Если верно утверждение, что всякий яд — лекарство, то будет и верным, что всякий человек — яд.

И всё-таки мне необходимо было уединение. В одиночестве я находил какую-то опору, которая не позволяла мне сгинуть, брошенному на произвол сильному течению судьбы, его зыбким пескам, которые не знают и тени жалости, тени сочувствия, тени понимания человеческого сердца, его желаний и надежд. Всё становилось мне вдруг предельно ясно. Всё обретало правильные черты, такими, какими они и должны были быть, а не какими их нарисовал мой больной влюблённый разум. Там, среди таких же как и я, таких же похожих на меня, а может это я бессознательно стремился походить на них всех — неважно, я был ведом, двигался как будто по указке, исключительно туда, куда меня вела чья-то невидимая рука. Теперь же всё иначе. Каждый шаг, каждый жест, каждое слово — мучительная борьба с самим собой. Я понял, что до сих пор, в сущности, так и не повзрослел, не понял, что ищу и чего хочу от жизни. И в этот самый момент, когда я бесцельно плутал, я и встретил тебя, словно корабль, уставший от долгого плаванья, маяк. Каким же ярким был тот свет!

Мы могли бы вместе сделать эту жизнь ярче и запоминающееся, но предпочли каждый остаться при своём одиночестве. Мы прошли мимо друг друга ни на секунду не замедлив шаг, не обернувшись, не потревожив нечаянно брошенным взглядом. Мы не стали притязать на свободу друг друга, словно в этом было что-то неправильное, что-то отталкивающее. Тем более мы не желали навязываться друг другу, предпочитая молчание, в котором осталось столько несказанных и очень нужных слов. Это трудно объяснить, но нам обоим казалось, что так будет только лучше. Это вовсе не человеческие причуды или больная гордость, надежда встретить кого-то получше, достойнее. Мы боялись спугнуть нечто большее в нас, чем просто мимолётные чувства. Это была любовь, самая что ни на есть настоящая. Но она была ещё совсем юной, пугливой и застенчивой. Мы решили, что ещё не время, что ещё рано для того, чтобы повязать свои судьбы одной нитью. Но вместе с тем мы не могли остаться просто друзьями, так как это оставляло бы отпечаток обязательства между нами. У нас был один выход — расстаться. Спустя годы я прокручиваю в голове всё это до мельчайших подробностей и прихожу к одному неутешительному выводу — нас погубила не робкая любовь, но мы сами. Но разве можно было тогда объяснить это себе прежнему? Всё это может показаться несусветной глупостью, но это было именно так. Я невольно улыбаюсь, когда вспоминаю себя прежнего. И мне очень трудно будет сказать, чего больше в этой улыбке — разочарования или неприкрытого восхищения тогдашним доводам рассудка. Ибо сказано: сокровище ваше, где сердце ваше.

Безупречно-чистое небо над головой. У меня отчего-то возникло вдруг желание коснуться его рукой, проверить на прочность или же просто погладить. Зачем вся эта красота над головой, если до неё просто нельзя дотронуться?

Мне думается, что если вы вместе, пока у вас всё хорошо, а потом, в трудный период совместной жизни, бежите к другим и точно также клянётесь им в верности, пока не попадёте в ровно такую же ситуацию из который вы будете видеть только один выход - расстаться, то вы так и не поняли, что значит по-настоящему любить.

Но разве так уж необходимо понимание в том, что нужно просто чувствовать? Я сам себе опровержение, как всякий человек себе судья и палач. Как далеко можно дойти, пытаясь докопаться до истины? И стоит ли это всех усилий и времени?

Тяжёлый день подвёл под собой черту, стёрся сам собою, словно ненужный файл. Казалось, что всюду пахло цветочной пыльцой, пряной травой, медовой пылью уходящего, в золотых лучах, дня. Я не стал по обыкновению дожидаться трамвая, а решил отправиться домой пешком. Ах, эта дорога домой — всегда волнующая, полная ожиданий, зовущая, как голос мамы из детства. Множество маршрутов держишь в голове, но все они смыкаются на одной цели. И неправильно думать, что если живёшь один, то тебя дома никто не ждёт. Ждёт, ещё как ждёт. Сам дом, всё то окружение, такое узнаваемое в мелочах, такое понятное сердцу, наполненное уютом и теплом, что невольно хочется оставаться в этой обители подольше, не спешить выбираться наружу. Там, снаружи, всё чужое, всё пропитано каким-то холодом, какой-то цепкой фальшью, что сквозит во всякой правде, или лучше сказать в том, что принимается за правду. Там обязательно нужно вживаться, встраиваться в какие-то схемы, так и не понятые ещё до конца никем, играть, с упоением, с той чарующей обывателя фанатичностью. Играть так, чтобы непременно заставить поверить во что угодно. И прежде всего себя самого.

Уже давно перевалило за полночь, а я всё сижу на кухне, смотрю в окно и прислушиваюсь к шуму дождя. Тот оставляет неловкий отпечаток на стекле, по которому, не торопясь, бегут дорожки воды. В ушах звучит навязчивая мелодия той песни, что я слышал сегодня, когда утром ехал на работу в трамвае. В ней мне всё показалось дурацким, и верно потому она никак не выходит у меня с головы.

