Зато в результате, как мне кажется, я получила в той замкнутой обители более приличное образование.

Мы боготворили мисс Кингли, нашу меланхоличную англичанку, которая в седьмом классе задавала нам писать стихи под Чосера, и пробовали свои женские чары на столь редко нам достававшихся учителях-мужчинах. Каково им было, молодым людям, выдерживать массовую стрельбу глазками от двадцати пяти девчонок в клетчатых юбочках и гольфиках? Непреодолимый соблазн, полагаю. А исповедникам в монастырях легче? В конце концов, эти девушки не выбирали служение Господу, они попадали в Ле-Вирджини из сытой, обеспеченной жизни, вкусив удовольствий, a а какие могут быть еще удовольствия в семнадцать-то лет? В исповедальнях потемки.

Сколько лет было Кларе, когда она оставила здесь свой очаровательный, обитый красным сафьяном сундук?

Я подошла к резному шкафу и в задумчивости посмотрела на полки, плотно уставленные книгами вперемешку с бумагами на латыни или древнеитальянском, немыми для меня. Однако я так хотела приобщиться к энергии и таинству этой комнаты, что снова открыла коричневые сундуки и принялась вдыхать слабый аромат трав шестнадцатого века.

Один сундук определенно отличался от других Я еще вчера заметила, что он помельче остальных и внутри выстелен бумагой с непохожим узором. Наклонившись ниже, я поняла, что на бумаге в углах есть зазоры, как будто, на дно сундука положили отдельную доску. Надо ее как-то поддеть. Тут должен быть какой-нибудь инструмент. Ничего. Только заколка Пиа на полу — когда мы покончили с разбором сундуков, она сорвала ее в порыве девчачьего восторга, распустив густые сияющие волосы.

Я безжалостно разогнула заколку и просунула металлическую пряжку между стенкой сундука и деревянной вставкой. Немного подалось, но, чтобы приподнять деревяшку, инструмент не годился.

Досадуя и изнывая от любопытства, я кинулась на кухню к Аннунциате и, оторвав ее от мойки, лихорадочной пантомимой потребовала вилку с ножом, которые в итоге получила, правда, вместе со взглядом, наводившим на мысли, что старушка, пожалуй, захочет побеседовать с синьорой.

— Пойдемте со мной! Пойдемте! — позвала я, подкрепляя свои слова жестом. — Avanti!

Аннунциата поспешила следом, на ходу вытирая руки о фартук и качая головой. На чердаке я ткнула вилку в тот же зазор, куда пыталась сунуть пряжку заколки, И Аннунциата в недоумении нависла надо мной. Потом помогла и, когда я нажала на вилку, поддела ножом с другой стороны. Под нашими совместными усилиями деревянная прослойка подалась, я подсунула вилку Поглубже и налегла посильнее. Дно приподнялось примерно на полдюйма. Не давая ему свалиться обратно, Аннунциата дернула ножом вверх и ловко цапнула освободившийся край.

— Браво, Аннунциата! — восхитилась я, и мы вдвоем вынули фальшивое дно. В глубине сундука лежала плоская деревянная шкатулка. — Отлично!

Она улыбнулась снисходительно, словно профессионал, выполнивший слишком простое поручение.

А потом, не удостоив и взглядом нашу находку, удалилась к себе на кухню.

Я вытащила шкатулку и положила ее на пол. Замка не было, только изящная крышка с соединенными углами. Под ней обнаружились очередные не читаемые бумаги, книжечка в кожаном переплете и на внутренней стороне подпись, судя по всему имя Таддеа Фабриани, если я правильно прочитала. Интересная штуковина, тем более так глубоко запрятанная. Я сгорала от любопытства, но помочь мне было некому. Таддеа, красивое имя. Таддеа и Клара. Мне вдруг почудилось, что мы с ними втроем, здесь, в одной комнате и только время, столетия, разделяет нас. Меня могли бы сослать в монастырь, мы могли бы подружиться Таддеа, Клара и неуемная сестра Корнелия. Я-то наверняка поддалась бы на уговоры симпатичного исповедника и с радостью уединилась бы с ним в темном уголке. Я почувствовала, как во мне закипает обида и злость за девочек. Я ведь ничего не знаю, ничего, только то, что у Таддеа Фабриани есть какая-то тайна, которая мне случайно открылась.

Я повалилась на пол и лежала, прожигая взглядом потолок чердака, словно потолок своей кельи, словно саму вечность. В воздухе разливался бледный прозрачный свет. Я томилась по своему любвеобильному исповеднику. Я томилась по свободе, по воле, по божественному откровению. Я пылала изнутри. «И я тогда пустился в Карфаген, пылая»[28]. Теперь понятно, такой жар ничего не стоит принять за истовую набожность. Или наоборот?

«Нел, — пропищал тонкий голосок разума, — давай-ка вставай и спускайся к столу».


— Это невероятно! — воскликнул Маттео. — Совершенно невероятно!

Его переполнял восторг.

— Знаешь, я догадывалась, — вставила Люси.

— Посмотрите! Этот пейзаж, эти деревья, мост, городок, небо, эта женщина! То ли эскиз к «La Tempesta», К «Буре», то ли чья-то копия, но такое сходство, абсолютно явная цитата, миниатюра, даже, возможно, пробный вариант. Поразительно!

У Маттео дрожали руки.

