Марина Полетика - Островок счастья

Примерно к середине текста Юля окончательно поняла, что Тарасова смеется над Павлом, но Мордвинов кивал в такт каждому слову, очень довольный тем, что директриса вникает так дотошно.

– Павел Андреевич, это же несерьезно! У нас ведь не этот, как его… Нидерландский импрессариат. У нас реалии другие. Хотя я вам, конечно, очень благодарна за такое предложение. Но мне просто совестно брать у вас деньги на такое… – Она замялась, подбирая необидное определение.

– Вы меня простите, Светлана Николаевна, но вы просто-напросто гробите театр своим… – Павел тоже споткнулся. – …своим замшелым подходом к современным реалиям. Тогда, возможно, надо подыскать кого-то, кто не будет так, как вы, прятать голову в песок при слове «рынок». Пусть Юля поедет на семинар!

– Павел Андреевич, а вы не слишком увлеклись? – звенящим от возмущения голосом сказала Юля. – Вы у нас и драматург, и режиссер, и спонсор, и директор. Вот уже и Светлане Николаевне на дверь указываете…

– Юля, Юля… – предостерегающе проговорила Тарасова, уже жалея, что не увела Мордвинова для разговора в свой кабинет.

– Я же хочу как лучше! – возмутился Павел. – Странная у вас реакция!

– Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь! – отчеканила Юля, глядя на него сузившимися глазами. – Пойдемте, Светлана Николаевна, домой, нам сегодня по дороге.

– Ах, даже так? – глядя в спину Юле, изумился Павел. – Крепостные, значит, актрисы, да? Да идите вы к чертовой матери с вашим театром!

На этой неприятной, режущей слух ноте и закончился разговор. А с ним – трудный, вымотавший всех и полный неожиданностей шестьдесят девятый сезон.

Антракт на этот раз был недолгим, наполнен событиями нетеатральными и по большей части невеселыми. Седьмого июня, будто дождавшись конца сезона, умер Василий Ильич Дружинин. Похоронив его, Антонина Ивановна тоже слегла, и через пару недель после похорон старший сын, невзирая на протесты, увез ее к себе, в Челябинск. Прощались всем театром, понимали – навсегда.

Потом Таня Родионова неожиданно подала Тарасовой заявление об уходе. Никому больше не сказав ни слова, уехала в Москву – якобы там ей предложили место в одном из небольших театров (в чем, впрочем, почти все сомневались). Следом за Таней немедленно сорвался Петька. Поразмыслив и посоветовавшись с мужем, Марианна Сергеевна решила было изобразить серьезное сердечное заболевание, резонно сочтя, что ради возвращения блудного сына все средства хороши, но через несколько дней Петя вернулся сам – осунувшийся, молчаливый, повзрослевший. Он никому так и не рассказал о том, что произошло там, в Москве, между ним и Татьяной. Закрывшись в своей комнате, он сидел целыми днями, уставившись в окно, а то, еще хуже, – просто в пустоту (к ужасу Марианны Сергеевны, на этот раз совершенно неподдельному). А любопытной Ирке, которая позвонила Татьяне в надежде выведать подробности, всегда сдержанная и уравновешенная Таня неожиданно резко ответила, что Пете давно пора повзрослеть, а ей, Ирке, пора научиться не совать нос в дела, которые ее совершенно не касаются.

Получав аттестат, в Москву уехал и Сергей – поступать в театральный. Ссоры, слезы и уговоры не возымели действия, и Юля в конце концов сдалась. К тому же Таня пообещала, что первое время будет за Серегой приглядывать и поселит его у своих знакомых, пока он не сдаст экзамены и не получит место в общежитии. Юля и сама не знала, о чем ей мечтать: чтобы судьба избавила сына от проклятой актерской профессии, чтобы Серега провалился и вернулся домой или чтобы сдал, чтобы попал к хорошему педагогу и добился успеха в этой самой прекрасной профессии на свете. Так и не придя ни к какому мнению, она решила просто ждать, чем закончится дело. Теперь она отчасти даже понимала Петю, можно сказать, товарища по несчастью: его бросила Татьяна, ее – Серега.

Но все же нашлась и одна хорошая новость: к Галине Константиновне Долининой прилетел свататься тот самый немец, с которым она два с лишним месяца назад подолгу любовалась турецкими закатами, а потом, как оказалось, они созванивались. Как они это делали – осталось загадкой, потому что Долинина из своего послевоенного детства помнила только «хенде хох» и еще пару-тройку аналогичных выражений, для любовного общения абсолютно бесполезных. А вот поди ж ты, договорились! Долинина звала немца «мин херц», как во всех советских фильмах величал Петра Первого его сподвижник Александр Меншиков, а он ее не иначе как «майне либе». В связи с этим едва не случились еще одни похороны: Ирка Лаврова в прямом смысле заболела от зависти и едва пришла в себя. Ей помогло выжить только то, что Долинина жениху вежливо отказала, сославшись на занятость в театре. Герр Клаус уехал еще более очарованный и обещал к осени прислать своей «либе» вызов в Германию. Так незаметно и прошло лето.

