Супруги, устилая себе дорогу купюрами со своими же президентами, двинулись к намеченной цели. Юркая дама по имени Юля наняла микроавтобус, и они разъезжали на нем по городу. Но не с целью познавательных экскурсий, а по различным государственным учреждениям. Дебора Периш и не подозревала, что их может быть так много и что все они так необходимы. Дома с государством они сталкивались только тогда, когда заполняли декларацию о доходах, нарушали правила парковки или голосовали на выборах. Здесь же, прежде чем им показали детей, пришлось «мотаться» (весьма познавательное слово из лексикона их водителя) из одного напыщенного здания с красно-зеленым флагом в другое. А уж сколько они вынуждены были томиться в коридорах, заполненных нервными старушками, ожидая, пока юркая дама с кипой бумаг в папке обежит все кабинеты! Потом вновь совершать вояжи по странному городу, власти которого предпочитали тратить электроэнергию не на рекламу, а на бесполезную подсветку домов на центральном проспекте. Поразительная расточительность при их-то бедности!

Вечерами Периши играли в своем номере в карты или смотрели шоу по спутниковому каналу. Незнакомая и непостижимая страна за окном начала утомлять. Смотреть здесь было решительно не на что. Кафе и рестораны не могли поразить ни разнообразием, ни оригинальностью блюд, ни хоть какой-нибудь развлекательной программой. Здесь не было ни национальных карнавалов, ни уличных концертов. Только серые дома с монументальными фронтонами и толпы бегающих по магазинам людей. Периши попытались найти парк развлечений, но их взору предстали убогие аттракционы, в большинстве своем не работавшие. Разочарованные, они плелись по асфальтированным дорожкам среди огромных деревьев, вдоль замусоренной пластиковыми бутылками реки, что протекала через парк. Местные жители делали то же самое, видимо, не предъявляя к своему отдыху слишком больших требований.

Дебора, несмотря на горевший в ней благочестивый огонь, почувствовала усталость. Она волновалась и скучала по детям, а конца кабинетным лабиринтам не было видно, хотя Юля каждый день убеждала, что все идет просто прекрасно. Именно тогда в ней шевельнулся первый червь сомнения. Но поздно. Тот, Кто Наверху, уже обратил на них свой пристальный взор.

И вот однажды Юля позвонила им и сказала, что они наконец-то едут в детский дом за город. Дебора запаниковала. Ей вдруг показалось, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Но через какое-то время она вспомнила о Сиреневых Дамах, с нетерпением ждавших, когда их 112 долларов и 25 центов принесут дивиденды. Деборе никак не хотелось обмануть их ожидания. Да и вообще отступать было поздно, если учесть, сколько грантов, Вашингтонов и Джефферсонов угрохано в эту миссию.

Рано утром они уселись в микроавтобус, и русский водитель Гена повез их навстречу судьбе. По дороге она невольно отметила, что в местных пейзажах тоже не было ничего экзотического. Точно таких же полно в Новой Англии, под Преск-Айлом или Хоултоном. Только вот дорожные службы штата Мэн работали получше, нежели в этой скучной стране.

Вскоре они подъехали к двухэтажному кирпичному зданию. В его огороженном дворе стояли жуткие металлические конструкции, на которых еле угадывалась облупленная краска. Скорее всего, среди этого футуристического лома детям было положено играть, но малышей нигде не было видно. Ни одного ребенка. «Вполне возможно, что их выпускают из своих камер на прогулку в определенное время», — подумала Дебора, и сердце ее сжалось от безумной жалости к маленьким страдальцам.

На пороге здания их встретила улыбчивая женщина в белом халате, не перестававшая тараторить так громко, словно Периши были глухими и только так до них мог дойти смысл ее речи.

— Она очень рада видеть в их доме таких гостей, — переводила ее крики их верная Юля. — Все дети у них прекрасные, общительные, хорошо учатся, мастерят поделки.

Но Дебора уже не слушала. Ее со всех сторон обступили мальчики и девочки различных возрастов. Дети постарше с любопытством разглядывали Дебору, а малыши смело трясли ее за подол юбки и что-то чирикали.

— Что, что они говорят? — растрогавшись, спросила Дебора у Юли.

— Они просят взять их с собой, — с чувством перевела та, хотя дети галдели: «Тетя, тетя пришла. Как тебя зовут, тетя?».

— О, милые, милые дети, — запричитала Дебора, гладя их по головкам и про себя прикидывая, какому ребенку подошла бы та миленькая кроватка, в которой спала Сьюзи, давно пылившаяся на чердаке.

— А что ты нам принесла, тетя?

— I am glad to meet you![3] — сюсюкала она, хватая за щечки самых симпатичных малышей.