Ларец Клары стоял перед нами на столе. Люси вынесла его после так называемого ланча. Маттео, в самом радужном настроении, воодушевленно рассказывал о Том, как продвигаются дела с фреской, однако, глядя, какой восторг обуял его при виде шкатулки, я бы сказала, что до этого он был вялым и равнодушным.

— Это из сундука? Тоже из сундука? — запоздало уточнил он.

— Я его сама проморгала. Наверное, тот сундук распаковывала Пиа, а она так увлеклась одеждой, что не заметила. Когда мы с Люси туда поднялись, сундук стоял закрытый.

— Боже мой! Господи! — приговаривал Маттео.

— Маттео, — вмешалась Люси, — ты имеешь в виду ту «La Tempesta», что в Академии? Джорджоне собственной персоной? Другой вроде бы нет? Я сама так и подумала.

— Собственной персоной — или кто-то, не уступавший ему в мастерстве, только я не представляю, кто бы это мог быть, разве что у нас тут сам Тициан. Но с атрибуцией «Бури» все четко и ясно, и это одна из величайших на свете картин. Боже мой! Невероятно!

Мы посидели в молчании, не отрывая взгляда от завораживающей шкатулки.

— Если это Джорджоне, при чем тут буква Z? — спросила я. — Люси разглядела на камне крошечную Z. И письмо из шкатулки тоже подписано Z. Люси высказала мысль, что, наверное, этот Z сделал и саму шкатулку.

— Письма? Там были письма?

Маттео снова пришел в лихорадочное возбуждение.

— Да, письма и еще кольцо с жемчужиной и локоном. А еще кисти.

— Кисти!

Маттео всплеснул руками. Никогда еще не видела его настолько итальянцем.

— Мы тебе все покажем, — пообещала Люси, — но как быть с этим Z?

— Синьора, это же венецианский диалект, там все не как у нормальных итальянцев, сплошные X и Z. Единственная имеющаяся у нас подпись Джорджоне на обороте «Портрета Лауры» выглядит как Zorzi, то есть Джордж в венецианском написании. А что, письма подписаны Z?

— Да, — ответила я. — По крайней мере, одно. Тебя это так удивляет?

— Нел, — отрезал Маттео, — ты не представляешь, насколько это важно. — Он посуровел. — Джорджоне из всех венецианских гениев практически самый недокумонтированный и неуловимый. Мы почти ничего не знаем: он совершил переворот в живописи, он был музыкантом, он умер молодым — вот, в общем, и все. А сейчас норовят его заслуги приписать Тициану, делая вид, что Джорджоне и на свете не существовало. А у нас тут письма, атрибутированное произведение, личная жизнь, предметы, документы — это же бесценное сокровище, в это поверить невозможно. Надо действовать с величайшей осторожностью. И держать язык за зубами. Грандиозная находка!

Он застыл в молчании, глядя на ларец.

Я обернулась к Люси.

— А Клара?

— Клара?

— Он ведь для нее делал ларец. И называл своей жемчужиной.

— А еще своей надеждой и своим даром, да-да, даром точно, — напомнила Люси.

— Он был тем еще ловеласом, это известно.

— В монастыре? — уточнила я.

— Не знаю. Будем потихоньку разбираться. И только сами. Никого не посвящая.

Он глянул свирепо.

— Да, — согласилась Люси. — Клару мы никому не отдадим.

И Таддеа Фабриани, добавила я про себя, ее тоже не отдадим.

Лео лежал на своей подушечке, устроив голову на лапах, и расширенными глазами наблюдал за происходящим. Наверное, на его памяти такой переполох впервые.


Когда мы двинулись в путь, уже порядком стемнело, пастельно-туманные краски дня уступили сцену безоблачному ночному небу, усыпанному звездами. Я почти не видела здешних ночей, если не считать того раза, когда мы возвращались домой с Маттео и мало что замечали. Венеция преобразилась, стала таинственной, манящей и эффектной, даже слегка опасной. Мы шли пешком по узким темным улочкам к Сан-Марко, к живой музыке, к сияющим огням и праздной толпе. Люси взяла Маттео под руку, а меня сопровождал Лео. Вспомнился тот далекий, столетней давности вечер, когда мы с Лео, тогда еще Джакомо, сидели за нашим дальним столиком во «Флориане», такие оба потерянные и запутавшиеся, что даже музыки не слышали. И вот мы снова здесь, он на плетеном кожаном поводке, а я в компании двух друзей — нет, трех, Лео, дорогой мой, ты же мне совсем как родня.

Я была в платье из тридцатых — Мейнбохер, как отрекомендовала его Люси, с умилением захлопавшая и ладоши и засмеявшаяся, когда я его примерила. Темно-синее в белую крапинку, шелковое, когда-то «дневное», а теперь вполне годящееся для вечера. Не привыкшая так подчеркивать формы, я чувствовала себя роковой женщиной — в белом кашемировом кардигане с пуговицами из стразов, в «мейнбохере» из другой эпохи, обвивающем плечи. Словно я всю жизнь не вылезала из парижских комиссионок. Я смотрелась обворожительно.

Мы все смотрелись обворожительно. Интересная компания. Никогда мы еще не выходили таким составом. Нас объединяли общие тайны. Я шла как во сне, где исполняются все желания — каждый шаг, каждый камень сулил чудеса, и Лео очаровательно задирал лапку на каждом углу.