— До сих пор не ясно только одно: как настоятель вообще вылез из своей постели? В делах такого рода всегда есть загадка. Мы так и не узнали, как стихотворение Андре оказалось в руках настоятеля. Если такое продолжится, то я начну верить в ангелов–хранителей.

В легкомыслии, с которым остальные встретили эти события, Жорж нашел утешение раскаянию, до сих пор беспокоящему его. И всё же, ему было больно видеть, как высокая трагедия свелась к фарсу. Даже Морис изменил свою роль! Тем не менее, для их воспитателей все дело закончилось, как в Полиевкте, звучанием «имени Божьего».

И вновь стало возможным вести разговоры в общежитии. Люсьен склонился к кровати Жоржа.

— Я скажу тебе по секрету: Отец де Треннес не обратился к Богу. У него не было даже краткого проблеск света, как у меня в десять тридцать в ночь на 6 октября.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы он отказался от дьявола, он также бы отказался от наших пижам и оставил бы их под нашими подушками, прежде чем уехать.

— Возможно, у него не было времени. Он оставит их в качестве жертвы у ног Олимпийца Гермеса.

— Хорошо, но он не сказал настоятелю правду.

— Да, но это из–за Мориса и остальных.

— Кое–кому будет жаль потерять выпивку и печенье.

— Больше всего мне жаль, что не воспользовался шансом расспросить побольше о древности, средних веках, и о современном времени. Его сведения были особенно интересны. Словно тебя будят посреди ночи для того, чтобы послушать, как кто–то произносит речь, неуместную, о красоте…

— … Ага, и нечистивую. О непорочности.

4

В то утро понедельника, после мессы, они участвовали в первом молебственном шествии [молебственные дни (три дня (понедельник, вторник, среда) перед Вознесением, в которые проводятся молебственные шествия]. Парами, первыми шли юниоры, за ними следовали старшеклассники. Тем временем, Александр и Жорж, памятуя о благоприятной возможности, утерянной на Вербное воскресенье, заполучили самые лучшие места — Александр шёл самым последним в своей процессии, а Жорж первым из сеньоров, сразу за ним.

Ещё ни разу, после инцидента в марте, не были они так близки друг к другу в религиозной церемонии. Так же, как не были они вместе на открытом воздухе таким ранним утром.

Сельская местность сияла в ярком солнечном свете. Цветы в живых изгородях ещё не потеряли своей свежести. Жорж до сей поры ничего не знал о Молебствиях, за исключением сведений из Le Genie du Christianisme [Дух Христианства — произведение французского писателя Франсуа—Рене де Шатобриана, написанное им во время его изгнания в Англию в 1790‑х годах в качестве защиты католической веры, подвергавшейцся нападкам во время Французской революции.], и он действительно охотно почитал христианский дух ради такого романтического шествия. Он открыл свой молитвенник, желая последовать литаниями святых, и обнаружил, что ни Святой Жорж, ни Святой Александр, ни Святой Люсьен в списке не фигурируют. Литания Святейшему Имени Иисуса, правда, напомнила ему его пасхальные идеи о Прекрасном Имени Александра. Кроме того, он обнаружил, что занимается приобретением тридцати лет и тридцати сороковых индульгенций.

Затем он прочитал историческую заметку о Молебствиях: оказалось, что в Древнем Риме в это же время года происходили шествия в честь деревенских божеств. В один миг эти слова изменили ход его мыслей, и он понял, почему был так восприимчив к очарованию этой христианской церемонии. Его языческая душа, в конце концов, ничем не обязана Шатобриану. Он закрыл молитвенник, как если бы он закрыл Le Genie du Christianisme, начитавшись им, и дал волю своему воображению. Для него всё это стало римской процессией. Гимны, слышимые им, принадлежали древней религии. Святые, которым они молились, превратились в Богов, которым он поклонялся. Птицы, летающие над их головами стали предвестниками судеб. Дубовые ветви, которыми были утыканы перекрестья распятий, оказались, опять–таки, посвящены Юпитеру. Когда на каждой остановке священник в фиолетовой ризе останавливался окропить четыре стороны света святой водой, то Жорж представлял, что это Арвальский Жрец [Арвальские братья (лат. Arvāles fratres, «братья пахари») — римская коллегия 12 жрецов, в обязанности которой входили молитвы богам о ниспослании урожая и процветании общины граждан.] взывает к Церере ниспослать будущий урожай.

Александр, марширующий прямо перед ним, добавлял чуточку реализма в эти видения. На своей шее он носил золотую цепочку юного патриция, а что касается его бежевых шорт и жакета, то они, уж если на то пошло, подходили ему больше, чем античные одеяния.

Финальная точка благословения оказалась на крутом вираже дороге, и два друга остановились, скрытые стеной. Они были рядом, встав коленями на свои молитвенники, словно те оказались последними символами, которые следовало растоптать. Жорж протянул руку в сторону своего коленопреклоненного друга; и его рука, скрытая высокой травой, доставила ему удовольствие прикосновением к ноге Александра.

Во время второго шествия они оказались на том же самом месте. Только шли они в другом направлении.

