Он подошел к Лувуа и принялся разглядывать афиши. Их было много; как правило, театральные афиши пестрели яркими красками, и их приклеивали выше всего. Сердце Дино замерло, когда он прочитал на одной из них: «Ф. Лесюэр[13]. «Пещера, или Раскаяние». Главные партии в исполнении Алессии Бачелли, Эмилио Масканьи, Огюста Демаре, Орнеллы Гальяни».

Спектакль шел сегодня, более того — он вот-вот должен был начаться. Дино купил билет и вошел в зал. Он чувствовал себя неловко в своей шинели среди нарядной публики. Ему казалось, что от него пахнет гарью и порохом, одиночеством и смертью.

Он не думал, что его заинтересует опера, он ждал лишь выхода Орнеллы и удивился, насколько сильно его увлекло то, что разыгрывалось на сцене.

Мрачная обстановка логова разбойников напомнила Дино родные края, а накал чувств — страсти, бушевавшие в сердцах соотечественников.

Появилась Орнелла, и Дино замер. Когда она запела, ему почудилось, что некогда тихо звенящий ручеек превратился в полноводную реку, а крохотная жизнь стала весомой частью Вселенной. Сейчас она пела не только для него; ей, не дыша, внимал целый зал.

Глядя на Орнеллу, он думал, что именно в этом и заключается настоящий корсиканский характер: добиться своего, не обладая ни нужным происхождением, ни деньгами, ни связями, никого и ничего не предавая, не имея четко выверенного пути, а лишь следуя за своей звездой, добиться только потому, что ты очень этого хочешь. Перед такими людьми судьба отпирает невидимые двери, закрытые для всех остальных.

Улыбка Дино погасла, едва он подумал, что оставил Орнеллу одну в этой, только с виду прекрасной, а на самом деле жестокой жизни, и что ей вполне мог помочь кто-то другой.

Он с трудом дождался конца представления и поспешил за кулисы. Не без труда нашел крохотную каморку, служившую Орнелле гримерной, и толкнул дверь.

— Это ты, Мадлена? Входи.

— Это Дино, — промолвил он, переступая порог.

Орнелла стремительно обернулась. Ее глаза казались большими черными точками, нарисованными на белом полотне лица. Она с трудом сложила губы в улыбку.

— Ты…

— Я, — сказал Дино и раскрыл объятия.

Он сразу понял, что ей никто не помогал, что она все вынесла сама, на своих плечах, в своем сердце — в том числе и ту пытку оскорбительным равнодушием, которой он подвергал ее последние четыре года.

Последовало несколько молчаливых, шатких, мучительных и счастливых мгновений, когда они соединяли взгляды, улыбки, души, вновь становились единым целым.

— Прости, — прошептал Дино, — я был неправ.

Глаза Орнеллы были полны слез, она дышала жадно, глубоко, словно готовилась к погружению или напротив — только что выбралась из пучины.

— Это я была неправа. Если хочешь, я больше никогда сюда не вернусь. Я согласна на все, лишь бы снова тебя не терять!

— Нет. Ты останешься здесь. И не только потому, что я снова должен уехать, а потому что я все видел, а главное — слышал. Человек должен быть там, где находится его сердце. «Орудие души» — такие слова знают только корсиканцы. Ты всегда чувствовала, что это значит, а теперь понимаю и я. Твой голос не только орудие души, это орудие Господа Бога, и не мне им распоряжаться. Это все равно, что приказать птице не петь.

Ее улыбка потускнела.

— Ты уезжаешь? Когда?

Дино не удержался от вздоха.

— Сейчас.

— Сейчас?! Почему?! Ты был на спектакле? Надо было прийти ко мне до начала оперы, я бы не стала петь! Мы поехали бы на квартиру, где я живу, и провели вместе хотя бы пару часов! Дино, не уезжай! Мы давали концерты для раненых, я видела, что делает с людьми эта война! Я содрогалась, когда слышала, сколько солдат погибло! А если… если ты не вернешься?!

Орнелла вцепилась в его шинель. Дино покрыл поцелуями ее руки, а потом приложил палец к губам и покачал головой.

— Вернусь, — тихо промолвил он, с нежной настойчивостью глядя в лицо Орнеллы. Ее черты изменило время, переживания, а сейчас — еще и сценический грим, который она не успела снять. И все-таки это была она, его неповторимая, верная красавица-жена. — У нас еще будет время. Императору как никогда нужны солдаты, и не только потому, что погибли тысячи и армия обескровлена. Ты знаешь, что происходит, когда слабеет не только тело, а и дух. Я безумно соскучился по семейному уюту и прекрасно помню, что у нас с тобой, хотя мы женаты шесть лет, еще не было общего дома. Пока император ведет своих солдат вперед, я буду служить ему верой и правдой, но если его заставят сложить оружие, немедля уйду в отставку.

— Такое возможно?

Дино долго молчал, потом обронил:

— Не знаю. Многие считают, что цена нашей славы слишком высока.

Орнелла задумалась. Несколько лет назад Лесюэр написал оперу «Барды», в которой прославлял Бонапарта. Опера имела большой официальный успех, однако публика встретила ее прохладно: с каждым разом народу в зале было все меньше, и зрители почти не хлопали артистам.

