Мужчина прищурился и, мгновенье подумав, произнес слово, которое юноша запомнил еще в тюрьме:

— Итальянец?

Андреа кивнул.

— Тебе повезло — я знаю твой язык. Сколько тебе дали?

— Семь лет.

Мужчина покачал головой.

— Это очень много.

Судя по всему, напарник знал, о чем говорит. Когда Андреа осознал, что, возможно, это место — единственное и последнее, где он будет пребывать до самой смерти, ему стало жутко. Глаза обожгли слезы, а в горле застыл ком боли.

— Откуда ты? — спросил мужчина.

— С Корсики.

— Корсиканец! Что ж ты не попросил помощи у императора?

В его голосе и взгляде появилось что-то зловещее. Из-за перегородки послышался грубый смех других заключенных, и Андреа нахмурился.

— Ты еще мальчишка, тебе придется нелегко, но я постараюсь тебе помочь, — неожиданно произнес товарищ по несчастью. — Меня зовут Жорж Рандель. А тебя?

— Андреа Санто.

— Не вешай нос, Андреа! — Рандель подмигнул ему, но не улыбнулся. — Все будет хорошо.

Принесли обед: гороховую бурду без кусочка мяса, ломоть хлеба и кружку воды. Андреа ел, не морщась, под удивленным взглядом своего напарника: дома он редко видел обильную и сытную пищу. Молоко, печеные каштаны, хлеб, козий сыр — вот и все, чем они обычно питались.

— Здесь все ужасно, — сказал Рандель, — и еда, и сон, и день, и ночь, и весна, и лето, и осень, и зима. А особенно — люди.

Выходить на работу предстояло завтра, а сегодня они могли «отдохнуть». Привыкший к постоянному движению и безграничному простору, Андреа с трудом дотянул до вечера.

Охранник обошел камеры, проверил решетки и цепи, после чего узникам было велено ложиться.

Андреа опустился на жидкую подстилку и закрыл глаза. Он слышал, как за бортом сонно вздыхает море, слышал шаги охранника и звон кандалов. Его заковали на семь долгих лет, заковали не только его тело, но и душу! Андреа испытывал мучительную внутреннюю борьбу, как всякий человек, которому прямо и жестоко указали, кто он, еще до того момента, как он успел разобраться в себе, одним махом выделили определенное место, которое он отныне не мог покинуть. Андреа предчувствовал грядущие унижения, и его охватывала паника.

Он не мог спастись, не мог бежать! Возврата в нормальный мир не существовало! Андреа чудилось, будто с момента осуждения прошло не менее сотни лет, и те, кто остался на острове, давно о нем позабыли. Он ощущал себя призраком, живым мертвецом, бездушным номером триста четырнадцать, у которого отняли и гордость, и надежду, и веру.


С того момента, как Андреа исчез из ее жизни, Орнелла мучительно пыталась хоть чем-то себя занять. Она бродила по округе с ружьем, которое они с матерью успели спрятать от жандармов, лазила по скалам, плавала, ныряла. Ничего не помогало: перед глазами стояло растерянное, помертвелое лицо младшего брата.

Беатрис молчала о случившемся и никогда не вспоминала Андреа; по крайней мере, вслух. Она вела себя как обычно, но дочери казалось, будто из матери высосали жизнь: душа погибла, осталась одна оболочка.

Орнелла использовала любые причины, чтобы улизнуть из дому, и вскоре у нее появился повод уходить на целый день: возобновилась война с соседями. Эта борьба то разгоралась, то затухала в зависимости от времени года, настроения сторон и всяких мелочей. В любом случае пару раз в году мужчины Лонтано бросали жен, детей, хозяйство, работу и устремлялись в дебри маки, в горы, пещеры, ущелья, где прыгали по камням, как горные козлы, и с азартом стреляли друг в друга. Никого не волновало, что эти игры зачастую заканчивались серьезными ранениями или смертью.

Как правило, в борьбу вовлекались все жители деревни: женщины врачевали раненых, подростки и даже дети доставляли мужчинам продовольствие и боеприпасы.

В этом смысле Корсика, погруженная в тишину высоких скал и окруженная шумным прибоем, была особым замкнутым миром: ее жители стойко хранили вековые привычки и причуды, доставшиеся по наследству от предков. Среди населения жила традиция оказывать помощь каждому обитателю маки.

Потому Орнелла, хотя у нее не было ни отца, ни брата, ни мужа, ни даже жениха, который принимал бы участие в этой борьбе, воспользовалась случаем и целыми днями пропадала в горах. Она возвращалась домой лишь затем, чтобы отлить новые пули или пополнить запас лекарственных трав.

На сей раз война началась из-за пустяка, смешной нелепицы, послужившей в глазах жителей деревни тяжелым оскорблением их гордости и достоинства.

Однажды Леон Гальяни вернулся с традиционного деревенского схода бледный от гнева и рассказал, что на главной улице, ведущей к церкви, найден дохлый осел. Труп животного лежал посреди дороги, источая смрад. Этот осел не принадлежал никому из жителей, значит, его подкинули «враги». Подобное оскорбление считалось смертельным, и мужчины мгновенно приняли решение отомстить. Разошлись по домам и стали немедленно собираться на войну.

