Фани остановилась в отеле «Кастилия», а Робинзон отправился узнавать, где резиденция иезуитов. Она выпила кофе, потом вышла осмотреть город. Толедо показался ей старинной поэмой. И эта поэма, эти узкие улочки, эти маленькие площади, выложенные плитами и заросшие травой, эти каменные дворцы кардиналов, графов и маркизов с крестами на стенах, каждый из которых означал, что здесь или там погиб какой-нибудь идальго, сражаясь на шпагах, старинные лавчонки с кинжалами и браслетами, кюре, которые шагали по улицам, читая свои молитвенники, женщины, закутанные в черные вуали, которые шли на литургию или с литургии, собор, огромный, мрачный и величественный, гранитное спокойствие Алькасара, дом Греко, крепостные стены и старинное великолепие всего города – все это, да, все это говорило ей об Эредиа, об одном Эредиа!

Фани вернулась в отель. Выпила кофе, выкурила несколько сигарет. Она с нетерпением ждала наиболее удобного для посещения резиденции часа, так как боялась нарушить приятный сои или утренние молитвы супериора. Она тщательно позаботилась о том, чтобы туалет ее был достаточно строгим. Надела черный костюм с высоким воротником и спустила вуалетку на глаза, чтобы смягчить их зеленый блеск. Фани казалось, что она выглядит смиренной и серьезной, по – увы! – ей не хватало благовидного повода для визита. Опьянение древним городом и наивные надежды встретить Эредиа помешали ей сообразить, что отсутствие такого повода должно было навлечь на нее подозрения еще раньше, чем она заговорит о монахе. Под влиянием своего настроения она придумала ворох наивных причин, чтобы объяснить «случайное» посещение резиденции. Там в непринужденной беседе с супериором Фани надеялась выманить хоть какие-нибудь сведения об отце Эредиа.

Фани направилась к резиденции в самом оптимистическом расположении духа. По дороге она мысленно повторяла фразы в кудрявом испанском стиле, которые она собиралась прощебетать по-французски. Перед массивной дубовой дверью, окованной позеленевшей бронзой, которую ей показал Робинзон, она остановилась. Казалось, что дверь герметически закрыта. На маленькой медной табличке, прибитой под звонком, слишком маленькой для такого большого учреждения, Фани прочитала: «Residencia de los padres jesuitas».[35] Фани потянула ручку звонка, и где-то в глубине резиденции отозвался далекий звон колокола. Через минуту окошечко в двери отворилось, и в его рамке показалась коротко остриженная голова. Лицо – вероятно, брата-привратника – было очень строгое, но не отмеченное особым интеллектом.

Позднее Фани узнала, что иезуиты, дабы вернее служить папе, который, опираясь на не совсем ясные полномочия, замещал на земле Христа, применили в своем ордене общественную систему, против которой они же больше всего поднимали крик: каждый по своим способностям и специальности получал в общежитии какую-нибудь работу. Существовал брат-портной, брат-сапожник, брат-бухгалтер, который вел двойные расчеты – одни для внешнего мира, из которых явствовало, что общежитие бедствует и погрязло в долгах, другие для генерала ордена, который должен был знать, какой суммы достигает чистый доход от подаяний верующих, чтобы перекачать его в кассы Ватикана. Затем шла более высокая иерархия отцов: отец-дантист, отец-химик, отец-гинеколог, который в родильных домах помогал новым христианам появляться на свет. Был даже отец-астроном, бесконтрольно собравший в Аргентине, опять-таки от верующих, громадные средства, чтобы построить алюминиевый стратостат и подняться на нем в стратосферу. Но обо всех этих достижениях организации иезуитов Фани тогда еще ничего не знала.

Брат-привратник вежливо поздоровался и, даже не спрашивая, кто ей нужен, сухо сообщил, что для приема посетителей отведено время от двенадцати до часу, после чего сразу захлопнул окошечко. Фани в растерянности пошла обратно. В конце улицы она машинально прочитала каменную надпись, вещавшую о некоем доне Рамиро Альваресе, убитом на дуэли в 1498 году доном Рикардо Балбуэна, а потом прошлась до овеянной грустью площади поэта Бекера.

Ровно в половине первого она вернулась в резиденцию. На сей раз брат-привратник коротко опросил ее: имя, откуда она прибыла, кого ей нужно, и наконец задал совсем уж полицейский вопрос – зачем ей нужен отец Сандовал. Фани заявила важно, что она хочет увидеться с отцом и поговорить с ним и что ее имя ему известно. Брат-привратник смерил ее взглядом с головы до пят, точно все, что он слышал, могло быть подвергнуто сомнению. Фани подумала, что он, вероятно, видит в ней Шарлотту Корде, потому что в его глазах она прочитала неприязнь и подозрение. Потом он захлопнул окошечко у нее перед носом и заставил ее ждать еще несколько минут, как кающегося Генриха IV перед папским замком в Каноссе. Дверь он открыл чуть приветливей и пригласил ее в приемную, обставленную по-спартански, куда вскоре вошла некая увядшая особа в рясе. Незнакомец был средних лет и представился как отец Оливарес.