Крошечная кухня, крошечная луна, крошечный я. Всё это очень смахивает на болезнь, которая пройдёт только с первыми лучами приветливого солнца. Читай книги на Книгочей.нет. Поддержи сайт - подпишись на страничку в VK. Ночью же от этого невозможно спастись. Можно броситься на кровать и постараться забыться сном, но пустота всё равно останется. Останется тот неприятный осадок, который в течении дня будет напоминать о себе вместе со словами той дурацкой песни. Единственное спасение от всего этого — это остаться сидеть на кухне и прислушиваться к тому, как нити дождя барабанят по старой крыше, которая давно нуждается в ремонте. Можно списать всё это на депрессию или авитаминоз, но на деле у меня нет ни того, ни другого. Всё куда прозаичнее. Я бы посмеялся над всей этой ситуацией, действительно бы посмеялся, если бы не отсутствие у меня как такого чувства юмора. Оно похоже единственное, чего мне сейчас действительно не хватает. В отличие от той дурацкой песни, что не выходит у меня из головы.

Уже давно перевалило за полночь, а я всё сижу на кухне, смотрю в окно и прислушиваюсь к шуму дождя.

Крошечная кухня, крошечная луна, крошечный я. А в раскалывающейся от боли голове, вновь и вновь, словно на бесконечном повторе, слова той песни, которые я только сейчас начал понимать. Это вовсе не отменяет того факта, что она дурацкая, но вместе с тем такая жизненная. Чёрт, никогда бы не подумал, что всё окажется так просто. Буквально один момент и мы стали к друг другу на вы. А сколько глупости, обиды и боли было в тех последних словах, таких нарочито вежливых для чужого уха! Я и не думал, что это так способно меня оскорбить! Кажется, что моё пальто до сих пор пахнет тем февральским снегом. И от того запаха не избавиться, как и не выкинуть никуда слова глупой песенки, как и не свыкнуться с воспоминаниями с которыми я, в отличие от тебя, опять на ты.

А если бы не это всё, все те, уже лишённые всякого смысла воспоминания, то кем бы я был сейчас? Или это вопрос из разряда риторических, из области фантастики, из горячечного бреда умалишённого? Что если во всём, что со мной произошло виноват только я сам, потому как в каждом действии или слове был только мой выбор, а теперь, сидя будто пьяный за столом, любуясь лунным светом, что озаряет кухню в нечто зыбкое, такое, из снов, я пытаюсь связать свои неудачи с судьбой, уйти от удара, отстраниться, перенести всё, что приносит боль на нечто неподдающееся, неукротимое? Что, если я всего лишь трус, который боится увидеть своё отражение в зеркале, словно смерти родных, словно чего-то тошнотворного, жуткого, но такого правдивого? Что, если ничего случайного нет? Что тогда? И кто я после всего этого?

Я наливаю себе ещё одну чашку кофе. Не помню какая она по счёту, но даю себе внутренний зарок, что последняя. Надо всё-таки хоть немного, а поспать, иначе...

Ещё одна ночь полная звёзд. И целый мир вокруг, который либо хочется взять в охапку и прижать к себе как родного, либо, напротив, отстраниться, спрятаться, убежать прочь. Всё, разделённое пополам, множится. Всё же, оставленное только себе, скудеет. Но как быть с тем, что невозможно разделить и как быть с тем, чем невозможно поделиться?

Как мне быть со всей этой рефлексией? Отыграть назад, вернуться на исходную, принять рекурсию, как нечто само собой разумеющееся? Попробовать ещё раз, но с учётом прежних ошибок. Это ведь так работает? Это ведь применимо и к живому человеку? И всё это ради личного счастья, в угоду гедонизму, в угоду толпе, отворачивающей и не принимающей грустных физиономий, не понимающей тех, кто не может примерить чувства с разумом? Люди ведь так не любят, когда отличаешься от большинства, когда пытаешься найти ответы на те вопросы, которые это само большинство не в силах задать себе по одной только недалёкости, ненужности, отсутствием свободного времени. Они не хотят копать там, где земля уже достаточно подмёрзла. Они просто хотят сиюминутного счастья. Им и этой малости довольно. И их можно понять. И всё-таки, если я отвергаю другое счастье, то значит ли это, что я как раз и не понимаю?

Пора спать. Чашку завтра сполосну, точнее уже сегодня. Не суть. Сил ни на что не осталось.

Уже когда я лёг, и казалось почти уснул, пришла смска. Не от тебя. Разумеется, что не от тебя. Только почему-то я всё никак не могу примириться с этим.

Глава 10

X

Не сошлись характерами. Стандартная формулировка, не правда ли? У человека должен быть характер, но это вовсе не значит, что он обязан быть удобоваримым для других. Скорее это вопрос понимания, чем принятия или непринятия. В разрыве отношений это вообще самое простое и очевидное — всё списать на характер. Люди отдаляются, когда не сходятся мечтами, и потому связывать жизнь следуют с теми, у кого они схожи с вашими, а не с теми, кто вам удобнее и как кажется более всего подходит по каким-то, чаще всего надуманным критериям. К мечтам идут, но к общим мечтам — приходят.