Комната была накалена и ужасающе воняла.

— Это же хуже, чем в третьем классе, — наконец, не выдержал Яков.

У Гарри Эпштейна на лице появилась пустая улыбка.

— Вы можете себе позволить Уолдорф, — заметил он холодно. — И за это плата вперед за четыре недели. А если вы захотите работать, я беру то, что вы заработаете в первую неделю. Либо берите, либо уходите.

Яков и Марко осмотрели крошечную комнату и своих будущих сожителей. Затем они переглянулись.

— Вероятно, мы не найдем ничего лучшего за эту цену, — сказал Марко. — Думаю, нам придется взять это, пока не устроимся. По крайней мере, есть крыша над головой.

Яков вздохнул и полез в карман, а Марко уже достал доллары, на которые он обменял лиры на Эллис Айленде.

— Мы берем, — задумчиво сказал Яков.

Гарри Эпштейн протянул руку за деньгами, и как бы между прочим заметил:

— Уборная на заднем дворе.


Условия, с которым столкнулись Марко и Яков, были ничем не хуже тех, в которые попадали миллионы других иммигрантов, хлынувших в Нью-Йорк. Пройдут годы, пока большинству удастся вырваться из трущоб, и все-таки они, и в их числе Марко и Яков, имели преимущество перед теми, кто окажется в Америке позднее. Американская экономика, несмотря на периоды жестокой депрессии, неуклонно росла, и для тех, кто желал работать, работы было достаточно, хотя и за мизерную плату.

Сам приезд в Америку представлялся Марко и Якову каким-то захватывающим приключением, у них кружилась голова от свободы и утопающего в электрических огнях Нью-Йорка, особенно по сравнению с царской Россией и застойным латифундизмом Средиземноморья. И оба они действительно верили, что у них есть шанс сделать что-то необыкновенное, что они могут схватить за хвост жар-птицу или хотя бы вырвать из нее перо. И если жизнь зависит от того, как к ней относиться, то этот всепобеждающий оптимизм можно было считать главным достоинством обоих.

И поэтому, хотя они провели ужасную ночь почти без сна в душной, кишащей тараканами, комнате в многоэтажном здании на Черри-стрит, наступившее утро они встретили с воодушевлением. Гарри Эпштейн отвел Марко в доки на Вест Сайд, а Яков отправился в город на завоевание Тин Пан Элли.

В те годы театр переживал большие перемены. Два года тому назад был открыт Таймс Тауэр, и престиж нового небоскреба сделал площадь Таймс Сквер респектабельным новым центром театрального района. На Сорок второй улице продолжался бум строительства театральных зданий. Театры, которые все еще рассматривали кино, как что-то не более значимое, чем надоедливых москитов, переживал период своего расцвета, ежегодно предлагая ненасытной публике десятки мелодрам, оперетт, ревю, комедий и водевилей. Среди блиставших «звезд» были такие, как сенсационно красивая Максина Эллиот, которую художник Вистлер называл «Девушкой с полуночными глазами», Минни Мэддерн Фиске, чья манера игры на сцене имела классически сдержанный характер и которая популяризовала Ибсена, и несравненно очаровательная Этель Барримор, чей теплый гортанный голос пытались имитировать потом тысячи однодневных «звезд».

Индустрия музыкальных публикаций, если слово «индустрия» в данном случае уместно, также вслед за театрами переместилась с Четырнадцатой улицы в центр города. В это утро, в десять часов Яков вошел в длинное четырехэтажное здание на углу Сорок первой улицы и Восьмой авеню, на трех окнах второго этажа которого были написаны, настойчиво привлекая к себе внимание, слова:


КОМПАНИЯ МУЗЫКАЛЬНЫХ ПУБЛИКАЦИЙ ШУЛЬМАНА


Он поднялся по деревянной лестнице, прислушиваясь к звучавшим в отдалении нескольким пианино сразу, поскольку в этом здании помещались сразу шесть музыкальных компаний. На верхнюю площадку лестницы выходила дверь с матовым стеклом, на которой тоже была вывеска Шульмана, но уже с небольшим добавлением: «Публикации Шульмана самых популярных песен».

Яков отдавал себе отчет в том, что в поношенном пиджаке и рубашке без галстука он вряд ли походил на денди. Тем не менее, если учитывать состояние его финансов, он выглядел не худшим образом. Поскольку в доме, где они жили, не было водопровода и воду можно было накачать только на первом этаже на кухне, этим утром они с Марко спустились в соседнюю парикмахерскую и заказали там две классические услуги — они побрились и постриглись. И теперь, сжимая в руке написанное для него Роско Хайнесом письмо, Яков открыл дверь и вошел в офис.

В комнате никого не было, кроме сидевшей за деревянным столом и читавшей «Саттердей Ивнинг Пост» средних лет секретарши. Стол находился за деревянной стойкой, позади него была еще одна дверь с матовым стеклом, сквозь которую доносились звуки игры на пианино. Вдоль стены стояли с полдюжины деревянных стульев, несколько грязных пепельниц и плевательница: стены были увешаны листами бумаги, испещренной нотными знаками, которые должны были давать представление о тех «известных» песнях, которые публикует Абе Шульман.