Жорж решил, что на этот раз процессия проходит в Греции, но в Греции в период её расцвета, и в Греции, в которой, прежде всего, нет Отца де Треннеса! В его мечтах, к его восторгу, Александр уже представал в пижаме; представал юным дворянином в отеле Рамбуйе; представал Папой — в церкви колледжа; и юным римским патрицием. Теперь же он вообразил, что находится на древней Афинской общественной ритуальной церемонии, подобной тем, в которых принимали участие мальчики, именно мальчики, такие мальчики как Александр, даже если в древности таких и не было. Он видел фотографии фриза Парфенона, и заметил там марширующих эфебов, в большинстве своём завернутых в хламиды, но некоторых и нагишом. Они тоже сбросят хламиды на Гимнопедии [праздник в Спарте, отмечавшийся в июле в течение 6–10 дней и состоявший из военных плясок, музыкальных и гимнастических упражнений] в честь Аполлона и Гиацинта. Это было не солнце Евхаристии, за подъёмом которого Жорж наблюдал над деревней: это Аполлон пришёл разбудить Гиацинта, и покрыть его сиянием, лучшим, чем любая хламида. Мальчик, ранее превратившийся в цветок, снова стал мальчиком, но по–прежнему пах цветочным ароматом — ароматом лаванды, сладким и более нежным, чем запах гиацинтов на рассвете.

Во время третьего и последнего шествия в прозрачном утреннем свете, Жорж и Александр оказались разделены. Надзирающие находились близко, и не было возможности изменить свои места в процессии. На этот раз оно не стало прошлым, в котором Жорж черпал свое видение Олимпа, а напомнило ему историю La belle Hélène [оперетта «Прекрасная Елена» Жака Оффенбаха, основанная на мифе о похищении троянским царевичем Парисом Прекрасной Елены, дочери Зевса и Леды и жены спартанского царя Менелая]. Он видел эту оперетту в театре варьете и вспомнил одного или двух хористов, таких же весёлых, как герой оперетты, напоминающий Святого Панкратия.

Oia Kephale! Kephale! Oh, la! la!

Oia Kephale! Kephale! Oia!

Он некоторое время напевал эти слова, но аккомпанемент литаний и медленное движение процессии трансформировали этот мотив в похоронный марш. Кроме того, ему также неожиданно наскучила La belle Hélène, как это было с Амбарвалией [римское празднество, со времени Августа — в честь Цереры, посвящённое ритуальному очищению полей, отмечавшееся, по обыкновению, в мае] и Гимнопедией. Ему показалось, что нет ничего лучше, чем принадлежать своей эпохе и своей собственной стране. Он уступил себя мягкости воздуха и сладким ароматам земли. Ему захотелось взять Александра за руку и бежать с ним через леса и поля.

Тем же днём, впервые с пасхальных каникул, вершил своё дело парикмахер. Жорж, ожидая своей очереди, задавался вопросом, почему этот человек никогда не говорит ни слова, и как можно, будучи не немым, намеренно поступать так, словно в прошлом тот служил тюремным парикмахером. По правде говоря, парикмахеру в колледже не было нужды спрашивать и отвечать: тут не существовало вопросов о втираниях, лосьонах и шампунях. Его единственными инструментами были ножницы, расческа и машинки для стрижки. Его клиенты ограничивались тем, что все по очереди садились в его кресло, и кратко указывали образец требуемой стрижки, после чего, в тишине, он принимался за работу. Может, он был угрюмым просто от того, что казначей заплатил ему слишком мало, или же, ему не нравились ни мальчики, ни священники? Хотя, он мог держать свой рот на замке из–за присутствовавшего там всегда Отца, желающего убедиться, что он не выполняет поручений мальчиков — он мог отправлять их письма, или проносить сюда сигареты. Или, возможно, священник находился там для того, чтобы парикмахер не сказал, цитируя правила колледжа, «ничего против веры и морали». Очевидно, на парикмахера полагались меньше, чем на учительницу музыки; она тоже приходила из внешнего мира, но занималась своим предметом без свидетелей. Правда, она уже давно миновала канонический возраст и, более того, была членом Третьего ордена Святого Франциска.

— Оставьте их чуточку длинными, — сказал Жорж, когда подошла его очередь. Он не гордился своей красивой шевелюрой, которой наделила его природа. Тихий стрекот машинки для стрижки сопровождался звуком шагов воспитателя, когда тот ходил по комнате, и слабым звоном его святых медалей. Точно также звучали чётки Отца де Треннеса, когда тот ходил по общежитию. А есть ли у Отца, наблюдающего за работой парикмахера, образок Бенедиктинского аббатства из Эйнзидельна, являвшийся главной гордостью коллекции Люсьена? Некоторые носили такие медали всю свою жизнь, другие только в течение нескольких месяцев. Что касается чёток, то он читал, что на Востоке они служат только для успокоения и занимают пальцы.

Жорж скосил глаза на ткань, которой был накрыт. Его единственная золотистая прядь, срезанная подчистую, только что упала с ножниц. Горечь утраты заполнила его сердца. Парикмахер Сен—Клода уничтожил труд каникулярного парикмахера. С каким побуждением, и по какому праву этот парень принёс в жертву ту светлую прядь? Был ли это злой умысел или небрежность, было ли это наказанием за подделку или исправлением случайности?