Дайна Чавиано - Остров бесконечной любви

– Когда ты приехал с Кубы?

– Два дня назад.

Сесилия подумала, что не расслышала.

– Всего два дня?

А поскольку Мигель не отвечал, она задала еще один вопрос:

– Кто тебе рассказал про этот бар?

Официантка принесла напитки. Когда она отошла, Мигель перегнулся через стол:

– Не знаю, что ты подумаешь, но боюсь, мой ответ прозвучит немного странно.

«Ну давай, попробуй», – мысленно бросила ему вызов Сесилия, а вслух сказала:

– Ничего я не подумаю.

– Я пришел из-за моей бабушки. Именно она рассказала мне про это место.

От изумления Сесилия окаменела.

На площадку поднялась женщина в шали, раскинула руки, как будто собиралась исполнить танец семи покрывал, а потом зазвучал ее хрипловатый голос, прямо-таки созданный для болеро:

«Как случилось? Спроси – не скажу. Как случилось? Сама не пойму. Только знаю, что я полюбила тебя…»

– Пошли. – Мигель снова вытащил ее танцевать.

Как же трудно разговаривать в такой ситуации!

– А твоя бабушка давно в Майами? – спросила Сесилия, не осмеливаясь произнести имя, от которого уже чесался язык.

– На Кубе она много лет ждала разрешения на выезд для себя и моего дедушки. Разрешение дали только после его смерти. И тогда бабушка приехала сюда одна; она надеялась, что мы с мамой тоже скоро приедем, но нас выпустили совсем недавно. Смотри… – Мигель залез рукой под рубашку. – Это ее вещь.

Знакомый черный камень, оправленный в золотую мантию, висел на позолоченной цепочке у парня на шее. На его молодой крепкой груди украшение казалось хрупким, едва заметным. Сесилия закрыла глаза. Как же ему рассказать… Она старалась не сбиться с такта.

– А когда она придет?

– Кто?

– Твоя бабушка.

Глаза Мигеля странно блеснули.

– Моя бабушка умерла.

Сесилия остановилась посреди площадки:

– Умерла?

– Год назад.

Мигель пытался продолжить танец, но Сесилия не сходила с места.

– Ты же сказал, что узнал про бар от нее?

– Во сне. Она велела мне прийти сюда, и вот… Тебе что, плохо?

– Я хочу сесть.

Голова у нее кружилась.

– Откуда у тебя ее амулет? – чуть слышно выговорила она.

– Бабушка передала его знакомой, а та вручила мне. Он у меня со вчерашнего вечера. Может быть, поэтому она мне и приснилась.

И тогда Сесилия вспомнила первую загадку: «погребок», «видение», «озарения». Как она раньше об этом не подумала? «Погребок» – так во времена Амалии называли бары. Вот что хотела сообщить ей Амалия: она – это видение в баре, именно там на нее падает свет. А еще была фраза: «Их комбинация покажет тебе, кто ты такая и чего ты должна от себя ждать». У нее не осталось сомнений: она тоже ясновидящая, то есть может общаться с духами. Вот почему она таскает за собой дом, населенный людьми, отказавшимися ее покинуть. Теперь она уверена, что унаследовала гены бабушки Дельфины. Даже Клаудиа ей говорила: «Ты гуляешь с мертвецами». Но сама она тогда была слепа.

Но оставалась еще вторая загадка. Что это за «вызов», связанный с будущим, которое все так хотят знать? Амалия предупреждала, что гадательные системы строятся на интуиции, что нужно искать ассоциации. Ну ладно. «Голубка» – символ мира. Но как можно с чем-то ассоциировать «кладбище»? Может быть, это значит, что будущее острова – это кладбище, где каждому придется выбирать между миром и смертью, между гармонией и хаосом?

«Нету в дне моем ни минуты, чтоб расстаться с тобой, – пропела дама с шалью. – И весь мир глядит по-другому, если ты не со мной…»

Нежная печальная песня понемногу возвращала ей спокойствие.

– Тебе уже лучше?

– А ничего плохого и не было.

– Танцевать готова?

– Думаю, да.

«Нету песни такой на свете, чтобы не про тебя, я и петь ничего не желаю, если не для тебя…»

Это болеро было как будто про ее город. Или, возможно, она не могла слышать болеро и не думать о Гаване.

«Кто бы знал, что теперь стал ты частью души моей…»

Да, город – это тоже часть ее, как воздух дыхания, как природа ее видений… таких, как то, что примстилось ей сейчас, в дымном воздухе этого бара: несообразный человечек, одетый во что-то наподобие сутаны, нелепо раскачивающийся на пианино.

– Мигель…

– Да?

– Я что, напилась с полбокала мохито или на пианино действительно сидит карлик?

Мигель обернулся посмотреть.

