Лора Бекитт - Остров судьбы

Когда он вошел в комнату, Мадлена взвизгнула, а Орнелла бросилась к Дино и молча спрятала лицо у него на груди.

С улицы доносился стук колес экипажей, проезжавших по неровной мостовой, и мерный, призрачный шелест дождя. Одежда была разбросана по комнате. На столе виднелись остатки ужина, возле кровати валялся солдатский ранец.

Дино вспоминал их первую ночь, открывшую новый мир и, казалось, по-особому привязавшую их друг к другу. Внезапно его посетил страх того, что что-то важное угасает, уходит, уползает в невидимые трещины, смывается волнами времени. Он на войне, Орнелла — в Париже; у них нет того якоря, который позволил бы им не бояться встречи после долгой разлуки.

Дино смотрел на свою жену. Упругая грудь, округлые плечи, мягкие тени в изгибах прекрасного молодого тела. Глаза Орнеллы казались такими темными, что он не мог разглядеть их выражения. Она была красива, но теперь ему казалось, что эта красота принадлежит не только ему, а и неведомой публике, этому всемогущему властелину, перед которым Орнелла обнажает свой талант, а значит — и свою душу.

Дино вспомнил крики расклейщиков, безжалостно сдиравших со стен зданий старые афиши и заменявших их новыми. Вот что такое театр! Недолговечность, мишура, а главное — притворство, то, что всегда было чуждо Орнелле.

И все-таки он был счастлив. Вдоволь насладившись друг другом, они разговаривали, перемежая важные новости со всякими пустяками. Мадлена оставила их, отправившись ночевать к своему приятелю, который тоже делил квартиру с товарищем.

— Джулио жив! — сказала Орнелла, прижимаясь к плечу мужа. — Я его видела. Не представляешь, как он выглядит!

— Знаю. Я встретил его, когда шел в Париж. Я взял с него слово, что он напишет родителям, — ответил Дино и спросил: — Как дела в театре?

— Мсье Дюверне говорит, что к концу года я смогу поступить в Консерваторию музыки и декламации, где преподает сам Керубини! Там есть места для тех, кто не может платить, но имеет большие способности. Я смогу многому научиться, стану петь ведущие партии, и мне прибавят жалованье!

— Я слышал, у черного хода зала Лувуа каждый день собираются охотники за легкой добычей, — хмуро произнес Дино.

— Ты знаешь, что я не легкая добыча! — шутливо промолвила Орнелла и серьезно добавила: — Я никогда не смогу изменить тебе, Дино.

— Надеюсь. И все же я был вынужден написать отцу, что ты живешь в Париже только потому, что так нам удобнее видеться. Если б он узнал, что ты поешь в театре, он бы меня не понял.

Орнелла долго молчала, потом спросила:

— Что пишет Леон?

— Все как обычно, особых новостей нет. Твоя мать жива и здорова. Ты не хочешь ее навестить? Ведь она живет совсем одна.

— Сейчас я не могу уехать — сезон в разгаре, и я должна заниматься.

Дино сел на постели. Дождь стих, над соседней крышей взошла луна и осветила комнату. Взгляд Дино упал на расшитую шелком огненно-красную шаль, висевшую на спинке стула. Он купил ее, пораженный сказочной расцветкой, казавшейся столь необычной в том жестоком, сером мире, в каком ему приходилось жить, и привез в подарок жене. Он забыл о том, что замужние корсиканки не носят ярких вещей. Впрочем, замужние корсиканки не делают почти ничего из того, что делала Орнелла.

— Зачем тебе все это? Разве ты похожа на француженок, парижанок! Ты цельная, умная, великодушная, чистая!

Орнелла тоже поднялась, нежно обняла мужа и негромко, но твердо произнесла:

— Я не могу жить без цели, без смысла, жить просто так. Когда я пою, мир вокруг меняется, и я сама тоже преображаюсь, я дышу, слышу, вижу и чувствую, что готова совершить невозможное.

— Разве на Корсике у тебя была цель?

— Была. Неужели ты не помнишь?

— Нет. Какая?

Она нашла в себе силы улыбнуться.

— Отомстить семейству Гальяни. Вспомни, как я в тебя выстрелила. И ты меня простил.

— Да, простил. Потому что понял, почему ты это сделала. А сейчас не понимаю.

— Что я делаю не так? — тихо спросила она.

— Я тебя люблю. В тебе одной моя жизнь и судьба. Потому я прошу тебя бросить театр. Ты сможешь по-прежнему жить в Париже, если захочешь. Мне тоже обещали прибавить жалованье, и, надеюсь, вскоре я смогу оплачивать отдельную квартиру. Но если ты согласишься вернуться на Корсику и если… родишь ребенка, я стану самым счастливым человеком на свете.

Из глаз Орнеллы закапали слезы. О детях Дино заговорил впервые. Он никогда не вспоминал об этом после несчастья, которое постигло ее два года назад, но, значит, он думал об этом.

Корсиканскую семью, лишенную потомства, уподобляют дереву, навеки застывшему в зимней поре. Если у корсиканца есть дети, даже будучи стариком, он смотрит в будущее, если их нет — перед ним маячит только могила.

— Я родила бы, Дино, если б… могла!

Он смягчился.

