— É lei? Dov'e?[14] — спросил Маттео.

— Su[15].

Мы прошли в просторный внутренний двор с резным колодцем посередине и стенами тыквенного цвета и ажурной зеленой филиграни, подозрительно напоминающей плесень. В дом со двора вели одна или две двери на первом этаже и лестница на второй этаж, на галерею. Мы втроем двинулись вверх по ступенькам. Я оглянулась. Вход с улицы закрыт, ведьма исчезла.

Лестница привела нас к расписной двери, от которой вправо и влево тянулась галерея. Хотя краски на рисунке поблекли, я разглядела какой-то религиозный сюжет: вроде бы ангелы, ведущие и несущие на руках детей. Маттео постучал.

— Entra![16] — негромко откликнулись изнутри.

Маттео открыл дверь, и после глухого внутреннего дворика в глаза тут же бросилось обилие окон — свет, отражавшийся от красных стен, наполнял просторную, элегантно обставленную комнату розоватым сиянием. Освещенная со спины ослепительная фигура приподнялась из глубокого белого кресла у окна и раскинула объятия почти оперным страстным жестом. Вся в белом, как спустившийся с небес ангел.

— Саго, дорогой мой, любимый, — пропела она.

Всю жизнь я ждала подобной встречи, но, увы, буря эмоций предназначалась не мне.

Джакомо завертелся у меня на руках, пытаясь спрыгнуть. Промчавшись через всю комнату, он кинулся к хозяйке в объятия — да, это была она, хозяйка — и покрыл ее лицо поцелуями. Такими же, какие дарил и мне.

— Ох, Лео, Лео, — запричитала хозяйка. — Я чуть не умерла! Наконец-то ты дома, дома, мой дорогой. Grazie aDio! Grazie, grazie[17]. Мой мальчик, сынок мой! — Снова последовал обмен страстными поцелуями.

Мне стало неловко, что я стала свидетелем семейной сцены. Вторглась в чужую жизнь. От смущения и неудобства мне хотелось провалиться, исчезнуть, не видеть всей этой взаимности. Я растерялась, и к горлу подступили рыдания. Моя партия отыграна, роль кончилась. Мне нет места в этом воссоединении и слиянии душ. Я хотела сбежать.

— А вот и наш герой, — наконец вмешался Маттео, с улыбкой глядя на меня. — То есть героиня. Ангел-хранитель Лео.

И хозяйка, немолодая, но эффектная и даже отчасти внушающая трепет женщина глянула на меня с явной враждебностью — тут же, правда, одернув себя.

— Мы безмерно вам благодарны, — сказала она.

— Я обожаю собак, — зачем-то сообщила я. А потом спросила сквозь подступающие слезы, сдавленно: — Как же так вышло, что Лео потерялся?

Заметив мое расстройство, она смягчилась.

— Мы не знаем. Наверное, все из-за того тупицы рабочего. Они такие невнимательные. Убьют и не заметят.

Голос у нее оказался чарующий, с мягким певучим акцентом. Аристократический голос. Лет ей было где-то около восьмидесяти, но она отлично сохранилась. Надо лбом вздымался валик белоснежных волос, заколотых сзади большими черепаховыми гребнями. Белый шелковый халат походил на одеяние певчих из церковного хора, а дополняли этот наряд вышитые шлепанцы.

— Корнелия, — представил нас Маттео, — это синьора Лукреция да Изола. Синьора, это Корнелия… — Он вопросительно посмотрел на меня.

— Эверетт, — подсказала я шепотом.

Синьора, не выпуская Лео из объятий, протянула мне руку.

— Простите, я вся испереживалась. Мы все с ума сходили от отчаяния. Если бы не Маттео, мы бы погибли. Хотите чашечку чая? Или, может, выпьете вина?

За окном тускнели краски дня и небо затягивалось тучами. Я почувствовала полную беспомощность и безынициативность. Мой взгляд то и дело возвращался к Джакомо, улыбающемуся мне из крепких объятий синьоры. Я представила, как в одиночку буду отыскивать обратную дорогу в гостиницу. Представила номер с видом на canale, счастье, ожидавшее меня там прежде, и одинокую ночь, которую предстоит мне провести там теперь. Я перестала понимать, на каком свете живу. Перестала понимать, где я. Пол вдруг встал на дыбы, а потом наступила пустота.

Сквозь темноту и спеленавшее меня коконом забытье пробивалось какое-то настойчивое ощущение. Я усилием воли сосредоточилась на глазах, и они начали медленно и плавно открываться. Словно издалека я, увидела Джакомо в клетчатом ошейнике, который, лежа рядом, лизал мне руку. Я улыбнулась. Неужели мы снова в нашем номере? Как мы туда добрались? Какой он просторный… Сознание постепенно возвращалось, я вроде бы припоминала эту комнату, но не могла вспомнить, какое она имеет ко мне отношение, если я лежу горизонтально. И тут в голове резко прояснилось. Глаза распахнулись, и я рывком села.

— Нет-нет, лежите, не вставайте, — раздался негромкий голос.

Я послушно легла обратно.

Ах да, точно, синьора. Я посмотрела на нее в растерянности, пытаясь восстановить в уме события, которые привели к этой странной мизансцене: я полулежу на подушках, на длинной кушетке, синьора восседает на пуфе у изголовья и смотрит на меня с тревогой. Что-то произошло. Я попала в другую жизнь? Что я пропустила?

— Все в порядке, Корнелия, ушибов нет.

