Забирать перевод отправили меня. Бюро располагалось рядом с Госархивом, где познакомились Рональд с Лидией. Я шла по карте, которую мне набросала от руки Лидия, но местность оказалась на редкость запутанной. Я знала, что ориентирами мне должны служить кампо деи Фрари и огромная церковь. Архивы хранились в бывшем монастыре, примыкавшем к церкви Фрари, а бюро переводчицы — в соседнем переулке.

Я в отчаянии свернула в какую-то безымянную улочку, но она вдруг неожиданно вывела меня на открытое пространство, и вот они, пожалуйста, — кампо деи Фрари и церковь. В Венеции нельзя куда-то дойти самой, тебя туда вынесет, чтобы ты преисполнилась удивления и благодарности.

С помощью карты я довольно быстро отыскала бюро — маленькую каморку в мрачном здании. Переводчица, молодая женщина строгого ученого облика, передала мне бумаги в коричневом конверте, взяла оплату, выдала квитанцию, а потом, сняв очки, посмотрела на меня милыми выразительными темными глазами и сказала:

— Простите, мое дело только перевести… Но я плакала. Здесь ксерокс, — похлопав по конверту, добавила она. — Печальная история. Передавайте привет Лидии.

Вид у нее был растроганный.

— Спасибо, — ответила я. — Грацие.

Эта женщина знает историю Клары. И она растрогана. Что же тогда будет со всеми нами?

Я добрела обратно до кампо и решила заглянуть внутрь внушительной массивной церкви. Всего одним глазком, а потом вернусь. Хотелось ненадолго освободиться, отвлечься от нашей навязчивой идеи.

День стоял прохладный, напоенный солнцем, люди вокруг жили своей жизнью, не подозревая, какой историко-культурный катаклизм мы собираемся на них обрушить. Я отлынивала от дел — самое приятное занятие в мире.

Церковь оказалась огромной, гулкой, заполненной вычурными изваяниями. Обнаружив краткий путеводитель, я двинулась по нему. Слева — могила Кановы. Кто такой Канова, я так и не вспомнила, но пирамидальное надгробие, элегантное, стильное, на фоне всех этих резных завитушек вокруг, мне понравилось. Впереди за хорами, перегораживающими главный неф, над алтарем красовалось огромное полотно Тициана «Вознесение Девы Марии», плотно заполненное людскими фигурами. С моими скудными познаниями в живописи сложно было бы сказать, на чем строилось его великолепие, да и не трогали меня такие полотна, однако великолепие, несомненно, присутствовало. Я, не задерживаясь, двинулась обратно по параллельному проходу и там, напротив Кановы, наткнулась на массивный памятник Тициану — холодный и бездушный, как фасад, украшенный скульптурами. Интересно, Рональду бы понравился? Не чувствуя ни малейшего отклика в душе, я с радостью выбралась из этого склепа на яркое солнце.

Пропустив первый завтрак, я намеревалась не пропустить хотя бы ланч, но обилие света и воздуха располагало к прогулкам. Однако я сдержалась. Пустившись по карте в обратный путь и двигаясь по лабиринту улочек на север, я вдруг заметила краем глаза табличку в окне облупившегося дома. «CHIROMANTE» — гласила она, а чуть пониже для туристов следовала приписка: «Чтение мыслей. Таро. Гадания по ладони». Таре. Надо нам с Лидией прийти сюда и выяснить, что означает карта Клары, а заодно — что готовят нам наши собственные судьбы. Загадочная ты натура, Нел, — церковь не признаешь, зато собралась всецело положиться на какую-то шарлатанку. «Но мы ее даже еще не видели, — возразила я сама себе, — вдруг она и впрямь отличная пророчица». Я определенно предпочитаю интуицию доктринам. Как знать, а может, она неоплатонистка? Я кое-как нацарапала адрес.

Местность стала узнаваться. Тициан ведь был протеже Джорджоне, если я не ошибаюсь. Кажется, Рональд говорил. Теперь Тициан лежит под своим вычурным надгробием — Тициан, присвоивший лавры Джорджоне… Да, он и сам гений, без сомнения; он и сам вознесся на вершину славы. Он прожил жизнь, всё приписывают ему, он возвышается монументальной глыбой. А где похоронен Джорджоне? Где его памятник? Он был оригиналом, новатором, гением-первопроходцем. И никакой дани уважения? Может, все дело в том, что он никого не обогатил, — будь он британцем, его бы не сделали сэром Джорджоне. Что стало с его телом? Чумные трупы ведь, наверное, сжигали?

А Клара? Если его потеряли, то ее просто уничтожили. Закатали под штукатурку, заперли в сундуки, развеяли. Совершенно нелогичные исходы. Клара еще ладно, тут более-менее предсказуемо. А он-то почему? Не менее знаменитый в свое время, чем да Винчи, окруженный таким же восхищением. Такое чувство, что некоторых заносит в какое-то совершенно другое русло истории — застоявшееся и невостребованное, потому что… Почему? Потому что нет практической пользы?

