Затем ученик из класса риторы произнёс комментарий, полусерьезно–полушутливый, о Медитации в Тишине, принадлежащей епископу из Мо. Жорж не знал о том, что настоятель переписал речь этого мальчика, как, впрочем, он переписал и всем остальным. В случае со своей собственной речью, это, по правде говоря, не удивило Жоржа: Отель Рамбуйе его не волновал. Карта любви, конечно же, предполагала некоторое количество замечаний, которые Жорж считал остроумными, но настоятель удалил их. И в остальном почти ничего не осталось от оригинальной речи, и Жоржу не оставалось ничего более сложного, чем просто скопировать измененный текст. Следовательно, под различными названиями, настоятель выступал единственным оратором дня. Но у кого ещё было столько красноречия на тему Великого Века, красноречия насчёт Медитации в Тишине епископа из Мо, и по поводу того, что сказал Иисус, но только единожды в своём детстве, когда он наставлял врачей.

Но вот подошла очередь академиков третьего класса. Жорж устроился на трибуне: но совсем не для Его Высокопреосвященства и не для своих родителей он принял величавую позу и приложил столько усилий для своей дикции.

На следующее утро первыми в церковь вошли старшие мальчики. Когда вошли младшеклассники, Александр сломал строй и встал на колени, в одиночестве посреди хора.

Такое наказание было настолько необычным, что применялось всего два или три раза с начала года.

Жорж ожидал подобного спектакля. Поначалу он был приятно удивлён, как шутке, которую Александр разыграл ради него. Он восхитился изяществом мальчика, его невозмутимостью и гордой осанкой.

К тому же он был горд, что это был его друг. Ему казалось, что Александр расположился таким образом только ради того, чтобы все могли разглядеть его получше, даже лучше, чем когда он появлялся там, прислуживая на мессе. Но позволив этой фантазии удерживать его внимание в течение нескольких минут, он был вынужден признать реальность: Александр отбывал наказание, подвергался всеобщему осуждению, и это на следующий день после того, как Жорж так блестяще проявил себя в качестве оратора.

Жорж надеялся, что Александр, которому он посвятил вчерашние почести, почувствует его сопереживание, и это послужит хоть каким–то утешением. Тем не менее, он упрекал себя за это; ему хотелось испытывать унижение рядом со своим другом. Ему пришло в голову, что стояние на коленях на голом мраморе должно быть болезненным до коленей мальчика; и в жест солидарности, совершенно бесполезный, он убрал из–под себя небольшой коврик.

Но что же такого совершил Александр? Помимо прочего, в верхней часовне отец Лозон, оборачиваясь для благословления, должен был видеть своего бывшего прислужника в такой позорной позе. Разве не должен был он вновь подумать о том, что Александр сильно изменился? Неожиданно, у Жоржа мелькнула мысль: это их дружба стала причиной санкций против мальчика. И ещё одна, совершенно невозможная; вдвоём стоять друг против друга, и обоим отбывать наказание.

Когда Жорж двинулся вперед, чтобы встать на колени для причастия, Александр спокойно поднялся и встал на колени рядом с ним на своё обычное место, скромно сложа руки. Он шепнул:

— Вечером в шесть.

Это было то же самое выражение, которое он использовал в день их примирения, но ныне оно прозвучало для Жоржа совсем по–другому: без вопросов — наказание Александра имело касательство к их дружбе. Если бы это было не так, разве бы он перенёс свидание, назначенное на пятницу, как в прошлый раз? Может быть, была перехвачена вчерашняя записка? Час возмездия, как в случае с Андре, пробил.

Во время каждого урока в течение дня Жорж сидел в беспокойстве, ожидая появления Отца–префекта и своего вызова. Он был совершенно уверен, что Александр не станет ничего признавать, но записка была подписана его именем. Без сомнения, расследование в отношении Жоржа в колледже продвинется вперёд, это всего лишь вопрос времени. Только бы правда не обнаружилась до шести часов! Жорж был готов ко всему — при условии, что всё случиться после его встречи с Александром. Он выбрал из числа небольших презентов, полученных им по поводу вчерашнего мероприятия, маленькую коробку шоколадных медалек, чтобы подарить её Александру.

Разрешение выйти из комнаты он счёл как победу, но сильная тревога вернулась, когда он встал в ожидании у дверей оранжереи. Он испугался, что Александр не сможет прийти, и получил ещё большее облегчение, чем при первом свидании, узнав звук его шагов на дорожке.

Он узнал, что угадал, поскольку именно записка оказалась причиной неприятностей. Но не его записка; а ответная записка, написанная Александром. Мальчик с лихорадочной торопливостью эмоционально изливал свой рассказ о неприятностях.