– Что еще за карлик? – начал он. – Я не вижу…

Он так и не договорил. А когда взгляды их встретились, девушка поняла, что он знает легенду про Мартинико и понимает, кто может его видеть, но ни он, ни она не сказали об этом ни слова. Для объяснений найдется другое время. Найдется время для расспросов о мертвецах. У Сесилии закралось подозрение, что они теперь всегда будут рядом: в клубах дыма она только что разглядела Амалию, и танец ее был похож на облако, поднимающееся от реки.

Сесилия перестала танцевать.

– Что с тобой? – спросил Мигель.

– Ничего. – Девушка передернула плечами, когда Амалия прошла между ними, обдав ледяным ветерком.

Но Сесилия не обратила внимания на этот холод. Ее интересовало, куда так неотрывно и восторженно смотрит эта женщина. Сесилия повернула голову к экрану; ей стоило большого труда узнать свою подругу: Амалия, почти девочка, танцевала с молодым человеком, похожим на Мигеля, но с более азиатскими чертами лица.

«Я от губ твоих далеко, от луны и от солнца, как же мне без тебя нелегко…»

Ее Гавана – умирающая, населенная призраками, рассеянная по всему миру.

«Человеку свойственно любить то место, где он страдал», – повторила она про себя.

Она еще раз посмотрела на Мигеля и вспомнила лица любимых ею мертвецов, которые жили в ее памяти. Сердце Сесилии находилось на полпути между Гаваной и Майами. На каком же из двух краев дышит ее душа?

«Моя душа бьется в центре моего сердца», – решила она про себя.

А сердце ее принадлежало живым – близким или далеким, – но также и мертвецам, остававшимся рядом с нею.

«Вдалеке от тебя я с тобою, любовь моя», – пропела Сесилия, глядя на город на экране.

Гавана, любовь моя.

А когда она положила голову на грудь Мигелю, призрак Амалии обернулся и посмотрел на нее с улыбкой.

Этот роман написан в честь многих людей и событий и, конечно же, в честь города… или, быть может, двух. Я благодарна всем, кто меня вдохновлял, в особенности авторам болеро, строки из которых составляют название каждой главы. И все-таки нужно выделить один фактор, обусловивший сюжет романа: желание рассказать историю о символическом соединении трех этносов, составляющих кубинскую нацию, в первую очередь китайского, воздействие которого на остров больше, чем принято считать. Роман родился из моего желания воздать должные почести трем этим корням.

Я почерпнула ценные сведения об описанных здесь эпохах и нравах из многих книг, но я просто обязана упомянуть три, без которых невозможно обойтись, исследуя модели эмиграции и адаптации китайцев на Кубе во второй половине XIX века: «Китайская колония на Кубе (1930–1960)» Наполеона Сеука[48], «Китайцы на Кубе: Этнографические заметки» Хосе Бальтасара Родригеса[49] и «Китайцы в истории Кубы (1847–1930)» Хуана Хименеса Пастраны[50].

Среди живых источников помощи не могу не назвать семью Понг: в первую очередь мне помогали Альфредо Понг Энг и его мать Матильде Энг. Они делились со мной легендами и семейными воспоминаниями о великой эмигрантской одиссее, сделавшейся общей историей для китайцев, перебиравшихся из Кантона в Гавану более ста пятидесяти лет назад. Без помощи этих людей я не смогла бы выстроить семейную историю так, как это сделано на страницах романа.

Изучение музыкальной вселенной тех лет не сдвинулось бы с места без фактов и анекдотов из книги Кристобаля Диаса Айялы «Кубинская музыка: от арейто до новой тровы»[51].

Я ввела в сюжет романа несколько реальных фигур из истории кубинской музыки, я старалась не погрешить против их подлинной биографии и характеров. Диалоги и события с их участием вымышлены, их мне подсказывало мое преклонение перед музыкальным наследием, которое они нам оставили. Тем не менее я подозреваю, что, окажись эти люди в сходных обстоятельствах, они вели бы себя сходным образом.

Я также хочу поблагодарить – из одного мира в другой – пропавшего без вести Альдо Мартинеса-Мало, душеприказчика по личным вещам певицы и актрисы Риты Монтанер (1900–1958), который когда-то совершил удивительный, по мнению многих, поступок – возложил на мои плечи серебряную шаль, принадлежавшую легендарной артистке; ему всегда нравилось показывать эту реликвию, но Альдо никому не позволял к ней прикасаться. Сохранялась ли у этой шали связь с душой великой певицы, или же просто моя фантазия, возликовав от соприкосновения с необыкновенным предметом, пробудила к жизни странные картины из прошлого? Кто знает? Важно, что этот случай так или иначе оставил во мне неизгладимый отпечаток, который в конце концов нашел себе место в романе.