В последнее воскресенье августа Саша Королева ходила на встречу одноклассников. Обычно она это мероприятие игнорировала – невелика охота встречаться с этими неудачниками, которые наверняка ей завидовали, – но тут вдруг ей позвонил Вовка Горонков. Он после десятого как уехал поступать в Москву, так от него и не было ни слуху ни духу. Правда, его мать, в последние годы работавшая секретарем у директора металлургического завода, обожала всем знакомым рассказывать кстати и некстати об успехах любимого сыночка, и Саша знала, что Вовка окончил юридический, неплохо устроился и зарабатывает тоже неплохо. Но в Надеждинск Горонков приезжал нечасто, ни с кем из одноклассников не общался и уж тем более никогда не был на школьных встречах. А тут вдруг сам позвонил, наговорил комплиментов, вспомнил старые шутки и сказал, что придет только ради Саши.

Саша отчего-то расчувствовалась, да и интересно было, что это на Вовку нашло. В общем, решила пойти. Оделась нарочито неброско, в старое, вышедшее из моды (по наивности своей Саша и не предполагала, что вышедшее из моды у нее лично в Надеждинске начнут носить еще через год-два).

Вовка был некрасив, но к нему как нельзя более подходило слово «респектабельный»: отличная стрижка, дорогой костюм, казавшийся очень простым на фоне «нарядных» прочих, ухоженные руки (бесхитростные и далекие от гламура одноклассники, по большей части работавшие на местных заводах и в сфере обслуживания, подняли бы его на смех, если бы им сказали, что мужчина может пользоваться услугами маникюрши). Электронная сигарета вызвала всеобщее любопытство мужчин и хихиканье женщин, совершенно ошалевших от облика и манер московского гостя. Идеально вычищенные ботинки тоже отличали Владимира от бывших однокашников, подумала Саша, привыкшая по-актерски подмечать детали.

Естественно, у Саши не было конкурентов. Вовка с ходу признался, что Сашиной красотой «сбит с ног и очарован, хотя и был наслышан», и по глазам его Саша видела, что если он и привирает для ее удовольствия, то самую малость. А так и в самом деле – сбит и очарован. Так всегда бывало, но все же Королевой оказалось приятно слышать это от человека, повидавшего немало красоток там, в своей Москве. Как-то само собой получилось, что общались они в основном друг с другом, и уже вскоре под завистливые взгляды «девочек» Горонков отправился провожать Сашу, которой наскучило сидение в дешевом кафе в компании малоинтересных людей.

А с Вовкой оказалось интересно.

– Саша, а я ведь к тебе приехал, – неожиданно признался он, как только они вышли из кафе.

Саша улыбнулась, не считая нужным удивляться или проявлять интерес. Пусть объясняет сам, а там посмотрим.

– Мне очень надо с тобой поговорить, – серьезно глядя на нее, сообщил Горонков. – Можно куда-то пойти, чтоб поговорить спокойно?

– Домой не позову, – безмятежно предупредила Саша, нисколько не сомневаясь, что речь пойдет о нежных чувствах, которые он, Вовка, якобы к ней всегда испытывал, и только обстоятельства не позволили ему объясниться раньше. Сколько она уже выслушала таких признаний… хотя, если честно, все равно было приятно. – У меня муж ревнивый.

– Сашенька, врать не буду, я по делу! – честно покаялся Горонков.

– Все равно, – слегка обиделась Саша. – Он и по делу ревнует, и без дела.

– А куда тут у вас пойти можно?

– У нас тут, – скопировала его интонацию Саша, – никуда пойти нельзя, потому что тут, Вовчик, не Москва. Ты у нас, как пингвин, птица заметная, да и меня все знают, только таращиться будут.

– Может, к моей маме пойдем? – без особой надежды предложил Горонков. – Тут рядом.

– Чего ты ко мне привязался, Вовка? – совсем как в старые школьные времена возмутилась Саша. – Ну куда я с тобой пойду и, главное, зачем? Что надо, говори – и я домой поеду.

– А ты на машине? – обрадовался бывший одноклассник. – Можно в машине поговорить. Я прошу тебя, Саша!

– Ладно, – неохотно уступила Саша, которую его настойчивость стала уже раздражать. – Только недолго.

– Да, я помню, ревнивый муж, – серьезно кивнул Вовка, усаживаясь в машину. – Как раз про мужа я и хочу с тобой поговорить. Саша, я тебя очень прошу: познакомь меня с Дмитрием Вадимовичем.

– Теперь скажи, что ты про него тоже «наслышан» и «очарован», – съязвила Саша, обиженная таким поворотом. – Зачем? Только честно.

– Разумеется, – кивнул Вовка. И Саша, насторожившись, сразу заметила новую интонацию, деловую, серьезную, как на переговорах. – Я ведь и в самом деле приехал в Надеждинск к тебе. Я представляю очень серьезных и важных людей. Они живут в Москве. Имен назвать не могу, но в новостях по телевизору их часто упоминают. У них здесь, в Надеждинске, есть сугубо деловые интересы, связанные с металлургическим заводом. И им нужна поддержка суда, прокуратуры и администрации города.

– Понятно, – кивнула Саша. – То есть я могу предположить, что мой отец тебя тоже интересует. Так?

– Так. Интересует, и даже очень, – согласился Горонков, внимательно взглянув на Сашу; кажется, он не ожидал, что она так трезво оценит ситуацию.