— Расскажи о войне. Что было в России? — спросила Орнелла.

— О войне я говорить не буду. Остался жив, и довольно, — твердо произнес Дино. Потом сказал: — У меня к тебе просьба, Орнелла. Попытайся найти Джулио.

— Джулио? Где и зачем?

Дино коротко, стараясь сдержать эмоции, рассказал о том, что произошло, и добавил:

— Я не знаю, где он. Мне не удалось его отыскать, у меня было мало времени, а в Париже много госпиталей. Я не обнаружил его в списках убитых, хотя это не дает полной уверенности в том, что Джулио жив. В полевом госпитале я назвал его имя, но там была такая неразбериха…

— Не могу поверить! Неужели Джулио стал инвалидом?!

Густо накрашенные ресницы Орнеллы затрепетали, она сжала руки, но несмотря на уже ставшие привычными театральные жесты, Дино видел, что она искренне потрясена случившимся.

— Да. И я очень переживаю за него.

— Я попытаюсь его найти.

— Что в театре? — спросил Дино, стараясь отвлечься от горьких мыслей об участи брата.

— Скоро я начну репетировать «Медею»[14]. Это будет моя первая главная роль. Дюверне верит в меня.

Орнелла не стала рассказывать мужу о закулисных интригах, о том, что оперные знаменитости посчитали ее безродной выскочкой и окружили кольцом ненависти. Ей было не впервой выживать в одиночку, и все-таки иногда плата за осуществление заветной мечты казалась Орнелле слишком жестокой. Она вновь вызывала чью-то злобу, не причиняя никому зла, ее опять вынуждали бороться, давать отпор, и ей не хотелось верить, что именно в этом и заключается основной закон человеческой жизни.

Кто-то открыл дверь гримерной и тут же закрыл, увидев, как яркие шелка Орнеллы слились с серой шинелью Дино. Прощальный поцелуй был долгим, он позволил им вновь почувствовать, что значит вместе улетать на небеса. Через несколько минут Дино ушел, вобрав в себя родной и теплый звук ее голоса, прошептавшего слова любви, а Орнелла осталась в одиночестве, с осознанием того, что эти волшебные мгновения — всего лишь небольшая передышка в бесконечном ожидании и неумолимом течении времени.

Глава 4

Стояла весна, за окном потеплело, но в большом каменном здании было холодно. За месяц, проведенный в госпитале, Джулио успел изучить все трещины на стенах и потолке и переругаться со всеми соседями. Он одинаково ненавидел как тех, кто ему сочувствовал, так и тех, кто пытался его задеть. Он позволял ухаживать за собой только мадам Брио, великодушной женщине, которой удавалось терпеть его злобные выпады. Когда ее муж и трое сыновей записались в армию, она совершенно бескорыстно пошла служить в госпиталь, где неустанно возилась с самыми тяжелыми ранеными.

За окном сияло утро, город начинал жить заново, и, казалось, все — даже мокрая земля во дворе, посеревшие скамейки, облезлые стены — источало свет. Рядом с кроватью Джулио стояли новенькие костыли, но он подчеркнуто не обращал на них внимания. Наверное, он мог бы подняться с постели, опереться на них, проковылять во двор, опуститься на скамейку и погреться на солнышке, но не хотел этого делать. Лежать он уже привык, а переход в новое состояние требовал слишком много усилий.

Джулио презрительно усмехался, когда слышал, как доктора говорили, что он победил гангрену, горячку, пневмонию и бог весть что еще. На самом деле это сделал его молодой, сильный, выносливый организм; сам Джулио был тут совершенно ни при чем.

Он ненавидел свое ослабевшее тело, беспомощную культю, руки без пальцев, ненавидел Дино, который его спас, он ненавидел всех. Оскорблял мадам Брио, которая приносила ему зеркало, чтобы он мог увидеть свое пожелтевшее изможденное лицо, проклинал доктора, который уверял, что с каждым днем он все лучше идет на поправку.

Джулио ощущал себя страшно одиноким, окруженным врагами, которые злорадствуют, зная, насколько плохи его дела. Прежде он думал, что смерть — это что-то внезапное, приходящее извне, но теперь убедился, что она возникает внутри, коварно разрушает, издеваясь и глумясь.

Когда ему пытались говорить о мужестве солдата или замечали, что надо принимать жизнь такой, какова она есть, он шипел от злобы. Он мало ел и много спал, не столько от слабости, а больше потому, что сон хоть как-то отгораживал его от реальности.

Вот и сейчас, когда в палату вошла мадам Брио, он дремал, отвернув голову от окна, в котором плясало яркое солнце.

— Вас хочет видеть одна дама, — сказала женщина, остановившись рядом с его кроватью, и Джулио нехотя открыл глаза.

— Кто она?

— От ее имени нам доставили много вещей, лекарств и бинтов. Иногда она обходит палаты. Она просмотрела списки раненых и пожелала вас повидать.

Сердце Джулио испуганно заколотилось, а мысли предательски заметались.