Жизнь со звездой (пусть даже без особого к этой жизни приобщения — нет, мне доставались и внимание, и хвала, но не такие глянцевые, не такие прибыльные) о многом заставляет задуматься. И времени на раздумья у меня было предостаточно. Впечатление о притягательности звезд обманчиво — и это как раз неудивительно, для меня неожиданным оказалось другое: именно они определяют, что должно считаться притягательным. Потому что они успешны. Иными словами, богаты и популярны. Они победители.

Я вспомнила, как однажды — не знаю, чем был вызван этот образ — мне представился черный поток, бегущий параллельно реке истории. Он широкой темной лентой струился вдоль иллюстрированной линии времени — такой аккуратной безапелляционной линеечки, на которой выстроились портреты и даты, которые надо помнить. Кто их туда определил? Историю пишут победители и все такое… Но этот черный поток! Это было откровение. Даже не столько черный, сколько глубокий и бездонный — в него попадают все наблюдатели и прохожие, сомневающиеся, циники, жены, проигравшие, замкнутые, надменные, разочаровавшиеся, слишком серьезные, мелкие посвященные, те, кому опротивело, и те, кто дошел до ручки. Другие. Забытые и заброшенные. Незаметные свидетели. Поток намного превосходил по ширине линию времени.

На самом деле все не так удручающе, как кажется. Меня успокаивало это огромное собрание искренних, возможно, даже остроумных скептиков — в большинстве, естественно, женского пола, — которые столетиями наблюдали со стороны и все понимали без руководящих указаний. Я представляла выражение их лиц. Свидетели. Безвестные свидетели, на большее, чем снисходительная улыбка или приподнятая бровь, не раскошеливающиеся. Если не дойдут до белого каления. А если не дойдут, то живут той жизнью, которой вынуждены жить, находя утешение в чем получится: в детях, в растениях, в животных, в музыке, в собственных мыслях. А еще непредсказуемость. Как сказал один умный приятель, «ты ничего не понимаешь в жизни, пока кто-то из твоего поколения не отхватит главный приз и тебя не дернет: как? ему?!».

Отчего я вдруг вспомнила? Решила, что Тициан менее гениален и велик, чем Джорджоне? Рональд бы поспорил, да и кто я такая, чтобы судить. Я думала только о сгинувших, о тех, кому не поставлено памятников. И среди них наверняка множество таких, как Джорджоне и Клара, которых Маттео называл просвещенными, иллюминатами. История повернулась к ним спиной — а даже если и лицом, все равно выиграл или выжил кто-то другой, а они пропали, что-то произошло, и с ними ушла частица другой жизни той же эпохи. Вот Рональд говорит, что существование Джорджоне вообще ставится под сомнение. А сколько еще таких? Фантомы, как их назвал Ренцо. Этот поток — параллельная жизнь, бурлящая под спудом, проницательная, осведомленная, не исчезнувшая до конца, но и не вспоминаемая, по-своему вечная. Утешительная.

— Переводчица прослезилась, когда читала, — передала я Люси.

— А у нас для тебя новости.

Перед Лидией высилась стопка книг и бумаг.

— Что это? — спросила я.

— В общем, — начала Лидия, — ты оказалась права. Там был маленький кружок, человек двенадцать — пятнадцать. Вроде художественной студии под руководством донны Томасы — помнишь, она была в записях у Таддеа? Еще говорила, что с Кларой никто не сравнится. Она руководила скрипторием и сама рисовала — миниатюры, запечатлевающие значимые события в жизни монастыря. Мы нашли наброски, видимо, для хроники, которая, наверное, предшествовала этим страшным записям от тысяча пятьсот девятнадцатого года. Очень неплохие, надо сказать, наброски. Донна Томаса происходила из рода Гримани — благородного просвещенного гуманистического семейства, а в монастырском доме устроила что-то вроде академии для избранных (в число которых попала и Таддеа) под видом переписывания манускриптов для Ле — Вирджини — впрочем, они и этим занимались. Лишений не знали. Судя по записям, они отменно питались, им привозили много вина, покупали книги и канцелярию, они даже заказывали картины. Там интересные имена всплывают. Они наблюдали и учились. Все всерьез. Избранные ученицы Ле-Вирджини. Клара тоже принадлежала к этому кружку, хотя и не приносила клятв. Ее имя есть в списках проживающих, но с маленьком пометкой. Думаю, что-то вроде почетного членства.

— И?

— Вообще-то Клара жила здесь в тысяча пятьсот седьмом году — она упоминается, а к тысяча пятьсот восьмому упоминаний уже нет, а потом в тысяча пять сот десятом она снова тут. Это вроде хроники, не дневник. Может, там еще есть, это пока все, что я нашла, но Клара Катена определенно была здесь своей.

— И ей отвели комнату? — спросила я.

— Дом большой. А их было только двенадцать.

— Кажется, здесь она находила пристанище — тихую гавань, — предположила Люси.

— Да, — согласилась Лидия. — Надежный приют, полный подруг, жизнелюбивых, образованных, благородных девушек. Кто их исповедовал? Наверное, за исповедью они ездили на остров. Устраивали вылазку.

Она рассмеялась.

— А что там насчет лечебницы?

— В записях есть. Поступления, списки больных. Донна Томаса и здесь оказалась достаточно сведущей. Составила сборник лекарственных снадобий. Замечательные они были женщины, надо сказать. Рисковали жизнью. Одна или две погибли, как она со скорбью отмечает.