Он не жалел о том, что навсегда покидает Париж. Когда Джулио жил на Корсике, ни ее пейзажи, ни характеры людей не вызывали в нем никакого трепета, все казалось совершенно обыкновенным, даже скучным. Теперь он начал понимать, что оставил там частицу своей души, своей крови, своего сердца. Лежа в кровати, он часто вспоминал детство и раннюю юность — этим видениям была свойственна мучительная печальная прелесть.

Подумав об этом, Джулио горько вздохнул. Если б знать, зачем жизнь, когда самое главное, дорогое, бесценное навсегда потеряно! Разве только затем, чтобы отомстить тому миру, который искалечил его тело и превратил его сердце в камень.

Джулио не рассчитал времени и сил, потому добрался до стоянки лишь поздним вечером. Он основательно заплутал, и ему много раз приходилось спрашивать дорогу.

Сквозь разметавшиеся по небу облака проникал слабый отблеск далекого и холодного мира — мира звезд и луны. Время от времени Джулио останавливался и смотрел вверх, будто ожидая, что в сердце возродится остаток обманчивой надежды.

Он шел по узкой тропинке между мрачных деревьев, когда услышал позади торопливые шаги и тяжелое дыхание. Его нагоняли три темные тени. Не имея возможности ускорить шаг, Джулио остановился и повернулся к ним.

— Что вам надо?

Один из бродяг осклабился:

— Хотим предложить тебе работу, приятель. Можем отвести тебя туда, где ты всегда добудешь на пропитание.

Джулио понял, о чем они говорят, и в его крови закипел гнев. Париж кишел нищими; среди них встречались и такие, чьи движения и взгляды были пронизаны неподдельным горем, и те, кто привязчиво тащился сзади, прося подаяние притворно жалобным голосом.

— Убирайтесь!

Они глумливо захохотали.

— Не надо быть таким злым!

Когда они набросились на него, Джулио понял, что все его усилия уйдут только на то, чтобы не упасть. Один из бродяг толкнул его и вырвал из рук мешок, в котором были кое-какие вещи и большая часть полученной пенсии.

Джулио свалился на землю, но тут же извернулся, подобрал костыль тремя уцелевшими пальцами и, вытянув руку, бросив тело вперед, огрел грабителя по спине с такой силой, что тот рухнул в траву, будто куль с тряпьем. Подскочил второй, и Джулио вонзил ему в ногу кинжал. Тишину разорвали дикие крики, со стороны стоянки дилижансов бежали люди. К несчастью, третий бродяга удрал, забрав с собой нехитрый скарб Джулио, а главное — деньги. Кое-какая мелочь осталась в кармане, и он не знал, хватит ли этого на проезд до Тулона.

Ему помогли встать. Мужчины расспрашивали, что случилось, кто-то пошел за жандармами. Джулио отвели к дилижансу, где один из путешественников протянул ему флягу, в которой был коньяк, и Джулио сделал несколько жадных глотков.

Несмотря на потерю денег, он не ощущал прежней горечи. Взгляд его серых глаз сделался твердым и ясным, в жилах пульсировала кровь. Кто-то пожал ему руку, он слышал в голосах мужчин нотки не жалости, а уважения, и понимал, что сумел переступить черту, преодоление которой совсем недавно казалось ему чем-то немыслимым.


Согласно своему обещанию, Орнелла появилась в госпитале спустя несколько дней, и мадам Брио сообщила ей, что Джулио ушел.

— Думаю, он отправился на родину.

Орнелла расстроилась. Она никогда не любила Джулио и не слишком хорошо представляла, как станет делить с ним кров, и все-таки не могла успокоиться. Она помнила, в каком отчаянии пребывала, когда упала со скал и много месяцев пролежала в постели, несмотря на то, что рядом с ней находился Дино и ее положение было не столь тяжелым и безнадежным, как у Джулио.

А еще ее тревожили мысли об Андреа. С тех пор, как Джулио сообщил, что видел его в Тулоне среди каторжников, брат будто звал ее из прошлого, смотрел на нее сквозь годы.

Орнелла казнила себя за то, что так и не удосужилась узнать о судьбе Андреа, не попыталась ему помочь, за то, что воспоминания о нем год за годом покрывались пеплом забвения.

Ее муж был на войне, и ей не посчастливилось иметь ребенка, чтобы она могла о ком-то заботиться, одновременно находя в нем опору своей душе. Дино сказал, что нельзя запретить птице петь. Он не подумал о том, что, случается, птицы замолкают сами.


Все вокруг застыло, словно на картине, — дома, деревья, скалы. Даже облака плыли по небу с особой медлительностью.

Беатрис ни за что не вышла бы из дома в самый солнцепек, но у Кармины неожиданно закончилась зелень. Она возилась на кухне, Орландо куда-то убежал с мальчишками, потому на рынок отправилась Беатрис. Кармина никогда ни о чем ее не просила, и все-таки Беатрис старалась ей помогать.

Они жили в относительном покое и даже были по-своему счастливы. Винсенте Маркато не появлялся, лишь изредка присылал своего человека узнать, как идут дела. Кармина была неизменно радостна и полна сил, а Беатрис нравилось смотреть на человека, который живет, не считая потерь, не ища забвения во сне, не предаваясь ненужным воспоминаниям.

