На вечерне ему не сопутствовал успех, но уверенность Жоржа оставалась непоколебимой. «В дружбе», думал он, «как в вере: требуется терпение». Во время службы диаконы и алтарники постоянно ходили взад–вперёд между ними, прерывания поток магнетизма. Но во время мессы без пения на следующей неделе такого беспорядка не было. В воскресенье терпение Жоржа иссякло. Он дал себе неделю, чтобы заслужить улыбку мальчика, и принялся вести счёт дням на календаре. Что касается бедного Люсьена, то Жорж чуть было не забыл пожелать ему всего хорошего по случаю его именин — это был не только конец Крещения Господня, но и праздник Святого Люсьена. Во время утренней медитации настоятель говорил только о волхвах.

На следующий день его темой стал Св. Иулиан Аназарвский, который встал на путь мученичества, обратившись к вере, будучи сыном гонителя христиан. Парень пришел из школы, чтобы понаблюдать за экзекуцией и вдруг, отбросив свои школьные книги и сорвав тунику, побежал за мучеником, и погиб вместе с ним. Они, таким образом, получили покровительство, согласно которому, акт обольщения в церкви был гарантирован ей же самой.

Но нет! Что это? Мальчик снова помогал неизменному Отцу Лозону надеть его неизменные красные облачения. Жорж оказался не только разочарован, но и очень сердит: он начал тревожится. В чём состоял смысл такого усердия? Должно быть, мальчик готовит себя к священству? Здесь, вероятно, над ним снова поиздевалась судьба, как это было с Люсьеном в прошлом семестре. Он был полон печальных дум. Теперь ему казалось, что счастье, так страстно желаемое, в конце концов, для него оказалось недосягаемым. Но разве возможна такая вопиющая несправедливость?

На перемене он решил найти ответ, расспросив Мориса Мотье насчёт урока математики, который должен был быть следующим, и, словно думая об учителе математики, сказал:

— Ты больше не прислуживаешь Отцам на мессах?

— Нет, спасибо! Я свалил это дело на моего дорогого братца!

— Вы делаете это по очереди?

— Совсем нет! Я делал это целый месяц, теперь его очередь. Это была идея моей матери. Она ужасно религиозна, и хочет, чтобы мы оба прислуживали на мессах, один — весь январь, другой весь декабрь. Вот почему мы этим занимаемся, и с конца того года ему говорит аминь Отец Лозон. Он близкий друг наших родителей.

— Должен сказать, что это хорошее дело! Если бы я оказался на вашем месте, то был бы осторожен. Вы вдвоём можете оказаться с бритой башкой, прежде чем поймёте, кто это сделал — как короли из Меровингов. [Отсечение волос считалось тяжелейшим оскорблением для представителя династии Меровингов, на практике означавшее потерю прав на обладание властью, и одновременно, лишение волос означало принадлежность к церкви, т. н. пострижение в монахи (послушники)]

— Не волнуйся, — ответил Морис, засмеявшись, — мы сыновья не королей, а врачей, и наши головы на плечах сидят очень крепко. Однако очень мило с твоей стороны побеспокоиться об этом. Я одолжу тебе мои поэмы Ришпена [Жан Ришпе́н, 1849–1926, французский поэт, писатель и драматург. Внук крестьян, сын армейского врача], если захочешь.

Жорж уже слышал кое–какие разговоры об этих стихах: они были надёрганы из книги под названием Les Caresses [Объятия]. И переходили из рук в руки среди нескольких посвященных, которые, как рассказывали, копировали их на поля своих молитвенников, с тем чтобы заучить их наизусть во время службы — вольность, менее подобающая Великому веку, чем последующей эпохи. До сих пор Жорж не выказывал любопытства в отношении этих стихов. Он не выходил за пределы Ростана и Ферзена. Тем не менее, ему не хотелось обижать Мориса, и он поблагодарил того за любезное предложение. И добавил:

— Я буду тебе подсказывать в классе, если хочешь.

Каждое утро во время мессы он наблюдал за галереей — его интерес к церкви больше не омрачался тревогой. Когда мальчик становился на колени, он оказывался скрыт балюстрадой, но Жорж мог вычислить момент, когда тот будет подниматься: когда зачитывался отрывок из Евангелия, во время пожертвований, освящения, ещё раз после причастия и т. д. Эти небольшие ежедневные удовольствия позволяли ему сохранить терпение; и отныне церковь предоставляла ему лучшие моменты его жизни. Он принял, в качестве награды, участие в ритуальном круге Крёстного пути на третью пятницу, и ему хотелось, чтобы приветствие Святого Причастия случалось каждый вечер, как при Уединении. Теперь же ничто не приносило ему большей радости, чем воскресные службы: высокая месса и вечерня, которые он ранее находил такими утомительными, теперь, на его вкус, стали слишком короткими.

И в трапезной его вкусы также претерпели изменения. Его мало заботило Deo Gratias, хотя оно позволяло ему завести разговор с Люсьеном, и он стал отдавать предпочтение тишине наискучнейшего чтения. В таких условиях он чувствовал себя ближе к мальчику, нежели чем при гомоне всеобщего разговора. Он стал свободнее и чаще обращать свой взор на другой стол. К тому же, оттуда, перед воскресным обедом, он услышал то, что заслонило собой всё остальное: попросту говоря, это было имя из списка лучших сочинений недели. Это было имя, которое он повторял про себя снова и снова, как раньше имена античных богов.