— Ты пойдешь со мной, Джеральдо, — сказал Леон, — и ты, Джулио. Данте останется дома — приглядывать за хозяйством и охранять дом.

Дино покорно кивнул, Данте недовольно нахмурился, а Джулио, минуту назад презрительно скаливший зубы, зашелся от злости. Его незаконный медовый месяц с Карминой был в самом разгаре, и он считал верхом глупости бегать по горам с оружием из-за какого-то осла!

— Сами они ослы, — сказал он старшему брату, когда они чистили ружья. — Кровная месть из-за падали! Оттащили бы этого осла обратно и подкинули соседям!

— Тогда те первыми объявили бы нам войну, — рассудительно произнес Дино. — Ситуация безвыходная, ты сам это понимаешь.

Джулио поднял голову и встретился взглядом с темно-серыми глазами брата.

— Неужели ты согласен с отцом?

— Согласен я или нет — не имеет значения. Так или иначе, нам приходится ему подчиняться.

— Пусть бы отправил в горы Данте, тому не терпится пострелять, — процедил Джулио. — А я бы остался дома. Не вижу ничего полезного в том, чтобы бегать по жаре и подставлять себя под пули!

— Твое мнение никого не волнует, — заметил Дино. — Если ты начнешь говорить то, что думаешь, тебе придется уехать отсюда.

— Возможно, я так и сделаю! — с досадой произнес Джулио.

Дино вспоминал этот разговор, когда возвращался из дома в маки после того, как отец велел ему сходить домой и принести запасное ружье, а заодно узнать, как Данте, работники и женщины справляются с хозяйством. Дино подозревал, что скоро война закончится: приближался сезон сбора винограда, когда мысли отца и других мужчин всецело поглощены урожаем.

Дино сказал брату правду: если ты нарушаешь устои, становишься изгнанником, изгоем. Это понимали все корсиканцы и предпочитали жить по правилам. Иные воспринимали это как само собой разумеющееся, другим приходилось себя ломать. Хотя Дино не принадлежал к первым, ему вовсе не хотелось разделить судьбу вторых.

Его путь пролегал по выгоревшему маки. Земля была покрыта белесым пеплом, напоминавшим муку. Кое-где из земли торчали почерневшие мертвые кустарники, а в иных местах пробивались зеленые ростки. Дино соблюдал известные предосторожности: осматривал кусты, изгороди, часто останавливался, чтобы прислушаться к шуму полей и понять, не доносятся ли откуда-то посторонние звуки.

А потом он увидел девушку. Она шла, не прячась, и несла на правом плече ружье, а в левой руке — небольшой узелок. Подол ее черного платья полоскался на ветру, а походка была свободной и легкой. И она, она — пела: ее голос был похож на реку, которая вышла из берегов, а слова бередили душу.

Это была Орнелла Санто. Дино бесшумно двинулся следом за ней под прикрытием густого кустарника, растущего по обочинам дороги.

Утром мать сказала Орнелле:

— Ты зря ходишь в маки и носишь мужчинам пули.

— Почему?

— Потому что ты чужая для них, а они — для тебя.

Орнелла вопросительно посмотрела на мать.

— Если б они принимали нас за своих, ни за что не выдали бы Андреа жандармам, — пояснила Беатрис. — Вспомни, такого никогда не случалось!

— Все дело в том, что Амато был офицером французской армии, — сказала Орнелла.

— Неважно! Мы чужаки, чужаки в родной деревне, и все потому, что так решили Гальяни!

— Почему тогда они берут у меня пули?

— Потому что они им нужны. При виде оружия и боеприпасов мужчины не могут думать ни о чем другом.

— Хорошо, — согласилась Орнелла, — сегодня я схожу туда последний раз.

Она брела по выжженной земле в растерянности и тоске и от тоски слагала песню. Орнелле была невыносима мысль о том, что она осталась совсем одна, без малейшей поддержки, а главное — без смысла жизни. Она не знала, что стало с Андреа, но была уверена в том, что он не вернется на Корсику. По каким-то понятным только ей соображениям Беатрис не поехала в Аяччо и не попыталась узнать о судьбе сына.

— Так будет тяжелее и ему, и нам, — сказала она дочери, и Орнелла не нашлась, что ответить.

Будь у нее деньги, друзья или побольше жизненного опыта, она бы сама отправилась в город. Однако пока Орнелла размышляла о том, что делать, время было упущено: Андреа наверняка перевезли на материк, туда, где его след мог потеряться безвозвратно.

Дино боялся окликнуть Орнеллу, подумав, что она сразу начнет стрелять, и молча шел за ней. Неожиданно он подумал, что на острове даже искусство подчинено войне: мужчины всегда украшали оружие и крайне редко — свои дома или предметы быта. Некоторые женщины вели себя не лучше. Что мешало Орнелле Санто надеть цветное платье и нацепить пусть дешевые браслеты и бусы? Впрочем, она была красива и без этого, красива диковатой, таинственной красотой.

Внезапно Дино решил, что не стоит ждать. Иной возможности для важного разговора, разговора наедине, может не представиться. Хотя на острове редко случались большие перемены, судьбы его жителей были ненадежны, как зыбучий песок. Кто знает, вдруг завтра его убьют!