская гвардия?

– Не знаю, брат, сдается мне, что она будет против нас.

Профессор схоластики стал закрывать глаза убитым и складывать им руки на груди, чтобы придать им обычную позу мертвецов, но он не успел закрыть глаза всем, потому что на другом конце лагеря затрещали выстрелы, послышались разрывы гранат. Все повалились на землю, чтобы спастись от шальных пуль, засвистевших вокруг палатки. Фани была рядом с Мюрье, и, так как ее била дрожь – чувство страха проснулось в ней лишь тогда, когда они очутились в безопасности, – она инстинктивно ухватилась за его руку. В сплошном треске ружейной стрельбы и разрывов гранат громыхнули два сильных взрыва, я тотчас желто-красный свет залил лагерь, словно зарево пожара.

– Что это? – спросила она и задрожала сильней.

– Огнемет, – ответил Мюрье. – Солдаты притащили с собой огнемет… Боюсь, как бы они не подожгли палатку с медикаментами.

Зарево погасло, но последовали новые глухие взрывы и новые вспышки. Вскоре живые отсветы пламени слились в равномерное трепещущее сияние, запахло гарью, а выстрелы стали реже, пока наконец не прекратились совсем. Бой продолжался всего несколько минут. Эредиа и Мюрье поднялись первыми и, схватив медицинские сумки, бросились к месту боя. Остальные последовали за ними с носилками. Весь лагерь был окутан густыми облаками черного дыма, сквозь которые просвечивал медно-красный диск луны. И тогда все увидели, что в самом лагере произошло нечто еще более страшное и непредвиденное. Больные повыскакивали из своих палаток и в панике бегали по лагерю, а многие уже, вероятно, разбежались по окрестностям, разнося эпидемию. Те, у кого была высокая температура и нервное расстройство, метались, падали, бредили и с искаженными от ужаса лицами дико вопили или хохотали. По приказу Эредиа Оливарес, Гонсало и Доминго с монахинями кинулись ловить и загонять в палатки больных, а Фани и шоферы с носилками отправились дальше. Но загнать больных, особенно тех, кто бредил и ничего не понимал, было нелегко. Даже те, кто не потерял рассудка, настолько обезумели от дыма, выстрелов и вспышек, что ничто не могло привести их в чувство. Началась погоня, бессмысленная беготня между палатками, причем преследуемые и преследователи то и дело натыкались на носилки и мешали Эредиа и его спутникам продвигаться вперед. Энергичный и смекалистый брат Доминго бил обезумевших кулаками, валил на землю, а потом тащил по двое и забрасывал в палатки. Разумеется, при этом больные, страдавшие сердечной слабостью, могли умереть, и все-таки было лучше, чтоб они умерли, чем чтобы сбежали и разносили эпидемию за пределами лагеря. Брат Гонсало и здесь показал убожество духа: вой больных приводил его в ужас, все происходящее напоминало ему картину второго пришествия, и, не в силах совладать со своими нервами, он бегал, стуча зубами, в большем страхе, чем те, кого он ловил.

Отец Эредиа, Мюрье, Фани и шоферы добрались наконец до места боя и увидели трупы и много раненых, которые валялись в лужах крови и стонали. Под лунным светом кровь казалась черной, а широко раскрытые глаза убитых таинственно светились. Палатка с медикаментами горела, но без пламени, из нее выползали только густые клубы дыма. Они споткнулись о трупы солдат, разорванных гранатами, а дальше, где лежали анархисты, увидели человеческие тела, которые были облиты горючей смесью из огнемета – единственного современного оружия поручика Росабланки – и горели. Горело человечье мясо и человечья одежда. А самым ужасным, самым неописуемым было то, что одно из этих подожженных тел металось и корчилось. Эредиа и Мюрье тотчас сорвали полотнище со входа в соседнюю палатку, закатали в него тело несчастного и так погасили жестокий огонь. Когда они развернули страдальца, его руки и ноги были похожи на обгорелые головни, а голова представляла собой ужасный раздутый шар, в котором не было ничего человеческого. Но этот шар, – увидела Фани с ужасом, – этот шар все еще оставался головой живого человека, в которой не совсем угасло сознание, ибо она продолжала стонать…

От внезапной слабости у Фани подкосились ноги. Все вокруг завертелось. Она почувствовала, что теряет сознание и падает. Сотрясение от удара о землю на миг привело ее в себя, и тут она почувствовала, что попала рукой во что-то студенистое и липкое – в кровь убитого солдата.

Когда она пришла в чувство, возле нее был Мюрье.

– Ну?… – прошептал он. – Теперь ты сыта Испанией?