Накануне вечером, во время занятий в студии, он решил ответить на записку Жоржа; Отец–префект младшей школы тихо подошёл и конфисковал его письмо, которое, по счастью, не было кому–либо адресовано. В ходе последующего частного собеседования Александру было приказано денонсировать своего корреспондента, но тот отказался это сделать. Тогда он был лишен десерта на ужине; поставлен на час на колени рядом со своей кроватью; и предупреждён, что, если он не признается, то перед завтрашней мессой будет поставлен в покаянии на колени посреди хора. Утром Отец–префект расположился у дверей церкви, чтобы понаблюдать, как Александр, с равнодушным видом, исполняет это покаяние.

Во время первого урока префект вновь послал за ним. Сидя за своим столом, он получил записку для вразумления, после чего был препровождён к префекту; Александр должен был вознести те молитвы с чётками против — в хаотичном порядке — гордыни, недисциплинированности, безверия, нравственной распущенности. Префект имел, так сказать, собственную Карту любви, только на свой манер. Но это ничего ему не дало.

В отчаянии, он отправил Александра в Верховный Суд — к настоятелю. Тот, в свою очередь, попробовал все, сначала пытаясь смягчить обвиняемого, напомнив ему, что он является Ребёнком Марии; затем заманивая его в ловушку, сообщив, что его сообщник уже известен, но они надеются на его собственное признание; и, наконец, просто запугивая его.

Александр сказал, что, по правде говоря, из–за такого поведения его родители могут не позволить ему вернуться в школу после следующих каникул; между тем, он готов проделывать то покаяние каждое утро.

— Я совсем не волнуюсь насчёт покаяния, — сказал мальчик, — но если я буду изгнан, ты приедешь туда, куда я поступлю, да?

— Да, — ответил Жорж.

— Мы вместе поступим в другой колледж. Поклянись.

— Клянусь.

Александр взял его руку и сжал ее. На этот раз он действительно потерял своё невозмутимое спокойствие, намного больше, чем при их первой тайной встрече. Он словно использовал весь свой запас самоконтроля; он дрожал от волнения.

— Подумать только, — воскликнул он, — эти люди, которым мы платим, пытаются остановить нас, чтобы мы не делали того, что нам нравится, когда мы не делаем ничего плохого! Из–за того, что они называют наши желания аморальными; они думают, что у них есть право лишать нас этого! Ну, пусть только попробуют обыскать меня в поисках записок, и всё тут! Я буду бороться, царапаться и кусаться!

Для того, чтобы мальчик на миг выбросил из головы эти события, Жорж достал из кармана коробку конфет и отдал её Александру: они вдвоём съели несколько штук, а затем Жорж сказал:

— Ты ничего не рассказал об отце Лозоне.

— Я не очень беспокоюсь насчёт него. Естественно, он был вовлечен. Я долго беседовал с ним, в качестве вознаграждения за то, держал рот на замке с другими. Из–за этого у меня и появилась возможность прийти: этим утром он посылал за мной. Я не знал, разрешат ли мне покинуть комнату во время вечерних занятий, и поэтому сказал ему, что хочу поговорить с ним сегодня вечером. Затем мне удалось затянуть разговор до шести, как я сделал в прошлый раз после исповеди. К тому времени я сумел закончить мои задания, хотя с небольшими помарками, но быстро. Я стараюсь аккуратнее, чем обычно, готовить свои уроки, и, как оказалось — я прав, теперь мне задают вопросы на каждом уроке: они помещают меня к позорному столбу.

— Если вернуться к отцу Лозону, то он упрекнул меня за, как он сказал: «неполную исповедь», на том основании, что я занимался «заслуживающими порицания интрижками, о которых он ничего не знал» — это его слова, а не мои. Он, кажется, явно ревнует. Я сказал ему что я этим не занимался, что в своей душе и на своей совести не чувствую какой–либо вины, так как в «интрижках», о которых идёт речь, совсем не виновен, и поэтому, следовательно, не видел никакой необходимости упоминать. Он ответил, что из–за любого умолчания о тяжком грехе, я, по крайней мере, совершил непослушание, потому что нарушил правила; и что я в открытую восстаю против своих учителей, родителей, Бога, и et vitam aeternam [вечной жизни, лат], аминь. Он заявил, что я — великий грешник, камень преткновения [крылатое выражение, обозначающее препятствие на пути к достижению какой–то цели. Первоначально выражение «камень преткновения» встречается в Ветхом Завете в Книге пророка Исаии, где Бог говорит о себе: будет Он освящением и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля(Ис. 8:14)]. Он, по правде говоря, грозил запретить мне причащаться, но я остановил его: я сказал ему, что напишу кардиналу, и даже Папе.

— Я подумаю, как нам лучше поступить, — сказал Жорж, — и дам тебе знать, оставив записку для тебя в трапезной, как обычно. В любом случае, ты можешь рассчитывать на меня: чтобы я не решил, верь мне. Может быть, мы не сможем видеться друг с другом в течение некоторого времени; не бери в голову — помни, что я скажу здесь и сейчас в твоём присутствии — слова, которые говорили юноши в Афинах: «Я никогда не брошу товарища в битве».

Александр положил голову на плечо Жоржа, и, вкрадчивым тоном, который вовсе не был его обычным способом изъяснения, произнёс: