– Около месяца.

– А потом?

– Поеду в Аргентину.

– Hombre!.. Hombre!..[5] – проворчал идальго с неодобрением.

Дон Индалесио был убежден, что несчастья постигали Испанию только из-за того, что испанские аристократы с давних пор покидали родину и эмигрировали в Америку.

– А вы как здесь? – в свою очередь спросил Луис, чтобы пресечь дальнейшие расспросы брата. – Как пережили гражданскую войну?

– Слава богу!.. – набожно ответил дон Индалесио. – Господь сохранил нас. Наша семья собралась в Кордове. Мы уцелели, но пролилось много благородной крови… Красные чуть не вырезали всю аристократию!

Луис не ответил. Набожный тон брата разозлил его, и, вместо того чтобы вслух порадоваться вместе с ним, он холодно подумал: «И хорошо бы сделали».

Они поговорили еще о дядьях и тетках, тоже довольно многочисленных, а потом, как это часто случается с родственниками, почувствовали, что тяготятся друг другом. Луис записал адреса Доминго-епископа и Франсиско-депутата, чтобы навестить их в ближайшие дни. Потом еще раз обнял брата и вышел из министерства.

II

Установилось знойное, солнечное и ослепительно яркое мадридское лето.

Южноамериканские красавицы из отеля, которые иногда заглядывались на Луиса Ромеро, одна за другой отбывали со своими приятелями и отцами в Сан-Себастьян и на другие курорты Атлантического побережья. Оставались только деловые люди, большей частью испанцы, захваченные новой горячкой – вывозом вольфрамовой руды, да еще второразрядные служащие посольств воюющих стран. Все они мучительно потели от невыносимой жары и искали прохлады в баре.

Днем небо дрожало в тяжелом свинцово-сизом мареве, а вечерами становилось оранжевым и изумрудно-зеленым, и на его фоне вырисовывались небоскребы Гран-Виа, купола почты, обелиск Даоиса и Веларде. Горожане располагались в тени на Пасео-дель-Прадо и на площади Кановас, болтали, курили, ели бананы или читали чувствительные романы о севильских цыганках и бандитах со Сьерра-Невады. Кафе кишели чиновниками, которые негласно отвоевали себе привилегию приходить на службу часом позднее, потому что в таком пекле невозможно работать. На высоких стульчиках в барах, где было прохладней, но напитки стоили дороже, дремали кокотки с оранжевыми от пудры лицами, с губами цвета цикламена и иссиня-черными волосами. Они были похожи на яркие экзотические цветы, заготовленные для ночной распродажи, когда их за бесценок расхватывает вульгарная публика. В этих барах держался возбуждающий запах потных женских тел, алкоголя и пряных духов.

Раскаленный воздух торговых улиц Монтера и Севильи был насыщен испарениями бензина, запахом автомобильных шин и мануфактуры. Жители центра с нетерпением ждали захода солнца, когда со Сьерра-де-Гвадаррамы потянет легким освежающим холодком, а из открытых дансингов и кондитерских грянут джазы, гитаристы, зазвучат андалусские песни. Тогда столики перед кафе «Молинеро», «Аквариум» и «Марфил» займут мужчины и кокотки богатого, делового, торгового Мадрида, мужчины, которые использовали приятное отсутствие жен, отправленных на курорты, и с которыми «мухоморы» не желали смешиваться потому, что их раздражал шик этих парвеню, и еще потому, что они-то, мелкие дворяне и «мухоморы», были люди совсем другого пошиба: у них были прадеды, сражавшиеся под командованием Франсиско Писарро и герцога Альбы, и оттого им следовало сидеть в неприглядном, не защищенном от палящего солнца, но аристократическом казино, отдельно от народа.

Так выглядели днем и вечером Гран-Виа, Алькала и Пасео-дель-Прадо. Но стоило посетить предместья Чамбери, Саламанку и Чамартин, коммунистические кварталы за Браво-Мурильо и вокруг Сьюдад-Университариа, чтобы понять, почему испанцы прогнали последнего Альфонса и почему даже калеки встали на защиту республики. Здесь, под синим небом, солнце безжалостно освещало развалины – последствия гражданской войны. Здесь были только горе и нищета. Инвалиды, бывшие защитники баррикад, ковылявшие на костылях в поисках тени под разрушенными. И оградами, вдовы бойцов рабочих батальонов, матери, сыновья которых были поголовно перебиты из итальянских пулеметов, туберкулезные дети, все еще игравшие в vohmtarios,[6] черноволосые девушки с желтыми лицами, которые пели «Интернационал» и носили патроны в окопы и которые все еще, несмотря на голод, сохраняли свое женское достоинство. Эти обитатели скорбных кварталов своими костылями, лохмотьями, нищетой и горем все как один проклинали лицемерную набожность и средневековое мракобесие, богатство и эгоизм другого, блестящего Мадрида. Ни один благочестивый кюре, ни один знатный сеньор не удостаивал своим любопытством этот страшный Мадрид, потому что все они боялись его обитателей. И только к вечеру, когда солнце заходило и вытягивались вечерние тени, когда к грязным лавчонкам направлялись молчаливые женщины купить немного лежалой рыбы и прогорклого оливкового масла на деньги, вырученные за день, по улицам проезжали конные патрули гражданской гвардии с карабинами за спиной и тяжелыми кожаными плетками в руках, чтобы внушить жителям этих подозрительных кварталов уважение к власти.