Фани осталась лежать в палатке в полном изнеможении после пережитого ужаса, а Эредиа и Мюрье ушли оперировать и перевязывать раненых. Все анархисты были убиты (обгоревший умер на рассвете), но и взвод наваррцев понес потери, которые не оправдывали его подвиг.

Она начала рассуждать. В глазах ее все еще стояла ужасная гекатомба, свидетелем которой она только что была. Она старалась открыть какой-то смысл в происшедшем, что-нибудь способное хотя бы после революции принести лучшие дни этой несчастной и вечно бунтующей стране. Все выводы, к которым она приходила, были абсурдными. Роялисты и фалангисты хотят свергнуть республику. Зачем?… Кто может избавить Испанию от несчастий? Король, аристократы, фалангисты, иезуиты? Но они, в сущности, хотят вернуть мракобесие и фанатизм и потому вызовут новую, еще более страшную революцию!.. Как запутанно, как ужасно непонятно все это! Она продолжала размышлять, упрямо допытываться, потому что все пережитое ею в эту ночь было неописуемо и страшно, потому что только дикари и животные принимают ужас и страдания, не задумываясь, не спрашивая, откуда они идут. И когда восток уже алел, когда вставала заря кровавого дня и со стороны Пенья-Ронды долетели отзвуки выстрелов начавшейся гражданской войны – вероятно, там сражались, – Фани наконец поняла причину всего этого, дошла до истины, простой истины, которую ни ученый-археолог Мериме, ни Дюма, ни Готье, ни Моклер, ни все дипломаты и праздные зеваки, ни пошлые певцы-романтики и тонкие стилисты, объезжавшие Испанию, как ярмарку, не видели или видели, но сознательно скрывали. А истина заключалась в том, что в основе всех кровавых испанских революций лежал конфликт самой жизни, безумие, с каким эгоизм и человеческая жадность разделяли людей на сытых и голодных, на меньшинство, которое имело в изобилии все, и на большинство, которое не имело ничего; что в Испании сытые более сыты, а голодные более голодны, чем где бы то ни было, и что, наконец, во время революций голодные атакуют тем яростнее, чем они голоднее, а сытые подавляют их тем беспощаднее, чем яснее видят, что под натиском их голода они могут потерять свои богатства. Да, вот в чем истина!.. А все остальное, что Фани видела в эту ночь, над чем ломали голову романтики, зеваки и писатели и что называли загадкой испанского характера, – то, как погибали анархисты, наваррцы и поручик Росабланка, – проистекало из отчаянной решимости обеих сторон, горячей крови и солнца, но не было первопричиной всех исступлений. Первопричина их – голод, потому что сытые не желают поступаться своим спокойствием и идут на это, лишь когда им угрожают или когда они хотят вернуть себе свои привилегии.

Но где место Эредиа в этой начавшейся резне? Не ставит ли его на сторону сытых его безумная мечта о католической империи, его фанатизм и подрывные действия его ордена? Сознает ли он, что заблуждается? Или он лицемер? Фани почувствовала, что в любом случае что-то надломилось в ее любви, что-то исчезло из загадочного образа Эредиа, что-то бросило тень на его личность. Может быть, он – мрачный призрак прошлого, который сгорит в пламени гражданской войны? И она почувствовала внезапно, что во всем том, что произошло этой ночью, есть какой-то смысл, что жизнь развивается по непреложным законам, что из разрушения и смерти старого, из боли и страданий рождается новый мир…


На другой день Фани проснулась поздно, потому что на рассвете приняла снотворное брата Гонсало. Голова была тяжелой, веки набрякли. Кармен принесла завтрак. Фани выпила кофе, не притронувшись к сухарям, потом велела девушке откинуть полотнище у входа в палатку. Перед ее глазами блеснуло неизменное синее испанское небо с огненным солнцем, которое немилосердно палило.

– Ужасная была ночь, сеньора… – промолвила Кармен.

– Да, ужасная, – подтвердила Фани машинально. Она еще не пришла в себя после люминала. – Ты не боишься оставаться здесь?

– Нет, не боюсь, сеньора! – ответила девушка.

В голосе ее прозвучало что-то от ночных голосов – особая, мрачная решимость, которая с этих пор будет слышаться Фани во всех испанских голосах.

– Кармен! – сказала Фани немного погодя. – Это тебе!

Она подала ей несколько крупных банкнотов – сумму, достаточную для того, чтобы простая девушка и рабочий парень могли создать семейный очаг где-нибудь в предместьях Бильбао. Девушка взглянула на нее смущенно.

– Возьми!.. Эти деньги пригодятся тебе, когда ты выйдешь замуж.