Ему стало жаль, когда он обнаружил, что Люсьен спит: воспитатель замешкался в их конце спальни, и старину Люсьена одолела сонливость. Жоржу хотелось поведать ему хорошие новости. То была действительно Хорошая Новость — весть о большой радости от его возвращения в религию. Ведь Люсьен снова оказался его спасителем, даровав ему освободительные слова: «ты должен оставить все, последовав за мной». С кафедры в трапезной Жорж прочёл вслух слова, ставшие настоящей заповедью: он должен страдать, независимо от того, что потребуется от него, чтобы угодить своему возлюбленному и желанному. А разве не Люсьен сказал: если у тебя есть настоящий Друг, то ты можешь столкнуться со всем чем угодно?

Правда, он даже не мечтал о побеге с того дня, когда из–за Андре у него появилась мысль совершить подобное; даже тогда он намеревался вернуться домой, а теперь он должен был сбежать из дома. Он осознавал, что дело принимает серьёзный оборот. Но, не был ли этот путь к Александру единственным, остававшимся ему?

Послание Александра освободило Жоржа от бремени, точь–в–точь как его исповедь; но совсем по–другому! Теперь он был уже не один перед лицом неизвестной перспективы. Будущее улыбалось, с тех пор, как оно должно было стать разделенным с Александром. Он с горячностью принял точку зрения своего друга. Трудности казались ему несущественными. Проявив инициативу, Александр призывал удачу назад, на их сторону. Его решимость сводила на нет решения Отца Лозона. Человек, который когда–то утверждал, что понимает Александра, и ныне утверждающий, что понимает Жоржа, получит награду, заслуженную им за такую прозорливость.

Или, вернее, особой награды заслуживало его двуличие; в его речах таилось слишком много скрытых смыслов. Он подразумевал слишком большое количество умствований, и, если сложить всё вместе — на самом деле он был ничуть не откровеннее, чем настоятель. Например, был ли он честен, когда просил Жоржа не возвращаться в Сен—Клод, и, по–видимому, передумав, вместо этого пожертвовал возвращением Александра в колледж? Он ведь прекрасно знал, что Александр не вернётся, поскольку его брат был тайно исключен. И, только ради того, чтобы воспрепятствовать двум друзьям вместе поступить в другой колледж, он попытался оставить Жоржа в Сен—Клоде. А если хотя бы один из бунтарей не покорился, он бы придумал какой–нибудь иной способ разделить их. Он следовал к своей цели также методично, как Отец де Треннес преследовал Жоржа. Ревнивая злоба, наряду с усердием, диктовала большую часть его поступков. Вынужденный потерять общество мальчика, который был ему дорог, он стремился обеспечить себя компаньоном по несчастью. Александр был прав, когда сказал, что отец Лозон ревнив. У Андре появится еще один повод сослаться на лисицу, которой отрезали хвост.

Санкции против Мориса вызывали удивление. Жорж увидел в этом проявление умных, но безжалостных принципов, которыми руководствовался колледж. Соучастника Отца де Треннеса пощадили только временно, чтобы свести к минимуму скандал, а также купить молчание. И в самом деле, была вероятность, что он никому не расскажет всей правды. Но ему следовало, хотя запоздало, пойти на все. И впрямь, методы изгнания в действии поистине многочисленны и разнообразны! Какое же удовольствие можно получить от ответного удара по вещам такого рода!

На следующий день энтузиазм Жоржа нисколько не уменьшился, и он едва дотерпел до первой перемены, чтобы заполучить Люсьена и поделиться с ним новостями. Рассказывая, он смотрел сквозь завесу ветвей на окна Отца Лозона: что прославленный духовник его совести подумает о побеге влюблённых? Если следовать логике, то подобное прикончит его. Люсьен молча выслушал, а затем, с серьезным выражением, произнёс:

— Ты, случайно, не сбрендил? Когда ты научишься не допускать, чтобы твои действия диктовались Отцом, Сыном и Святым Духом? Если малыш попросит тебя присоединиться к нему и повеситься, то ты, полагаю, скажешь да? Ты решительно заставляешь меня думать как старина Лозон — он совсем рядом, когда говорит, что понимает тебя, и я не удивлен, что он беспокоится. В будущем я рассматриваю его в качестве одного из отцов Церкви, и бичом ереси.

И, на менее серьезной ноте, он продолжил:

— Кроме того, все, что ты только что рассказал мне — это такого рода вещи, которые ты вообразил, но никогда не делал. Есть вещи, на которые ты можешь рассчитывать, и вещи, которые для тебя не предназначены. Я узнал об этом в своём «обращении».

— Хорошо, предположим, что вы успешно сбежали — я имею в виду, условно, вы это сделали, и вас не поймали, и полиция не отвезла вас обратно на следующий день. Что случится, когда у вас закончатся деньги, и не останется красных галстуков и золотых цепочек, которые можно продать?

— Полагаю, ты скажешь, что вы сможете получить работу на ферме, или петь под шарманку:

Nous sommes! es deux gasses

Qui s'aimeront toujours…

Мы, два ребёнка

Те, кто влюблены навечно…

— Послушай, Жорж, до сих пор ты демонстрировал превосходные манеры дворянина. Но, будь осторожен, ты быстро скатываешься к мелодраме.

