И название, кстати сказать, тоже нашел Павел: строчку из Пушкина. В самом деле, в том, что случилось, не виноваты были ни Идалия, ни Дантес, ни сам ревнивый гений, женатый на первой красавице. Просто именно такой уход задумал для своего любимца Всевышний, а поэт ее покорно принял: «Но Твоя да будет воля, не моя…».

По просьбе Юли Павел еще раз посмотрел спектакль «Канотье», который в свое время стал причиной их ссоры. И то ли увидел его другими глазами, то ли сам изменился, но понял на этот раз, что спектакль – про любовь. Без алых парусов и однозначно без перспективы их появления, про странную, больную, раненую и ранящую, обреченную и ни на что не надеющуюся – но любовь. Не полюбил, не зацепился душой, но понял. Юля это оценила, хотя все же и не удержалась от маленького реванша, всучив ему несколько томиков по истории театра, теории драмы и режиссерскому мастерству. Как и любая женщина, она непременно хотела, чтобы последнее слово осталось за ней. Павел, посмеиваясь, взял и даже обещал прочитать на досуге.

Но вот чего у него не было в последнее время, так это досуга. После работы, дождавшись окончания спектакля, он мчался к Юле, чтобы продолжить работу над пьесой. У него уже появились свои тапочки и своя кружка для чая (такая, как он любил, огромная, на весь заварочный чайник без добавления кипятка, плюс лимон и шесть ложек сахара). Они наскоро ужинали и садились то за книги, то за компьютер и придумывали, постепенно вживаясь в чужие образы и начиная думать и действовать, как они. Это занятие на удивление быстро и незаметно увлекло Павла настолько, что если Юля отказывалась от встречи, ссылаясь на занятость, то он расстраивался, тосковал и по вечерам никак не мог найти себе занятия, слоняясь из угла в угол. А придумывать что-то без Юли у него не получалось. О, как он теперь ее понимал! Ему не раз уже по ночам снились странные сны, в которых действовали герои их пьесы, они что-то говорили, объясняли… и он все хотел проснуться, проснуться и записать! Но, проснувшись, ничего не мог вспомнить.

С одной стороны, Павел сам себе удивлялся: до сих пор ничто не захватывало его так властно и без остатка, как эта пьеса – даже любовь или то, что он считал таковой. Но, с другой стороны… Он всегда в глубине души слегка завидовал тем своим знакомым, которые, достигнув высот в бизнесе, вдруг начинали искать что-то, как он смеялся, «перпендикулярное». Они ударялись в политику, лихорадочно меняли жен, записывались на курсы гешальтпсихологии, заворачивались в узел под руководством специально выписанных из Индии йогов, мотались на джипах по Тибету или играли в Одиссея на просторах Средиземного моря. Он понимал: им чего-то не хватало, и они нашли, чем заполнить вакуум. А ему помогла зеленоглазая красавица Идалия с нежным и грустным взором, затеявшая смертельную для себя интригу. Ну, и Юля, конечно.

Возможно, во всем этом и в самом деле было что-то мистическое. Во всяком случае, Юле, во всем искавшей знаки и совпадения, нравилось так думать. Однажды она спросила у Павла, знает ли он историю своей семьи.

– Не дальше прадеда, – ответил он. – Семья большая, но многие умерли во время блокады. Тогда было не до документов и не до альбомов, сама понимаешь. По материнской линии родня работала на Путиловском заводе – и до революции, и после. Кстати, Николай Мордвинов, актер – помнишь такого? – тоже наш родственник, только не помню какой. А по отцовской я и не знаю никого.

– То есть Мордвинова – это фамилия твоей мамы? – обрадовалась Юля. – Раз дядя тоже Мордвинов? И ты говоришь, что вы всегда жили в Петербурге?

– Да в чем дело-то? – не понимал Павел.

– Помнишь, я тебе рассказывала, что когда Идалия пригласила Натали к себе домой, там вместо хозяйки ее встретил Жорж и устроил неприятную сцену? И Пушкину спасло появление маленькой девочки, дочери хозяйки, няня не уследила за ней, и она вбежала в комнату за игрушкой. Помнишь?

– Да, да, и что из этого? – Павлу не терпелось вернуться к работе.

– Девочке было пять лет, завали ее Лиза, – заторопилась Юля, предвкушая грандиозное открытие. – Когда Лиза выросла, она вышла замуж за Николая Александровича Мордвинова! И у них было две дочери, Мария и Надежда. Понимаешь? Ты вообще можешь быть родственником Идалии! Надо заказать исследование, тебе составят родословную, это сейчас очень просто делается…

– Не придумывай! – от души расхохотался Павел. – Мордвиновых на Руси полным-полно, не особенно редкая фамилия. Сейчас все в дворяне лезут, а за деньги меня и вовсе в Рюриковичи возведут!

Он немедленно забыл об этом разговоре, потому что в возможность своего дворянского происхождения и родства с Идалией верил примерно так же, как и в гороскопы, которые ему ежедневно зачем-то присылали на сотовый телефон, а он удалял не читая.

Теперь они проводили вместе почти каждый вечер, засиживаясь за полночь. Еще ни с одной женщиной в своей жизни он не проводил столько ночей подряд, посмеиваясь, иногда думал про себя Павел. И сохранил абсолютно платонические отношения… Кому расскажи – засмеют. Но никому ничего рассказывать он, разумеется, не собирался.

