Выпил таблетку от давления. Стало немного лучше. Дикая слабость во всём теле. Чай едва помогает проснуться. Может сослаться на болезнь и взять отгул?

Проспать до вечера, а там уже всё будет совершенно по другому.

Каждый вечер похож на предыдущий, хотя бы по ощущениям. Шум падающего снега, будто молотом по голове. Закончился сахар, а потому намечается вылазка в магазин, которую я откладываю уже кажется неделю. Трудно вымученная из себя улыбка по поводу перемен в жизни, улыбка несчастного шута, над которым отчего-то не смеются, а потому он вынужден смеяться хотя бы над самим собой. Запотелый след от дыхания на окне, через которое видно лишь расплывающееся красное пятно фар проезжающей мимо легковушки. Тянет на улицу, но это резко резонирует с чувством отвращения к людям как к некоему условному раздражителю. В голове множество мыслей, не связанных друг с другом ничем, кроме нагромождения случайных ассоциаций, проносящихся мимо, словно скоростной поезд. Без четверти какого-то часа. Сейчас бы под холодный душ и сразу заснуть, спрятавшись в сон, как в тёплое одеяло. Дешёвое, но крайне эффективное средство.

Вчера снег, сегодня — дождь. Вот и меня бросает, словно в жар, в крайности. Хочется уже избавиться от одиночества. Но едва подпускаешь кого к себе, так сразу тянет бежать без оглядки. Бежать даже от самих мыслей по поводу того, что однажды можно проснуться счастливым, просто находясь рядом именно с этим человеком. Впрочем, как и почти с любым другим. Одиночество же ничего не обещает, а потому более честно. Да и что может быть нелепее счастливого человека, который только в сравнении определяет для себя критерии счастья, и значит только разумом, но не сердцем, не душой ощущает всю его полноту. А потому, почти всегда, полон сомнений, которые слепо гонит от себя, но которые, в самый неподходящий момент, однажды, вонзают свои когти.

Всё-таки взял отгул. Теряю жизненную хватку. Она, эта самая жизнь, как будто просачивается сквозь пальцы. Я пытаюсь её удержать, но хватаюсь только за пустоту. Сама пустота — это я сам. Просто мысли, просто чувства, грёзы, воспоминания – сплошная метафизика.

Рассеяно слежу взглядом за дорожками дождя на кухонном окне.

Привязанность — всего лишь несколько иная, более сложная форма одиночества. Она выполняет функцию бинта, тогда как сама болезнь сидит глубоко внутри, и потому, со временем, только усугубляет её течение. Но, к сожалению, другого ''лекарства'' от этого недуга пока не придумали.

Может моя судьба уже давным-давно умерла? Или, что ещё нелепее, не родилась вовсе, ожидая исхода нескольких веков от настоящего момента? Ах, да, нельзя и предполагать такое, ведь это никак нельзя примерить между собой. Куда правильнее, в разы, в сотни крат, искать своё счастье, не прекращая эти, с самого начала бесполезные поиски. Подстраивать свои личные критерии чувств под единый стандарт — это ли исключительность любви?

Десятый час утра. Я сижу в зале, освещенной потолочной люстрой. Свет не яркий, лампочки давно пора менять, но его вполне довольно, чтобы читать. Прочёл одну страницу, затем вторую, на третьей обрыв. Французская классика всегда меня чем-то привлекала. В ней я находил что-то очень понятное для себя. Опять метафизика. Или это уже избыток чувств по поводу прочитанного и обдуманного дает о себе знать?

Избыток чувств, как переполненный до краёв бокал. Разве только расплескаешь вокруг себя, а то и запачкаешь того, кому этот бокал предназначался.

Всё как-то измельчало. Раньше писали друг другу длинные и проникновенные письма, в которых делились одним сокровенным, обнажая тем самым душу. Сейчас же бояться признаться даже в какой-то незначительности, бояться, что их слова интерпретируют на свой манер, обязательно неправильный, а то и вовсе высмеют или не поймут. Но не бояться при этом лезть к другому человеку в постель, как будто это менее постыдно, чем то, что у тебя лежит на душе – твои самые смелые надежды в жизни, переживания, наблюдения. Измельчали мечты. Теперь это только вопрос размера кармана. Измельчали слова, за которыми не стоит ровным счётом ничего. Важен лишь сиюминутный эффект, который они производят. Измельчали отношения – теперь это взаимовыгодный фарс, в котором одна искусственность, примерка ролей и реплик (убедительнее, я прошу вас сыграйте это ещё раз, но более убедительнее!), и ничего, в сущности, своего, за исключением уже давно ставшего незначительным факта, что это твоя, а не чужая жизнь. Измельчали мы сами -- куклы, манекены, механические болванчики. Как тут не усомнишься по поводу рациональности происходящего?

Зазвонил телефон. Предлагают взять какой-то кредит в банке. Вежливо ссылаюсь на срочные дела и отключаю собеседника.

Тоска. Ею пропитана вся человеческая жизнь. Он слишком устаёт от рационального, а потому совершает крайне необдуманные поступки, мотивируя их тем, что таким образом его жизнь станет ярче, богаче, хотя бы и эмоционально. Самый необдуманный из них – связать свою жизнь с кем-либо.

Только в столкновении равных по силе характеров зарождаются настоящие чувства.

