«Больше молиться ради обращения Жоржа».

Это было уже чересчур. Почти то же самое, что оповестить о его действительном обращении. Хотя, почему бы и нет, это не самая плохая идея. Жорж будет обращён Люсьеном, как Люсьен был обращён Андре, только с разными намерениями, как и в случае с индульгенциями. Вместе они будут плакать, стоя на коленях на прикроватном коврике; и молиться бок о бок в пижамах. Между ними будет благочестивая дружба, достойная святых Плакида и Мавра. Они соберут миниатюрную общину Святого Тарцизия и будут часто прислуживать на мессах настоятелю. Люсьен будет польщен этим, и станет любить Жоржа больше, чем прежде. И вполне возможны интересные последствия; многое может случиться под покровом добродетели. Тем не менее, учитывая все обстоятельства, Жоржа не слишком прельщала роль Тартюфа [«Тартюф, или Обманщик» — комедийная пьеса Мольера. Тартюф — отрицательный персонаж, жулик, втёршийся в доверие]; совсем уж плохо обманывать Люсьена во второй раз. Лучше завоевать его сердце каким–то другим способом.

Вечером, во время ноябрьского разрешения на отлучку, когда приехали родители, чтобы навестить своих сыновей, Жорж сказал Люсьену:

— Моя мать сказала мне сегодня, что моя кузина — она очень красивая, очень умная, и её зовут Лилиан — приедет к нам на Рождественские каникулы. Ты точно ее тип, она будет без ума от тебя. Почему бы тебе тоже не приехать и не провести Рождество вместе с нами? Тебе будут очень рады, у нас есть несколько гостевых комнат.

— Большое спасибо, мой дорогой Жорж, — сказал Люсьен, — ты по–настоящему добр. Но в этом году я хочу провести Рождество очень серьезно, вместе с семьей. К чему тут же добавил, улыбаясь:

— Ты знаешь, ты попусту транжиришь своё время.

Тремя днями спустя Люсьен нашел в столе красивый новый блокнот в красном кожаном переплете и с золотым обрезом. Жорж написал на первой странице, под датой 6 ноября:

Люсьену, на его день рождения. Жорж.

Люсьен улыбнулся другу и сказал спасибо, сжимая его руку под столом. Он раскрыл блокнот и на второй странице прочёл следующие строки:

Mon Bien—Aime, je t'ai cherche depuis l'aurore

Sans te trouver, et je te trouve, et c'est le soir;

Mais quel bonheur! fl ne fait pas tout a fait noir:

Mes yeux encore

Pourront te voir.

Ton nom répand toutes les huiles principales,

Ton souffle unit tous les parfums essentiels,

Tes moindres mots sont composés de tous les miels

Et tes yeux pales

De tous Les ciels.

Mon creur se fond comme un fruit tendre et

sans ecorce.

Oh! sur ce creur, mon bien–aime, qui te cherchait!

Viens te poser, avec douceur comme un sachet,

Puis avec force

Comme un cachet.

[La Samaritaine (Самаритянка), 1897]

Жорж впервые увидел это стихотворение несколько дней назад, в журнале, который привезла с собой его мать. Правда, копируя его в блокнот, купленный им для Люсьена, он вспоминал о несчастье, постигшем Андре из–за стихотворения такого же рода; с другой стороны, он понимал, что не должен бояться предательства. И хотя, в конечном итоге, он не решился подписать эти вирши, он понадеялся, что Люсьен подумает, что написал их он, и был бы рад таким ловким ходом подорвать литературный престиж Андре. В конце концов, он лучший по французскому и вполне при случае мог стать поэтом.

Люсьен спросил его:

— Кто это написал?

Жорж был вынужден признать, что это был Эдмон Ростан.

— Я полагаю, — сказал Люсьен, — это похоже на разговор женщины.

— Пусть это будет женщина из Самарии, если хочешь, — с горечью отозвался Жорж. — Если не предпочтёшь подумать, что я подражаю Андре.

Он потерпел полную неудачу в своей попытке. Его стихотворение не оказалось привлекательней его кузины. Люсьен, по отношению к этому самому Bien—Aime использовал такую же иронию, какую Жорж использовал против благочестия Люсьена. Но Жорж не мог более позволить себе отступать, как это сделал Люсьен.

Он начал с цитирования нескольких строф Ростана во время их разговора в спальне, а затем попросил Люсьена повторить их. Люсьен сделал это, но самым насмешливым образом.

Но Жорж с удовольствие выслушивал слова, которые говорил Люсьен. И даже смирился с язвительными комментариями, обращая всё это в шутку ради того, чтобы сохранить подобный стиль общения между ними. И таким образом, задачники Люсьена, записи, еда и постель превратились в собственность его Bien—Aime [возлюбленного, фр.], а слова «cachet» и «sachet» стали паролем и отзывом.

Одними из приятнейших времяпрепровождений Жоржа стали отныне уроки фортепиано. Он предложил почтенной незамужней леди, приходившей каждую неделю давать эти уроки, что он и Люсьен, будучи примерно равными по мастерству, смогли бы играть дуэтом.

— Моя мама, — заявил он, — очень любит одну вещь Шопена под названием Variation brilliante sur le rondeau favori: le vends des scapulaires [Блестящие вариации Си–бемоль мажор, Op.12: торговцы скапуляриями]. Так как она совсем не трудна, она могла бы подойти для нас, даже, если при этом тебе захочется продать мне индульгенцию.