Вместе, сцена за сценой, сочиняли спектакль, пытаясь увидеть лица: Максим, конечно, – Дантес, а Саша – Идалия (ведь, судя по портрету, она была так же красива, как и Натали, а роль Натали в их спектакле слишком мала). Долинина отлично совпадает с Идалией в старости, а Юра – вылитый штаб-ротмистр Александр Михайлович Полетика, «божья коровка». Петя, конечно, – Савельев, а Таня – Шарлотта. Когда их шумные дискуссии стали мешать Юлиному сыну Сереге учить уроки и спать, Юля, скрепя сердце, все-таки согласилась приходить работать к Павлу. Теперь они ужинали гораздо плотнее, потому что Павлу приносили ужины из ресторана, потом разговаривали и писали, потом он отвозил ее домой. Оба никому ничего не были должны и потому не интересовались, какие про них ходят слухи в городе, который знал все.

И, как это всегда бывает, оба в своем высокомерии ошибались.

Как раз в один из таких вечеров, когда Юля прийти не смогла и Павел пытался занять себя чтением, ему вдруг позвонила Александра и спросила, один ли он и можно ли ей «заглянуть на минутку». Стараясь не выказать удивления (с декабря они с Сашей встречались только на премьерах и тусовках; она ни словом, ни взглядом не напоминала об их отношениях, а он и тем более не считал возможными какие-либо намеки), он сознался, что коротает вечер вдвоем с книгой и что она, разумеется, может зайти. Саша позвонила в домофон почти сразу: скорее всего, она уже подъехала и звонила от калитки. Павел открыл ворота, и ее машина въехала во двор.

Павел невольно залюбовался тем, как Саша легко и грациозно выпорхнула из машины и торопливо пробежала несколько шагов по тропинке, ведущей к крыльцу. Павел отступил назад, что одновременно должно было передавать его восхищение и служить приглашением в дом.

Взлетев по ступенькам, Саша остановилась, переводя дыхание. Ее длинные блестящие волосы рассыпались по плечам, на щеках горел румянец, темные глаза в окружении длинных ресниц сияли. А потом обняла его, прижалась всем телом и поцеловала. Так, обнявшись, они и вошли в дом – правда, не без труда, потому что Павлу пришлось пятиться задом.

Дальше происходило нечто странное: Павел отвечал на Сашины поцелуи и будто видел себя со стороны. Возникло ощущение, что он играет роль в спектакле – хорошо играет, даже отлично! – и в то же время является зрителем этого самого спектакля. Да-а, вот что значит не на шутку увлечься драматургией, во всем начинаешь видеть театр, даже там, где вообще ничего видеть не надо. А надо просто закрыть глаза и отдаться во власть любящего человека.

Но он не чувствовал, что Саша любит. Она вправду соскучилась или отлично сыграла – нетерпеливая летящая походка, эти сияющие глаза и жадные послушные губы? Она в самом деле охвачена нетерпением или так полагается, когда играешь роль возлюбленной, наконец вернувшейся к любимому после долгой разлуки? И почему в прошлый раз он верил в Сашину искренность, в ее порыв, а сейчас… Даже то, что она была одета в платье переливающегося шоколадного цвета, идеально подходящего к ее глазам и волосам, тоже показалось Павлу придуманным, нарочитым. Не просто красивым нарядом, а тщательно выбранным костюмом, чтобы создать образ. Да-а, чистая паранойя. Но почему приступ подозрительности случился именно теперь? Ведь не Юлькины же книжки про актерское мастерство тому виной, он их и не читал еще… так, пролистал только. Наверное, потому, что сам тоже все время играл, вдруг отчетливо понял Павел. Истосковавшегося любовника замужней и потому несвободной красавицы. Скучающего в провинциальной глуши миллионера. Всемогущего доброго мецената. Гулливера среди лилипутов, мать его…

Конечно, он все сделал правильно и как положено, на автопилоте, как не раз уже проделывал в жизни, выбирая на ночь, на неделю или на год очередную «любовь». Мастерство не пропьешь. Но противное ощущение фальши впервые в жизни отравило ему эту ночь и эту сцену под названием «страстная ночь любви» из пьесы совершенно бесталанного автора.

Уже под утро, когда Павел собирался заснуть с чувством выполненного долга (ни в коем случае лицом к стенке, наоборот, уткнувшись носом в ее волосы, которые и в самом деле замечательно пахли не то лавандой, не то еще чем-то очень тонким и приятным), Саша вдруг поднялась на локте и стала водить пальчиком по его лицу. Павел открыл глаза и улыбнулся: чуть устало, слегка удивленно, без тени недовольства.

– Паша… Я тебе не хотела говорить… Я, наверное, с мужем буду разводиться, – тихо произнесла Саша, теперь рисуя пальчиком узоры на его груди.

– Из-за нас? – В голосе тревога (за нее, разумеется), сочувствие, понимание.

– Нет. Он о нас не знает ничего…

«И ни оттенка фальши!» – мысленно восхитился Павел, благодаря болтушке Ирке отлично знавший про историю с саблей Городничего.

– Тогда что?

– Мы разные… – задумчиво произнесла Саша. – В общем, это был не мой выбор. Родители нас познакомили, он папе очень нравился. А я согласилась.