Яков сделал шаг к разделительной стойке. Секретарша в ослепительно белой блузке с подмокшими подмышками отложила газету и посмотрела на него. Над верхней губой у нее чуть наметились усики.

— Да?

— Я хотел бы повидать мистера Шульмана. Меня прислал Роско Хайнес. У меня есть письмо. Понимаете?

Он достал письмо. Хр-р. Секретарша впилась зубами в яблоко и совершенно проигнорировала письмо.

— Зачем вам нужно видеть мистера Шульмана?

— Я играю на пианино. Пишу хорошие песни. Мистер Роско сказал…

Он в испуге остановился, услышав за внутренней дверью офиса высокий голос, переходящий на визг. Он уставился на стеклянную дверь, в то время как секретарша, очевидно, привыкшая к таким крикам, продолжала жевать яблоко.

— Мистер Шульман очень занятый человек. О встрече вам надо договориться заранее.

Крики достигли своей высшей точки. Дверь отворилась, и толстый вспотевший мужчина с портфелем в руках и выражением ужаса на лице вылетел оттуда.

— Я буду преследовать вас в судебном порядке! — кричал тот же голос. — Вы украли у меня эту мелодию. Попробуйте продать эту песню, и я подам на вас в суд! И вы никогда больше не будете работать в шоу-бизнесе! Вон! Убирайтесь вон!

Толстого автора песен не нужно было подталкивать. Он летел через приемную, когда в дверях появился странный человек. Абе Шульман был поразительно маленького роста: он едва достигал четырех футов. Крошечное огнедышащее динамо с огромной сигарой в правой руке, на мизинце которой сверкал большой бриллиант сомнительного происхождения. Он попытался схватить почти уже испарившегося автора песен, и тут вынес окончательный приговор:

— Между прочим, вы же толстый!

Дрожащий песенник выкрикнул ему в ответ уже в дверях:

— И вы тоже не Джон Барримор, коротышка!

Абе Шульман, охваченный яростью, схватил папку с бумагами со стола секретарши и со всей силой запустил ею в голову автора. Мужчина сделал шаг и скрылся за дверью.

Хлоп! Папка с бумагами ударилась о матовое стекло поспешно закрываемой двери, и осколки полетели во все стороны.

Секретарша снова спокойно надкусила яблоко, совершенно невозмутимо воспринимая разыгравшуюся сцену. Все это она уже видела и не раз.

— Если эта жирная скотина явится снова, — выпалил Абе, глядя на Якова, — вызывайте собак. А это что за тип?

— Меня зовут Яков Рубинштейн. Роско Хайнес порекомендовал мне зайти к вам…

— Роско Хайнес? А где ты его встретил? Он уехал из страны два года назад.

— В гамбургском борделе.

— О-ох! — простонала секретарша.

— Роско Хайнес — черный мерзавец, — выпалил Абе. — Он должен мне сто пятьдесят баксов.

— Он сказал, что вы послушаете мою игру на пианино… — начал Яков.

— Мне совершенно не нужны пианисты, — Абе повернулся и пошел к себе в офис, бросив на ходу секретарше: — Рози, соедини меня с Гарри Эрлангером.

— Подождите! — в отчаянии закричал Яков, толкнув вертящийся заслон стойки и бросаясь вслед за Шульманом. — Вы должны послушать мою игру на пианино. Вы должны дать мне работу!

Крохотный Абе повернулся в дверях и посмотрел на него.

— Я никому ничего не должен, — выпалил он.

— Я хорошо играю рэгтайм, совсем, как черные. Я пишу замечательные песни…

— У меня нет никакой работы! — закричал Абе. — А теперь убирайся!

Хлопнув дверью, он проскочил в свой кабинет. Яков остолбенел. Он почему-то считал, что письмо Роско поможет ему добиться хотя бы прослушивания. Теперь в нем закипела злость. Не обращая внимания на визги секретарши Рози, он открыл дверь и ворвался в кабинет. Комната была небольшая, забитая мебелью, с нотами к песням и фотографиями авторов песен, писавших их для Абе Шульмана… А у одной стены стояло видавшее виды разбитое пианино. Абе как раз обходил вокруг своего стола, когда Яков подскочил к нему сзади, поднял и сильно потряс, будто это была курящая сигары кукла.

— Я приехал в Америку работать! — вырвалось у него. — Вы должны прослушать мою игру!

С этими словами он посадил Абе на пианино, сам пододвинул к пианино стул и начал играть свои вариации на тему «Кленовый лист опал». Абе был настолько ошарашен таким неожиданным поведением, что, глядя на молодого эмигранта с недоумением, лишился дара речи. Какое-то время он слушал молча, после чего к нему вернулась способность говорить.

— Ну, ладно, — буркнул он, стараясь перекричать музыку, — ты хочешь работать — я дам тебе работу.

Яков перестал играть.

— Где? — спросил он с интересом.

Абе вынул из бумажника визитную карточку и что-то черкнул на ней.

— Мой двоюродный брат — хозяин бара морских деликатесов «Хаф Мун» на Кони Айленд, — он вручил карточку Якову. — Передай ему это. Он даст тебе работу, потому что ты свой. А теперь убирайся, черт возьми!