Весь колледж, казалось, вознамерился поддержать взгляд Люсьена. Никогда ещё школа не была такой весёлой. Но Жорж только твёрдо укрепился в своём решении. Ему казалось, что он и Александр уже вместе, навсегда, так, как в песне, и эти слова произносит мальчик. Он не собирался приносить Александра в жертву холодной рассудительности или шутки. Люсьен показался Жоржу глупым, приземлённым, отвратительным выходцем из среднего класса. Александр с благородством отреагировал на их ситуацию. Жорж уже не был мальчиком, чтобы разочаровать его. А Люсьену сказал:

— Ты прав. Я напишу ему успокаивающую записку.

Учитель истории и религиозного обучения выразил удовольствие работой, проделанной за год, и отказался от последних уроков в пользу чтения вслух книги, выбранной ради удовольствия. В эту среду, третьего числа, проходил их последний урок истории.

Мальчики стали расспрашивать Отца о своих сочинениях по религиозному обучению, но тот ответил, что не смог проверить все сразу, и до сих пор прочёл только несколько работ, показавшиеся ему довольно удовлетворительным. Он расскажет больше в воскресенье, но всё равно не очень много, так как эти эссе были тайными сочинениями. Между тем, до той поры, у них есть время подумать о чём–нибудь занимательном.

— Я выбрал, — произнёс он, — текст, который может вдохновить вас на полезное времяпрепровождение во время ваших каникул. Это Исследование повадок ящериц господина де Катрфажа [Жан—Луи-Арман Катрфаж (Jean Louis Armand de Quatrefages de Bréau), 1810–1892, французский зоолог и антрополог. Член Академии наук (1852), Королевского общества (1879), иностранный член Баварской академии наук (1864).].

Это имя, как знал Жорж, ещё и тесно связанное с настолько же интересными манерами и нравами шелкопрядов, в сочетании с повадками ящериц было встречено радостным ожиданием. Подобное должно было оказаться что–то вроде истории про банановое дерево. Ящерицы ведь были атрибутом земного рая.

Жорж, однако, спросил: не будет ли интереснее работа о Привлекательных образцах бородавок. В качестве академика он должен был замолвить слово за работу, которую напрасно искал в библиотеке студии, и которая являлась одной из жемчужин колледжа. Но Отец ответил, что в вопрос привлекательности, о которой идет речь, вовлечены тайны природы, которые не могут тут рассматриваться.

Следовательно, победил господин де Катрфаж. Мягкая сардоническая улыбка озарила старое лицо Отца. Он надел очки, висевшие у него на золотой цепочке на ушах. Но вместо того, чтобы приступить к чтению, он отклонил голову назад, наслаждаясь предпринятой им задержкой. Он представил себя на сцене, а не перед классом: он уже отсутствовал, находясь на своих собственных каникулах, среди полей, со своей белой мышью в клетке — он всегда носил её с собой. Обеими руками он взялся за большой и роскошный переплет и поднял его над столом, также гордо, как епископ Пергамский возносил митру к своей голове. В конце концов, он положил книгу, поискал страницу, с которой хотел начать, и, в абсолютной тишине, принялся читать:

«Старые натуралисты, введенные в заблуждение изменениями в цвете, меняющегося по причине старения ящерицы, сильно заблуждаются в оценке числа местных видов этого рода рептилий».

После такого начала Отец остановился и осмотрел свою аудиторию, чтобы оценить эффект; затем возобновил чтение, время от времени останавливаясь ради комментариев. Класс узнал, что на самом деле во Франции можно обнаружить только следующие виды ящериц - ocellata, viridis, velox, muralis и stirpium.

Наблюдения господина де Катрфажа в основном были связаны с отдельной зеленой особью вида viridis, жившей у него в течение восьми месяцев. Днём он держал ее под своей рубашкой, на ночь оборачивал ватой. Он писал:

«Мой viridis в особенности любит мед, варенье и молоко, но бросил бы это и все остальное ради мух. У него имеется вкус к музыке. Когда я входил в комнату, где играли музыкальные инструменты, он сразу возбуждался и спешил высунуть свою прелестную головку из–под моего галстука. Если я помещал его на землю, то он проделывал путь к той точке, откуда исходил звук. В частности, флейты и флажолет [маленькая флейта], казалось, доставляли ему удовольствие. Дребезжание тарелок, звяканье китайских блюдечек заставляли его вздрагивать, и в то время он оставался бесчувственным к звукам большого барабана…»

Надежды класса исполнились. Не было нужды беспокоиться о деталях, которые, как объяснил Отец, он в некоторых случаях осторожно опускал — как в случае с бородавками. Viridis господина де Катрфажа заскочил обратно в своё укромное местечко; смех, сдерживаемый до сего момента, в конце концов, разразился. В течение целого года третий курс делал над собой усилие никогда не смеяться во время религиозного обучения. Но, кроме всего прочего, это был урок истории, и, несомненно, было позволительно смеяться над повадками ящериц, особенно в канун каникул. Добрый Отец, казалось, понимал это, и как только смех утих, он безмятежно принялся за своё чтение. Но всякий раз, когда произносилось слово viridis, он смотрел на класс поверх очков и делал предупредительную паузу. Создавалось ощущение, что недостаток благочестия и добродетели в их полезном времяпрепровождении огорчал его.