Утро – хмурое, неприветливое, заспанное. Смотрюсь в него как будто в зеркало. Между нами никакой разницы.

Два напрасно купленных билета на вечерний сеанс, пустые места в последнем ряду в зрительном зале, на одном из которых осталась забытая кем-то мягкая игрушка, отправленные на смету смс, в которых больше смайликов, чем слов, внутренние противоречия, подгоняемые встречным ветром, необласканное мечтательными взглядами звёздное небо. Несостоявшаяся встреча, как ставшая уже родной внутренняя установка - и плевать.

Выходной или на работу – плевать. Погода за окном – плевать. Хотя отчего-то снег и радует. Что я сплю не на кровати, а за кухонным столом в неестественной позе – и на это плевать. Что вообще изменится, если вернуться к привычному распорядку? Воспоминания от этого никуда не денутся, не испарятся, не исчезнут. Самое страшное, что воспоминания эти не связано исключительно с одним человеком, но тесно сопричастны со всяким простым и понятным каждому счастьем, а потому сама мысль о нём, как о возможном реальном и случившимся явлении становится невыносимой. Сама мысль!

Но как быстро ты вытесняешь собой всякую конструктивную мысль! Я не чувствую опоры даже у себя в голове. Сплошная бездна.

Мы то ближе, то дальше. Она словно огонь, который обжигает, когда слишком близко подносишь к нему руку. Но ни что другое не греет вовсе.

Говорят, на огонь можно смотреть бесконечно. Но я всё же бы предпочёл твои смеющееся глаза.

Странно, что как правило мы искренне желаем счастья тем людям, кто нам же в нём отказал. Словно делаем им таким образом самое большое одолжение, на какое ещё способны. Но даже и его они воспримут от нас не иначе, как ненужную вежливость.

Пришёл уставший с работы и сразу под душ. Потом долго лежал на диване, бесцельно пялясь в экран неумолчного телевизора. С чуть приоткрытой форточки на кухне доносились звуки внешнего мира. Хотелось спать и в тоже время хотелось заняться каким-нибудь делом, а не просто тупо смотреть в одну точку. Такая вот странная двойственность. Победило и вовсе третье — проснувшийся аппетит. Заставил себя встать и пойти на кухню — готовить нехитрый ужин. Странно это, но одиночество как-то по особому даёт о себе знать, когда готовишь лишь для себя одного. Словно это некий ускользающий от внимания маркер. Вообще, очень многое замечаешь, если одинок. Словно всё происходит на замедленной съёмке, в отличном качестве и при должном зуме. Когда же подхвачен суетой, то делаешь акцент только на том, что считаешь важным и только в данный момент времени. А тут смотришь на всё как бы со стороны, словно ты всего лишь сторонний наблюдатель собственной жизни. В чём-то так даже лучше. Здесь нет неважных деталей, мелочей, недосказанности в молчании. А потому картина жизни куда правдивее. Куда правдивее, чем ты сам.

Ждать то, что никогда с тобой не произойдёт, не сбудется, не случится — это самая типичная человеческая блажь.

Завтра у меня опять свидание. Может что путное и выйдет из этого. Но если честно, то я ни на что уже не надеюсь. Как пройдёт – так пройдёт. Странно, мне полагается волноваться, как-то готовиться, хотя бы и морально, но ничего этого нет. Ни тени волнения.

Настоящие чувства — это сеанс на немое кино.

Давно ничего не смотрел. Телевизор почти не включаю. Иногда читаю что-то, но это больше как средство от бессонницы. Глаза невольно закрываются, когда приходится их постоянно напрягать. А что касаемо сюжета – ничего не помню. Не помню даже, что читал в последний раз. И это меня нисколько не удивляет.

Ты либо спасёшь меня, либо окончательно погубишь. Отчего же я словно безумный ищу последнего?

Именно гибели я ищу, а не любви или новой привязанности, что в сущности одно и тоже. Не физической, разумеется, но моральной, душевной, чтобы уже не мучиться от сквозных ран, оставленных одиночеством. Один точный меткий выстрел – и с человеком покончено. Но как желаем этот последний выстрел для своей жертвы! В этом, видимо, сокрыто величие любви – в человеческом падении. Всё остальное, расцениваемое нами как нечто правильное, – есть не что иное, как малодушие и самовозвышение. Либо человек требует для себя любви, и тем самым обрекает её в рубище рабы своей, либо она становится его полноправной госпожой, самих его мыслей и желаний. Последнее — не предпочтительнее, но желаннее для сердца, ибо ему одному так свойственна жертвенность.

Я научился жить без тебя. Научился вновь радоваться простым вещам. Научился не думать о тебе, представляя себе идеальную жизнь. Научился не искать в других схожие с тобой черты. Научился нормально, без замирания сердца воспринимать на слух твоё имя. Научился не заходить на твою страницу по несколько раз на дню. Научился не обходить преднамеренно те места, где мы с тобою гуляли. Научился не принимать всё слишком близко к сердцу. Да, это видимо заняло у меня достаточно много времени. Но это только говорит о том, насколько серьёзными, а главное искренними были мои чувства к тебе! Научусь ли я теперь вновь жить другим человеком также, как я жил тобой? Меня слабо утешает мысль, что у многих это получается. Я перестал верить всему, что утешает. Впрочем как и себе самому.

Как мало может дать человек, и как, в тоже время, это может много значить.