На что Люсьен ответил:

— Поскольку это касается Блестящих вариаций, то мне кажется, что у тебя их достаточно и есть ещё про запас. Но только имей в виду, что я ничего покупать не буду.

Они с трудом, в качестве исключения, получили разрешение играть вместе во второй половине дня. Время от времени за стеклянной дверью появлялся силуэт Отца–префекта. Ну, что ж из этого? Жорж по–прежнему был наедине с Люсьеном; и их головы соприкасались, когда они наклонялись вперед, чтобы прочитать музыку; а их колени — когда они оба тянулись ногой до одной и той же педали. А иногда Жорж мог брать руки Люсьена и растирать их, якобы, чтобы согреть.

В начале декабря Люсьен обморозил себе пальцы. Так как они мешали ему заснуть, то он получил разрешение пойти после обеда в лазарет и омыть руки в настое танина. Однажды ночью, Жорж, будучи уже в кровати, увидел Люсьена, возвращавшегося после этого лечения, и идущего на цыпочках. Он наблюдал, как тот раздевается и видел, что делает это он сейчас очень скромным образом. На следующее утро Жорж намочил руки под краном во дворе и был достаточно внимателен к тому, чтобы они не высыхали. К вечеру у него тоже оказалось ознобыши, и он стимулировал их так эффективно, что, спустя несколько дней, их можно было рассматривать как несомненный сигнал тревоги. Другие в подобном случае получали лечение во время чаепития. Но Жорж не ошибся, думая, что он будет пользоваться такой же благосклонностью, как Люсьен. Сестра из лазарета оказалась такой же услужливой, как и учительница музыки. Так что их первый совместный визит в лазарет пришёлся на вечер. Индикатор на двери гласил, что Сестра из лазарета на месте — ВХОДИТЕ.

Вода грелась на газовой горелке, и уже были подготовлены два тазика. Сестра отдала Люсьену записку, обещанную ему, и касающуюся индульгенций Святой Бриджит. И справилась у Жоржа о его родителях.

— Тебе станет лучше до Рождества, — сказала она ему. — Ты не должен появляться дома с неприятными опухшими пальцами. Мальчики из Сен—Клода обязаны возвращаться к своим семьям не только более благочестивыми и получившими больше знаний, но и с крепким здоровьем вплоть до самых кончиков пальцев.

Жорж вскоре очутился у окна, откуда, в первый день семестра, увидел играющих Андре и Люсьена. Он подумал, что Андре спал на одной из этих кроватей, в ночь перед тем, как его отослали. Эти воспоминания расстроили его. Он ожидал большего удовольствия от этой небольшой вечеринки.

Двое друзей возвращались в спальню по тихим коридорам. В конце пути Жорж спросил:

— О чём ты думаешь?

Люсьен ответил не сразу, но, открывая дверь в общежитие, произнёс:

— Я думал об Андре.

Жорж не слышал это имя из уст Люсьена с той памятной ночи 6 октября. И теперь, неожиданно, исчезнувший было призрак снова возник между ними. Но что последует, подумал Жорж, за этими мыслями Люсьена? Не мог ли его старый враг стать неожиданным союзником? Как только они оказались в постели, и возобновился разговор, Жорж сказал:

— Я думал, что Андре был изгнан в связи с твоим планом морального очищения. Разве я не видел, что ты — не сжёг, а сжевал и проглотил свои записи и стихи? Но, возможно, ты всего лишь лицемер?

— Я никогда не переставал ни думать об Андре, — сказал Люсьен, — ни молиться за него столько, сколько молюсь за кое–кого, хорошо известного тебе.

— Большое спасибо, — ответил Жорж.

Люсьен добавил:

— Это случилось в лазарете, когда мы впервые встретились, и у нас обоих были ознобыши.

Далёкий Андре, по–прежнему оставался кумиром, и все уловки Жоржа оказались вторичными. Но, может, Люсьен любит одновременно и Андре и Бога? Если он обнаружил, что такое противоречие терпимо, если прошлое и настоящее в его мыслях объединилось, то Жорж может спокойно отказываться от борьбы.

— Это признательность или подавление собственного я заставляет тебя так часто думать о времени, когда ты был с Андре?

— Ты не понимаешь, каким он был мне другом.

— Разве? Ты сделал это достаточно ясно!

— Может быть. Но я имею представление, что часть нашей дружбы, которую помнишь ты, является именно той частью, о которой я забыл, и потому что я её забыл, я могу все еще думать об Андре.

— Почему тебе просто не признать, что ты по–прежнему без ума от него, и не думаешь ни о чем другом? И бросить всю эту чепуху со святыми фотографиями и скапуляриями?

— Там действительно нет ничего такого, что может вызвать такое недовольство! Ты прекрасно знаешь, что между нами есть клятва на крови. Кроме того, по его гороскопу, который нарисовал мне мой дядя, он и я, мы оба имеем три планеты в том, что называется Домом Друзей. И еще — мы оба родились под знаком Воздуха — всего есть четыре знака: Воздух, Огонь, Земля и Вода; и это доказывает, что Андре и я были рождены, чтобы стать друзьями.