С самой Беатрис было не так. Она не имела ни малейшей возможности стереть из памяти ошибки, оставившие трагический след не только в ее жизни, но и в жизни ее детей, которых она потеряла по своей вине. И сегодня боль казалась такой острой, словно несчастье произошло только вчера: это было все равно что жить с пулей в груди.

Солнце слепило глаза, жара словно придавливала к земле, потому Беатрис старалась не смотреть по сторонам. И все же, проходя мимо церкви, она обратила внимание на горстку нищих: здесь почти всегда сидели старики, причем одни и те же, а сейчас появился другой человек, гораздо моложе, ему можно было дать не более тридцати.

Сама не зная почему, Беатрис остановилась. В этом парне было что-то знакомое. Он сидел, прислонясь к каменной стене, закрыв глаза, странно равнодушный и безучастный. Грязная одежда, нечесаные волосы, в которых вполне могли водиться вши. У парня не было ноги — в пыли валялись костыли. Приглядевшись, Беатрис заметила, что на его руках не хватает пальцев. Перед ним не стояло ни чашки, ни плошки: тот, кто хотел подать ему милостыню, клал деньги прямо на землю. Женщине показалось, что этот человек ничего не просит, ни на что не надеется и никого не ждет.

Сидящий рядом старик поднял голову, внимательно посмотрел на Беатрис и сказал:

— Парень плох. Он почти ничего не ест, исхудал так, что все ребра наружу. Целыми днями сидит на солнцепеке, закрыв глаза, и будто ждет смерти. По нему ползают мухи, а он даже не пытается их согнать. Вернулся с войны инвалидом, а идти ему некуда. К родным возвращаться не хочет: видать, боится стать для них обузой. Ох уж эта корсиканская гордость!

Беатрис ничего не ответила. Она совершила много ошибок, но, стало быть, и Леон Гальяни сделал что-то не так, если один из его сыновей валялся в пыли, будто последний бродяга!

Внезапно в памяти всплыли минуты, когда она так же стояла над беспомощным телом старшего отпрыска Леона, Дино, размышляя о том, как его убить. А еще Беатрис вспомнила глаза своей дочери, готовой спасти юношу ценой своей жизни.

Она вошла в дом и застыла в дверях. Ветер развевал занавески, в очаге пылал яркий огонь. Кармина напевала, заканчивая готовить обед.

— Ты принесла зелень?

Со временем они перешли на «ты». Границы стерлись; женщины уже привыкли к тому, что посторонние принимают их за мать и дочь.

— Да.

Кармина не обратила внимания на озабоченный, хмурый вид Беатрис: та часто без видимой причины замыкалась в себе, могла часами сидеть, не двигаясь и не отвечая на вопросы.

Беатрис присела к столу и промолвила без всякой подготовки:

— Я видела Джулио Гальяни.

Улыбка сбежала с лица Кармины; она бросила работу, остановилась посреди кухни, уперла руки в бедра и твердо произнесла:

— Я не хочу о нем слышать!

— Придется. Он болен, можно сказать, умирает.

Кармина стиснула пальцы, ее лицо исказилось от безжалостного упрямства и затаенной обиды.

— Мне все равно. Это меня не касается.

— Кажется, ты говорила, что этот мужчина — отец твоего сына?

— Орландо не знает об этом и никогда не узнает. Его отец умер, погиб на войне.

— Этот дом принадлежит мужу сестры Джулио, — заметила Беатрис. — Мы не можем оставить его на улице.

— У него нет крыши над головой? Почему? Что он делает в Аяччо? Откуда приехал? Отчего не вернется домой? — нервно проговорила Кармина и наконец спросила: — Что с ним?

— Тебе стоит увидеть самой.

Беатрис умела настаивать на своем. Ее слова, взгляд и руки были удивительно цепкими.

Они вышли на улицу. Стояла жара, однако Кармину била дрожь. Она подошла к церкви на ватных ногах. Джулио сидел в прежней позе, на том же месте, и ей почудилось, будто она никогда не видела более жалкого человека. Ему была свойственна покорная усталость, обычно настигающая людей в гораздо более позднем возрасте. Было трудно понять, что до сих пор заставляет его сердце биться в груди.

Губы Кармины искривились в странной усмешке, взгляд стал колючим, а в движении руки, которой она тронула Джулио за плечо, чувствовались досада и злоба.

Он открыл глаза и посмотрел на нее мутным взглядом, очевидно, не узнавая. Потом перевел взор на Беатрис.

Две женщины, обе в черном, молодая и постарше. Очевидно, мать и дочь. Что им нужно?

— Попытайся встать, — сказала одна из них. — Мы тебе поможем.

Джулио чувствовал, что у него нет сил для ответа. Да и что он мог сказать?

Он не стал задерживаться в Тулоне. Джулио не был знаком с мужем Бьянки, но легко мог представить, как вытянется его лицо при виде шурина-калеки.

Ему хватило денег на проезд до Тулона, и только. Джулио ковылял по набережной, размышляя, как ему попасть на Корсику, когда увидел человека, который отвязывал от причала рыбачий бот. Джулио сразу признал в нем островитянина и подошел, впрочем, безо всякой надежды.