— Нел. Зовите меня Нел.

— Хорошо. Вот, глотните.

Крепкий бренди прошиб нос и обжег горло. Тут же стало теплее. Только теперь я осознала, что мерзну, несмотря на мягкий серый плед, которым меня укрыли. Еще глоток, и можно задать вопрос.

— Что случилось?

— Наверное, перенервничали. Вы сомлели.

Я сперва даже не поняла последнее слово. Я — что? А, видимо, я упала в обморок. Со мной такое уже бывало. Школьная медсестра, снимающая с меня бинт, вдруг расплывается и пропадает. На репетиции хора перед рождественским концертом в квакерской школе для девочек — мне шестнадцать, и я валюсь на стоящую ступенькой ниже хористку как раз под «что плачет, изгнан, одинок». И потом, в бостонском аэропорту, когда везла тело Нильса из Мексики и дожидалась, пока гроб выгрузят из самолета.

Разумеется, моим первым порывом было извиниться.

— Простите, — сказала я.

— За что? Вы ведь ангел-хранитель Лео. Смотрите, как он вас обожает.

Джакомо свернулся калачиком на одеяле, уложив голову мне на живот. Веки у него отяжелели, он клевал носом — больших трудов ему стоило вернуть меня из небытия. Лео. Джакомо. Две совершенно разные аллюзии, призванные передать характер этого очаровательного пса. Наверное, в каждом из нас таится целый калейдоскоп ролей, в которых нас видят или хотят видеть окружающие и в которых мы видим или хотим видеть самих себя. Так, например, в глазах влюбленного мы расцветаем, обретая невиданную прелесть в проекции чужого желания. А наш образ во многом зависит от того, под кого мы пытаемся подстроиться. Только потом они перестают хотеть, чтобы под них подстраивались, и что в итоге? Наверное, так можно исчерпать всю палитру образов и остаться бессловесным белым листом. Вот что такое отчуждение — когда теряешь волну, становишься никем, пустым местом. Для Джаком-Лео отчуждение кончилось, он грелся в лучах любви. Переглянувшись, мы с синьорой дружно смотрели, как его смаривает сон. Умилительная картина.

— Мне пора, — сказала я, возвращая бокал с бренди. — Спасибо за доброту, мне очень неловко за причиненное беспокойство. Надеюсь, вы меня простите. Надо еще добраться до гостиницы.

— Если бы мы знали, где вы остановились, Маттео бы уже позвонил. Вы должны остаться, переночуете здесь — не дело вам сейчас одной бродить по людным местам. Аннунциата принесет легкий ужин. Смотрите, на улице уже стемнело. Поужинаете, переночуете. Так правда будет лучше.

Маттео отошел от окна и, пройдя через комнату, встал рядом с синьорой.

Я вдруг смутилась — лежу тут в томной позе, как изнемогающая прерафаэлитская нимфа. Я попыталась приподняться, разбудила Джакомо-Лео, и мы оба запутались в одеяле.

— Нет-нет, я и так вас слишком стесняю. Со мной уже все в порядке.

— Как называется гостиница? — спросила синьора.

— «Гритти».

— «Гритти», Маттео. Мисс Эверетт гостит у знакомых, вернется утром.

Мне отвели комнату с окнами на маленький канал. Но я осталась в одиночестве. Джакомо в инкарнации Лео удалился почивать вместе со своей растроганной любящей мамочкой. Комната мне очень понравилась.

Скромная, небольшая, беленые стены без украшений — если не считать деревянную рамку, очерчивающую небольшой кусок стены. Внутри помещался квадрат старого слоя штукатурки с проступающей фреской. Ложилась я уже в темноте, поэтому рассмотреть изображение получше не вышло. Аннунциата, которая совершенно преобразилась, прислуживая за ужином, — непрестанно кивала и улыбалась подозрительно ласковой морщинистой улыбкой, — проводила меня наверх по узкой внутренней лестнице, бормоча: «Avanti! Avantil», жестом приглашая следовать за собой. С такими же кивками и улыбками она принесла мне чудесную льняную ночную рубашку, а мою одежду забрала — думаю, чистить. Я сломала какой-то неведомый барьер.

Вытянувшись на мягких льняных простынях и уложив голову на подушки, опирающиеся на изголовье, разрисованное розами — невероятным обилием роз, целой розовой клумбой, — я смотрела на темную громаду здания напротив, тоже готического, со стрельчатыми окнами, и размышляла о прошедшем дне, который теперь казался мне сном наяву. Очутиться в этом доме, в этой комнате — событие не рядовое, не из обычной жизни.

После аперитива мы уселись за круглый стол у самых окон и поужинали запеченной курицей со спаржей, приготовленной на гриле, под бутылку отличного белого вина. Беседа сперва напоминала дежурный обмен светскими любезностями, но хорошее вино и вкусная еда сделали свое дело, и разговор потихоньку начал клеиться. У меня сложилось впечатление, что гостей в этом доме принимают не часто. Синьора живет в палаццо уже пятьдесят пять лет, дом достался ей от мужа, графа да Изола, ныне покойного — давно покойного. Она сама не венецианка, а римлянка. Римлянка, поскольку ее родители-британцы перебрались в Рим в начале двадцатых и она там родилась. Мне лично она показалась самой настоящей итальянкой, возможно, все дело в монастырском образовании и воспитании. Сквозь изысканные манеры и доброжелательность проглядывала какая-то потаенная печаль — неуловимая, но глубинная, пронизавшая ее насквозь.