Так это или не так – всё равно. Для чувств достаточно малой искры, чтобы всё вспыхнуло, чтобы пожар не угасал долгое и долгое время. Приходишь потом на пепелище, ворочаешь пепел палкой, глядишь, где заискрит, засветится слабый огонёк, как будто ему и самое время не помеха. Сколько в жизни каждого из нас столько пепелищ, к которым тянет отчего-то неотвратимо?

Нет большей степени опьянения, чем чувство влюблённости.

А когда трезвеешь, сидя на кухне перед стаканом с чаем, когда приходит понимание всего, что с тобой было, и понимание этого как неумолчный приговор – не веришь, не можешь принять, не хочешь принять, тогда уже перестаёшь доверять и всем своим чувствам.

Любовь никогда не взрослеет. Ей чужды веяния времени. Взрослеет одно только сердце. И я бы отдал многое, если не всё, чтобы обратить этот процесс вспять.

Почти полдень. Через окно на кухню льётся мягкий солнечный свет. Надо бы сходить куда-нибудь и развеется, но отчего-то тянет в сон. Прохожу в зал, ложусь на диванчик, закрываю глаза.

Любовь неоднозначна. Это самый что ни на есть клубок противоречивых эмоций. Ненависть смешивается с обожанием, пресыщение — с тоской, переживание — с безразличием, которое само по себе означает отсутствие каких-то ни было чувств к человеку, но которое зиждется на одной лишь боли — неизменной спутнице всякой любви. Мы пытаемся, пусть и неумело, но искренне, потянуть за ту самую нить, которая ярче всего говорит человеку о наших к нему чувствах, но непременно задеваем и другие нити, запутываем клубок всё сильнее, а вместе с ним и запутываемся сами. Но совсем распутать клубок, значит, верно, и вовсе перестать любить.

Странный сон. Будто видел кого-то во сне, кого-то вовсе мне незнакомого, и однако чувство такое, будто я этого человека хорошо знаю. Я иду за ним, вокруг расползающиеся во все стороны тени других прохожих, а это тень не расползается, остаётся неизменной. Хочу протянуть руку и ухватиться за неё, обернуть к себе, заглянуть в лицо, но тень вдруг исчезает. Я кручусь кругом, ищу, пока сновидение не сменяется другим.

Проснулся, когда на настенных часах была уже четверть четвёртого. Жутко болела голова. Рядом лежала проза Эмиля Золя, хотя я и не помню, чтобы читал эту книгу перед сном. Что за странное ощущение после не менее странного сна, как будто понял вдруг всё в себе, всё то, что мешало до этого жить и чем так терзался, и вдруг это понимание открылось? Но открылось где-то очень глубоко внутри, откуда не извлечь ничего для дальнейших рассуждений и доводов.

Глава 17

XVII

Я совсем продрог, потому и зашёл в кафе. Только лишь за одним столиком, ближе в выходу, в самом углу, расположенном так, что входя и не видно его вовсе, сидела какая-то парочка влюблённых. Я попросил сладкий чёрный чай, и чтобы не смущаться, сел напротив, но спиной к ним. Пока снимал пальто и проверял в телефоне от кого был пропущенный — девушка принесла заказ. Я грел пальцы дымящейся чашкой и смотрел, как за окном, в свете уличных фонарей, кружится февральский снег. Наплывшие волной мысли приглушили лёгкую музыку, льющеюся из приёмника, а потом и вовсе вытеснили собой. Прошло наверное уже несколько минут, но, когда я вздрогнув, вдруг обернулся, как будто почувствовав на своей спине чей-то взгляд — за столиком, где сидели влюблённые, уже никого не было. Лишь стояли близко друг к другу две чашки с какао, обе уже успевшие покрыться тонкой плёнкой, словно немолчные свидетели тихого счастья. Моя чашка со стороны выглядела как-то сиротливо, а потому я, подаваясь какому-то внутреннему порыву, поспешил положить её на соседний столик рядом с ними. Душа, оголённая, окоченевшая, зашевелилась внутри, как будто оттаяла, сопричастная пусть и чужому, но счастью.

Когда уже покинул кафе, влившись в человеческий поток, поймал себя на том, что улыбаюсь, по-дурацки, глупо, так, как улыбается только счастливый человек. К слову, пропущенный был от старого друга. Давно у меня не было такого понимающего собеседника, хотя и прошло уже много лет с момента, когда судьба раскидала нас по разным городам. Мы с ним проговорили, кажется, полночи. Душа, уже не робкая, ликующая, смелая, по-хозяйски завернулась в счастье, как в чистую простыню, но лишь затем, чтобы отбросить её с первыми же мазками холодного рассвета. И всё-таки, какой же это роскошный и дорогой подарок для любого человека - разделить с ним его одиночество.

Ночь выворачивает меня наизнанку. Чертовски болезненная процедура. Утром как будто облекаешься в броню равнодушия, и прежде всего к самому себе.

Прислушиваться к себе, словно сквозь завесу сна пытаться различить стук капель дождя о черепичную крышу. То ли это действительно дождь, то ли стук собственного сердца, ударяющего не иначе, как вхолостую.

В последнее время только и делаю, что прислушиваюсь к внутренним ощущениям, больше похожим на вопль дикого зверя. И каждый раз, как будто боюсь его спугнуть неосторожным шагом, голосом, несмелым движением руки. А что, если он вовсе перестанет подавать мне знаки, исключит со мной всякий контакт? Тем самым я лишусь единственного стоящего собеседника.