Однажды в послеобеденные часы, решив посмотреть места, где бушевали сражения за Мадрид, Луис обошел эти унылые улицы, хотя и сознавал, что не имеет с ними ничего общего, что он только заурядный контрабандист, ничтожество. И все же ему было приятно сознавать, что он навсегда порвал с классом угнетателей.

Господа из Барселоны и Кадиса (один был представителем немецкой химической фирмы, другой – капитаном) прибыли и договорились с Луисом о подробностях той части операции, которую они брали на себя. Потом они вынесли запрещенный товар с видом почтенных коммерсантов: можно было верить в их pun d'honor,[7] так как они наравне с Луисом подлежали уголовной ответственности и поместили свои деньги в это предприятие. При себе Луис оставил лишь около десяти килограммов, которые собирался сбыть в Рио-де-Жанейро, чтобы закрепить связь с одним тамошним поставщиком. Товар был расфасован в маленькие пакетики и размещен между двойными стенками чемоданов. Упаковку большой партии взял на себя сеньор Дитрих, представитель немецкой фирмы в Барселоне, который с давних пор практиковал остроумный способ обмана: он насыпал морфий в склянки для химикалиев с невинными этикетками и запечатывал их фальшивой печатью фирмы. Таким образом склянки благополучно достигали места назначения на торговом судне, где служил сеньор Кинтана, капитан из Кадиса. Партию следовало отправить после получения телеграммы из Буэнос-Айреса, Но телеграмма не приходила, и Луис Ромеро стал тяготиться бездельем.

Чтобы убить время, он завел привычку ходить по утрам в Прадо, обычно в зал Веласкеса, картины которого освежали его душу, насыщали ее своей жизненностью, и Луис, постояв перед «Пьяницами», «Пряхами» и «Менинами», отправлялся погулять по Пасео-де-Реколетос, уже без раздражения наблюдая людей. Такое же чувство он испытывал, перечитывая «Дон-Кихота» и «Ласарильо с Тормеса». В музее и в этих книгах, в квартале, окружавшем Сыодад-Университариа, Луис ощущал подлинное достоинство своего народа, безжалостно подавляемое кастой помешанных мистиков, лицемеров и хвастунов, которые рядили его на забаву всей Европе в шутовские лохмотья традиции. Но велика ли цена тому, что он это сознает, если он так далек от своего народа, если он равнодушен к несправедливости, если его не интересует ничья судьба, ничто, кроме его постыдной торговли? И Луис почувствовал лишний раз, что он человек пропащий, что ему уже не выкарабкаться, что угрызения его совести – это лишь слабый и никому не нужный порыв возмущения против несправедливости, жалкий фарс, разыгрываемый остатками его былого нравственного сознания. У него отсутствовала воля. Он не мог ничего предпринять. Источник нравственной энергии, дающий жизни смысл, у него уже иссяк.

«Ну и что из того?» – спросил он себя и мысленно над собой посмеялся. Глупая сентиментальность, в которую он впал, вероятно, вызвана бездельем из-за отсутствия телеграммы. Пришла бы наконец эта чертова телеграмма!.. Смена впечатлений в поездке, риск, нервный подъем, который он испытывал, сталкиваясь с другими такими же, как и он, мошенниками, выведут его из этого состояния, снова заполнят его жизнь. Но чем дольше он ждал телеграммы, тем больше росло его нетерпение. Он забросил музей. Целыми днями валялся у себя в номере и читал дурацкие детективы, потягивая виски и проклиная медлительность аргентинца.

Как-то после обеда в его комнате зазвонил телефон и вывел его из этого состояния.

Женский голос не совсем уверенно спрашивал Луиса. «Какая-нибудь из теток», – подумал он с досадой. Дон Индалесио, наверное, раззвонил всем родственникам о его приезде. Но незнакомка говорила с заметным иностранным акцентом и спрашивала известного только за пределами Испании сеньора Ромеро. Кто бы это мог быть? Значит, в отеле есть особа, встречавшая его за границей! Кар-рамба!..

И Луис насторожился.

– Кто говорит? – спросил он.

– Одна знакомая.

– Ваше имя?

– Называть его нет необходимости.

– Что вам угодно?

– Я бы хотела встретиться с вами…

Луис раздраженно хлопнул трубкой. «Дура!..» – подумал он. Женщины часто приставали к нему таким идиотским способом. Но потом ему пришло в голову, что это, вероятно, одна из жриц любви, вышвырнутых конкуренцией из Сан-Себастьяна. В общем, Луис не презирал этих женщин. Все они проявляли одну и ту же слабость – влюблялись в него и самоотверженно помогали в контрабанде. И он не без сожаления подумал, что, может быть, звонила одна из этих не всегда бессовестных и вечно униженных женщин.

Телефон зазвонил еще раз. Незнакомка не отчаивалась.

– Ну, говори! – сказал Луис снисходительно.

– Я хочу тебя видеть!

– Где мы встречались?

– Мы не встречались вообще.

– Врешь!.. Кто ты такая?

– Англичанка, – последовал сердитый ответ.

– Верно, Эдит с фальшивым жемчугом?