Когда эти два слога имели отношение к старшему брату — они звучали банально и неинтересно. Когда они относились к его младшему брату — то звучали восхитительно и заставляли его сердце сильнее биться. Он только жалел, что тут было не принято зачитывать имя, данное при крещении, так же, как и родовое имя: ему хотелось насладиться звуком христианского имени мальчика, но он не смел спросить о нём у Мориса. Иногда ему доставляло удовольствие представлять, что тот мальчик вполне может оказаться Жоржем.

Место мальчика в классе за сочинение всегда было достойным, но Жорж не выносил тех, кто шёл перед ним. Гордый своим лидерством, он браковал их работы; между тем, стало гораздо более важным, чем когда–либо, быть первым в своём классе — он надеялся, что подобное поможет закрепить его имя в мыслях того мальчика, и даже заставит думать о нём с восхищением. А поскольку появился тот, кому он мог посвящать свои успехи, он с новым рвением принялся за учёбу. Он предпринял попытку понять математику, но, для того, чтобы получить более высокие оценки, стал ещё более рьяно списывать у Люсьена.

Им была задана следующая тема для сочинения по французскому: «Вам дана возможность посетить другую страну. Какую страну вы бы выбрали и почему?»

Жорж выбрал Грецию. И он написал, что думал о греческой мифологии, античных статуях, и монетах Александра Македонского; он даже сослался на образ этого героя. Но, прежде всего, он думал о мальчике, в котором для него воплотился тот, чьей красоте поклонялись греки.

Он получил отличную оценку за этот трактат и Le Tatou приписал свой комментарий: «Живо и интересно. Ваш энтузиазм удачно сочетается с мыслью. Пусть он всегда будет рациональным и обдуманным».

Он был критичен, когда Жорж использовал Люсьена в качестве модели для своего «Портрета друга»; но, казалось, одобрил этот новый «энтузиазм» Жоржа.

Именно после того сочинения Жорж обнаружил, что имеет возможность представить настоятелю пять эссе, необходимых для представления своей кандидатуры в Академию. Если ничего не случиться, то благородное учреждение откроет для него свои двери в феврале. Результаты выборов будут объявлены в трапезной в первое воскресенье месяца — Жорж был свидетелем подобной торжественной церемонии всего только раз за время своей учёбы в колледже. Это стало основанием для триумфа успешного кандидата, которому аплодировала вся школа, и который должен был встать и откланяться. Февраль оказался чудесным месяцем для Жоржа: мальчик закончил своё дежурство в часовне, и Жорж наконец–таки сможет не только с ним встретиться, но и будет прославлен своим избранием. Он больше не думал об Академии Сен—Клода как о первой ступени к Французской Академии; она требовалась ему только для того, чтобы предоставить ему возможность привлечь внимание другого мальчика.

Возвращаясь после своего визита к настоятелю, Жорж пересек центральный двор вместо того, чтобы проследовать по коридорам здания. Он приблизился к студии младшеклассников, окна которой бросали прямоугольники яркого света в темноту. Оконные стекла были затуманены теплом комнаты, но всё равно можно было рассмотреть ближайшие лица, и, кроме того, остаться не замеченным. Брат Мориса сидел за вторым окном и что–то писал. Как хороша была его поза! Он словно позировал для художника, но поза его была совершенно естественна: одну ногу он вытянул в проход между столами. Прервав своё творчество, он прикусил перо и поднял в раздумье голову: вдохновение не снизошло, и он повернулся к окну. Его глаза, хотя он и не знал об этом, обратились на Жоржа.

Жорж, вернулся в студию с желанием дать литературное выражение своему счастью. Вдохновение, избежавшее того мальчика, снизошло на него. Он подумал о «Портрете друга», который оказался провалом. Тут был отличный шанс повторить то сочинение. Только этот раз он на самом деле будет писать о «друге своего сердца». Благоразумно помня о Люсьене, он, используя кустарную стенографию, торопливо набросал свой необработанный черновик, понятный только ему одному. Закончив, он не оказался недовольным тем, что только что написал. «Портрет друга» стал его персональным описанием Амура Феспида. Чувствовалось, что это его единственное эссе, по–настоящему заслуживающее академических почестей.

Всё это было великолепно, но к чему оно вело? Между ними по–прежнему зияла пропасть, разделявшая старшую и младшую школы. Само слово «разделение» предполагало новый и горький смысл. Даже если бы он и другой мальчик провели вечность друг перед другом в церкви — они не стали бы ближе, так и не познакомившись друг с другом. Жорж, по правде говоря, подумывал насчёт следующего года, когда тот мальчик должен был перейти в старшую школу, но такая возможность была слишком далека. Кроме того, кто мог быть уверен, что они оба вернутся в Сен—Клод? Могло случиться всё что угодно, не допускающее подобное: несколько мальчиков не вернулись в колледж к началу нового семестра. Вот и сейчас они вместе: можно ли сказать одним словом, что они преуспели в знакомстве друг с другом? Препятствия между ними были ничтожны — стёкла окон в студии или ступени хора в церкви — они же были непроходимы.