Давай, как прежде, гулять до рассвета. Я всё так же буду пытаться тебя рассмешить, а ты поведаешь мне очередную историю из своего детства. Сбежим в очередной раз посреди сеанса кино, как только мы и умеем, находя это отчего-то очень забавным. Будем ненадолго, по очереди, засыпать друг у друга на плече, сидя на чуть влажной от дождя скамейке. И, напротив, подолгу стоять, заключив в объятия, словно в одном этом сосредоточена сама жизнь. Будем бродить неизменно по одним и тем же местам, находя в этом какой-то сакральный смысл, понятный только нам двоим. Будем до невозможности несерьёзными, оставив всю это взрослую чепуху другим. А потом долго-долго прощаться, ловя на себе взгляды заспанных прохожих, словно мы никогда больше уже и не свидимся. И едва расставшись — звонить, писать, не в силах совладать с одиночеством сердца.


Неужели это всё не важнее каких бы то ни было обид, упрёков и глупых, глупых, глупых предрассудков?

Больной на голову фантазёр. Ушат ледяной воды вернёт меня в реальность. А реальность такова, что одиночество не ровно ко мне дышит.

Саму себе ставить диагноз – это больше походит на клинику. Мне сейчас очень нужна спасительная ложь. Я с радостью в неё поверю, какой бы она очевидной не была.

Мудрость не в том, чтобы полюбить человека таким, какой он есть, но в том, чтобы сохранить это чувство к нему неизменным.

Но что потом делать с этим самым чувством, когда остаёшься с ним наедине? Упиваться им? А может натравить на него своё тщедушное эго, словно натасканного в прошлом охотничьего пса? И то бинт, бальзам, лекарство.

Между слов всё самое важное. То, на что так и не решилось ещё пока робкое сердце. Всё окружающее нечётко, размыто, словно нанесено заботливой рукой капризной, но мудрой художницы пастельными красками, ещё не остывшими от экспрессии. Голос, который звучит иначе в телефонной трубке, но оттого кажется ещё роднее, потому как все мысли, что рождаются в голове, звучат именно в его исполнении. Чувства, выраженные в случайном прикосновении, в наскоро отправленной смске с пожеланием доброй ночи, в чуть более долгом взгляде, от которого непременно смущаешься. И время, которого становится слишком много, так как не всегда есть возможность быть рядом, а потому не знаешь что с ним делать, растрачиваешь его на всякие глупости. Равно как и слова. Есть в этой игре двух нашедших друг друга людей что-то очень правильное, таким, каким оно и должно быть. Иначе бы вся эта буря эмоций и чувств, пусть ещё только и зарождающихся, превратилась в простую формальность. Сам по себе штиль здесь не благо, но ад. По крайней мере у него точно такая же функция.

На улицу! Скорее на улицу! Покинуть этот оплот наваждений. И плевать, что темень за окном, а завтра очень рано вставать на работу. Ещё одна минута промедления здесь равна сумасшествию. Может и вовсе не осталось даже этой одной минуты.

Как странно гулять по тем местам, где прежде был таким счастливым, а сейчас, кажется, не чувствуешь совсем ничего. И это так дико. Звенящая пустота, лишь помехи внешнего мира, словно плохой сигнал ретранслятора. Слушать те самые песни, которые отчего-то продолжаешь держать в плейлисте, как некое напоминание, но только именно в эти моменты, когда особенно плохо. Боль никуда не уходит. Она остаётся внутри. Извлечь её, вырвать с кожей, выбросить за ненадобностью -- раз за разом, снова и снова. А всё внешнее - ретушь, плохие декорации, на которые может купиться только очень не взыскательный зритель, но которые сами по себе чуть ли не визжат, оставляя вместо эха голос дорогого в прошлом человека. Именно потому мы нарочно ворошим старые раны, чтобы вновь почувствовать что-нибудь, кроме безразличия и равнодушия к тому, что казалось таким важным, да и сейчас, чёрт побери, не перестало быть таковым, и благодаря этому убедиться, что ещё не отболело. В этом есть особое для нас наслаждение, впрочем как и во всём, к чему невольно прикасается сердце.

***

Состоявшееся накануне свидание меня приятно удивило. О, что за человек! Прекрасная, во всех отношениях прекрасная девушка! И такая не похожая на ту, о которой... А, впрочем, что о ней теперь говорить. И так слишком многое было сказано. Я весь в предвкушении завтрашней встречи. О, счастье!

Сердце – как же тебя легко обмануть. И обман этот для тебя самая желанная блажь.

***

Лето всё ближе. Всё ближе и новый день, который я по привычке встречаю на кухне, в компании свежесваренного кофе. В воздухе звенит тишина сонных улиц. Сквозняк по-хозяйски обнял за плечи, нашептал о своих ночных страхах, принёс с собою сырость скорого на обиды дождя. Прежний беззаботный мир скомкан и лежит на дне мусорной корзины. И странно, что ни капли его не жаль. В окне, по которому гуляет солнечный зайчик, ещё робкий, несмелый, как будто твоё отражение, а зайчик этот точь-в-точь твоя улыбка. И в одном этом есть какое-то доброе предзнаменование. Хочется жить, гулять по тем местам, где ещё не был, и сбежать наконец навсегда из закоулков памяти, где тебе уже как бы и не рады. А напротив — ты. Или целый новый мир. Что в сущности одно и тоже.