— Пусть так. Но я переживаю, а ты нет. Тебе все равно.

— Ты хочешь взять другую? — прошептала Орнелла.

— Нет. И вряд ли когда-нибудь захочу. Но я желаю видеть тебя такой, какой полюбил.

Когда утром Мадлена негромко постучала, а после робко вошла в незапертую дверь, она не сразу поняла, что случилось.

— Простите меня. Мне надо в театр, а все мои вещи остались здесь и потому…

И осеклась, заметив, что Орнелла сидит на кровати одна, бледная, неподвижная, с остекленевшим взглядом.

— Что произошло? — воскликнула Мадлена.

— Дино ушел.

— Как? Куда?

— Не знаю. Он сказал, что мы не понимаем друг друга. Я напрасно умоляла его остаться, — сказала Орнелла.

Мадлена села рядом и осторожно накрыла ладонью пальцы подруги. Они долго молчали. За окном по-прежнему шумел дождь, клокотал в горле водосточной трубы, проходящей рядом с крохотным чердачным окошком. Дождь был унылый, парижский, не похожий на стремительный, теплый, корсиканский ливень.

Стоило ему начаться, как Орнелла выскакивала на улицу, жадно вдыхая посвежевший воздух, радостно подставляя тело под небесные струи. В такие минуты она испытывала чувство удивительной свободы и счастья и любила весь мир, еще не зная, какой жестокой бывает любовь.

Весной 1811 года Винсенте Маркато решил переехать на материк. Он собирался взять с собой жену, Кармину с ребенком и кухарку Фелису.

Незадолго до отъезда в Тулон Бьянка попросила у мужа позволения навестить родителей. Леон и Сандра были вполне довольны жизнью: хозяйство процветало, отец переписывался с Дино, который служил в наполеоновской армии и недавно получил звание капитана. От Джулио не было вестей, однако старший сын сообщил, что встречался с братом, и у того все в порядке. С некоторых пор Дино перестал писать про Орнеллу, и родители гадали, что могло случиться.

Поездка в Лонтано не принесла Бьянке радости. Она ощущала себя чужой в родном доме, прежде всего оттого, что была вынуждена скрывать правду о своей жизни. Она поделилась бы проблемами, пожалуй, только с Данте, но Данте сильно изменился: стал нелюдимым и скрытным.

Все это повлияло на ее решение покинуть Лонтано раньше назначенного срока. Бьянка ехала верхом по дороге в сопровождении двух вооруженных слуг, которых дал ей муж. Их лица были угрюмыми, они молчали всю дорогу, отчего ей казалось, что это не охрана, а конвой.

Вокруг было красиво, как бывает красиво весной, когда в горах и лесах пробуждается жизнь. С моря дул прохладный ветер, но солнце было теплым, временами почти горячим.

Бьянка подумала, что было бы, если б она умела летать. Мир развернулся бы перед ней, подобно яркой картине, она увидела бы горы, стоявшие плечом к плечу, подобно каменным воинам, изумрудные поляны, похожие на кружевные салфетки. Узрела бы реки, бегущие меж холмов, как серебристые змеи, дороги, напоминающие темные жилы, прорезанные в земной тверди, синюю чашу моря и тот край, за которым начинается иной, свободный, счастливый мир. Беда заключалась в том, что она больше не верила ни в свободу, ни в счастье.

Когда Бьянка и сопровождавшие ее слуги подъехали к Аяччо, на землю опустился поздний вечер. Огни города были похожи на пламя, которое теплится под слоем пепла. На окраинах виднелся лишь слабый тусклый отблеск далеких окон.

Один из слуг отворил ворота и завел внутрь лошадей. У Бьянки был ключ от входной двери; она бесшумно поднялась по темной лестнице, придерживая подол юбки, и толкнула дверь спальни. Она надеялась, что Винсенте спит, но он не спал. Пламя одинокой свечи не могло разогнать полумрак комнаты, однако Бьянка увидела то, что должна была увидеть: голову женщины на подушке рядом с подушкой Винсенте, ее черные волосы, белые плечи и обнаженную грудь.

Бьянка так резко отпрянула назад, что ударилась спиной об стену. Женщина, лежащая в постели ее мужа, в испуге вскочила и попыталась прикрыться сорванным с кровати одеялом. Она с рыданиями пронеслась мимо Бьянки и исчезла во мраке дома.

Бьянка сползла по стене. Она сидела, не двигаясь, и ловила ртом воздух. Между тем Винсенте, ничуть не смутившись, встал, подошел к жене, рывком поднял ее, как тряпичную куклу и поставил на ноги. Он отвесил ей пощечину, схватил ее поперек туловища и швырнул на кровать. Бьянка пыталась сопротивляться, но Винсенте был много сильнее. Разорвал на ней одежду и силой овладел ею.

Свеча догорела и погасла. Некоторое время слышались звуки ударов, прерывистое дыхание и сдавленные стоны.

Отстранившись от жены, Винсенте спокойно произнес:

— Нечего было возвращаться так рано.

— Я… я уйду от тебя, — выдавила Бьянка.

— Уйдешь? Куда? Вернешься к родителям, чтобы их опозорить?!

— Ты женился на мне без любви, взял, как вещь! — Бьянка всхлипнула.