Продолжительные молитвы и глубокое изучение схоластики иссушили его лицо. И только крошечная частица живого чудом сохранилась в грустной улыбке глаз. Фани сразу почувствовала, что этот человек не опасен. В его взгляде не было и следа магнетической силы отца Эредиа. Постоянные размышления о Платоне, казалось, совершенно оторвали его от времени и пространства. Перед ней стояло существо, чей дух парил как облако по вершинам догматики Фомы Аквинского, и только разжиревшее брюшко свидетельствовало о вине и обильной пище, которые он принимал всякий раз, спускаясь на землю.

Отец Оливарес смущенно осведомился у Фани о причине ее прихода, и, когда она объяснила, что ей хотелось бы быть представленной отцу Сандовалу, лицо монаха выразило озабоченность, как будто такая просьба могла быть выполнена только после долгих размышлений. Тогда Фани добавила, что отец Сандовал, вероятно, вспомнит ее имя в связи с показаниями отца Эредиа по делу Джека Уинки.

– О, неужели вы сеньора Хорн!.. – воскликнул иезуит, но его изумление тотчас растворилось в прежней отрешенности.

Однако он почтительно пригласил ее пройти с ним дальше, в другую приемную, более просторную, с толстыми коврами и роскошными старинными креслами, где Фани впервые в жизни увидела, как выглядел Игнатий Лойола четыреста лет тому назад. Там, помещенная в подобие алтаря, стояла раскрашенная деревянная статуя святого почти в естественную величину – одно из тех ужасных произведений испанской полихромии, от которых бросает в дрожь, ибо они создают полную иллюзию живого существа. Фани невольно ощутила, что перед ней призрак, который испепеляет ее своим взглядом и вот-вот шевельнется и двинется к ней, чтобы спросить, что ей здесь нужно.

– Это святой Игнатий Лойола, – объяснил отец Оливарес, – наш духовный отец. Эта статуя считается одним из самых удачных произведений испанской полихромии.

– Чудесно!.. – произнесла Фани растерянно.

И, разглядывая в ужасе статую святого, она вдруг увидела, пораженная, что в юношеской красоте Эредиа, в его глазах и губах есть что-то от демонического облика этой статуи. Фани опустилась в кресло, подавленная этим новым тревожным ощущением, а Оливарес пошел предупредить супериора. Он вернулся быстро и сказал, что отец скоро придет. Наступило молчание.

Фани стала наблюдать за Оливаресом. Тот в течение десяти секунд старался придумать тему для разговора, достаточно благочестивую для стен этого дома и в то же время занимательную, чтобы не утомить светскую даму. И так как для его отвлеченного ума эта земная задача была чересчур трудна, его блуждающий в эмпиреях взгляд стал особенно беспомощным. Фани немедленно этим воспользовалась.

– Вы, наверное, знаете лично отца Эредиа? – спросила она осторожно.

– Он был моим учеником по философии в Гранаде, – не без гордости заявил Оливарес.

– Но ведь он… мне кажется, врач!

– Каждый из нас, помимо специального образования, проходит курс теологии.

– Но это поразительно!.. Какая эрудиция!

– Мы только скромные слуги бога.

– А также и людей, – вставила Фани. – Я всюду слышу о социальной деятельности вашего ордена.

– Служение богу достигается через нашу деятельность среди людей и милосердие к ним.

– Это я видела и на примере отца Эредиа. Он живет здесь?

– Нет, сеньора!.. Сейчас он в Мадриде.

– Вероятно… лечит в кварталах бедняков?

– О да, и это тоже! Но сейчас он главным образом работает над новой вакциной против сыпного тифа. Эта болезнь – социальный бич в нашей стране. Кроме того, он преподает гимнастику и гигиену в Колехио-де-Аревалес.

– Колехио-де-Ареналес?…

– Это гимназия и политехническое училище, они содержатся на средства нашего ордена.

– Мне кажется, я видела этот колледж.

– Вполне возможно!.. На улице Альберто Агилера, между Сан-Бернардо и Аргулес.

– Ах да… припоминаю!

Только это Фани и было нужно! Она ощутила безумную радость, но в тот же миг онемела от испуга. Не предупредив о себе ни звуком, точно он прошел сквозь стены комнаты и слышал весь разговор, по ковру скользил новый призрак, ужаснее деревянного – тот хотя бы стоял неподвижно, – существо, точно восставшее из могилы, хилое, высохшее, с желтым, как пергамент, лицом, с фосфоресцирующими глазами. Костлявые руки сжимали роскошный переплет молитвенника. Призрак сделал легкий поклон и протянул безжизненную руку. Фани невольно вздрогнула, когда к ней прикоснулась. И услышала его голос:

– Отец Сандовал!..

– Наверное, я прервала ваши занятия, отец! – извинилась она почтительно.

– Мы уже прочитали свои молитвы. А прием посетителей входит в нашу обязанность служить людям. Мне очень приятно видеть вас, сеньора Хорн!.. – добавил он в то время, как его фосфоресцирующие глаза с холодной проницательностью изучали Фани. – Мы не забудем в наших молитвах, что вы поддержали на суде правду.

– Правду следует поддерживать во всех случаях, – сказала Фани все тем же смиренно-торжественным тоном. – Я совершала маленькую экскурсию, отец, и, проезжая через Толедо, вспомнила про ваше письмо… как видите, осмелилась вас посетить.