— А у меня Колька сегодня конфету отобрал! — осторожно пожаловался один, ожидая сочувствия и, возможно, возмещения убытков.

— How do you do![4] — надрывалась Дебора, не ожидавшая найти здесь столько красивых и общительных детей.

— Она толстая и с очками, — заявила другая кроха, хмурясь. — А моя мама красившее.

— How are you?[5] — пропела Дебора, присев возле нее.

— Отойди! Ты не моя мама! — в голос заревела кроха, и гостья почувствовала себя неуютно. Ей вдруг расхотелось искать здесь будущего члена своей семьи. От маленьких детей много шума и грязи. Уж кто-кто, а она, Дебора Джон Периш, мать троих детей, знает это не понаслышке. Надо было присмотреть кого-то постарше. Своей мыслью она успела поделиться с мужем, пока они шли по коридорам вслед за Юлией и дамой в белом халате. Джон промолчал, предоставляя решать этот вопрос жене.

И вот в одной из комнат Дебора увидела очаровательного мальчика лет десяти-одиннадцати. Прижав колени к подбородку, он сидел на подоконнике и меланхолично смотрел в даль за окном. Деборе потребовались считанные секунды, чтобы в ее воображении судьба мальчика была устроена. Вот он уже знакомится с ее детьми, вот они играют вместе в мяч. Вот его представляют восхищенным Сиреневым Дамам. Вот он идет в школу, а потом в колледж. Дальше — университет. Ее мальчик, сильный красавец-блондин — адвокат, или врач, или что-то в этом роде. Вот он приводит к ним свою девушку и говорит: «Мама, папа, познакомьтесь… Это моя будущая жена».

Когда дама в белом халате пригласила их в свой офис, Дебора уже приняла решение.

«Возжелав многого, будь готов потерять то, что есть», — с горечью думала она спустя два года, лежа в темной спальне своего дома и чутко прислушиваясь к ночным звукам. Муж, судя по его ровному похрапыванию, давно уже спал, а к ней сон не шел. Она думала о потерянном покое, о том, какое наказание понесла за свою глупость и самонадеянность и как ее бедная мамочка была права. А еще пыталась угадать, что на этот раз замышляет Белобрысая Проблема за дверью своей комнаты в конце коридора. И когда Дебора Периш думала обо всем этом, то попутно искренне проклинала и Сиреневых Дам с их комитетами, подписками и дутым христианским милосердием. Если уж говорить начистоту, то Сиреневые Дамы — просто шайка мерзких старух, которые ловят в сети своей мнимой добродетельности настоящих дочерей Америки и сбивают их с истинного пути. И пусть отец Гарольд катится ко всем чертям со своими призывами к долготерпению. Сам то он небось не усыновил Белобрысую Проблему из России. У него с этой его кислой ирландкой и своих-то детей никогда не было. Пусть они теперь говорят все, что им вздумается, а она поступит по-своему. Она все исправит. Ради семьи…

Всхлипнув еще пару раз, Дебора провалилась в сон, как в бездну.

Через несколько минут дверь приоткрылась, и в спальню проскользнула маленькая тень. В руках эта тень несла теплый тюбик детской зубной пасты, рекомендованной к применению лучшими дантистами США. Правда, им никогда и в голову не пришло бы рекомендовать то, что тень выделывала с пастой над лицом Деборы, а потом Джона Периша. Нет, таких рекомендаций дантисты явно не давали.

* * *

Колька ненавидел в своей жизни всего три вещи: мужика по имени Олег, подбивавшего клинья к его матери; вопрос «где ты был так поздно?» и учительницу алгебры, такую же сухую и занудную, как и ее интегралы.

Правда, в разные периоды жизни Колькины «ненависти» менялись, но оставалось неизменным только число три. В пятилетием возрасте (а счет он вел именно с этого времени, когда начал осознавать себя личностью с воспоминаниями) он ненавидел яичную запеканку, походы в парикмахерскую и мамину подружку тетю Таню. Та как-то имела несчастье пообещать подарить памятливому малышу старый маузер своего деда и, конечно же, не подарила. Уж есть на свете такие тетки, обещающие всякие привлекательные вещи и со спокойной совестью обещания не выполняющие. За это, будучи в детском непосредственном возрасте, он стал называть ее просто Танькой, хотя неоднократно получал от матери увесистые шлепки, когда за предметом раздора захлопывалась дверь. «Сколько раз повторять, чтобы не было у меня «Таньки»! Сколько раз! Ишь, нашел ровню!» — приговаривала мать, опуская карающую длань на то место, которое считала наиболее подходящим для наказания. Место болело, но Коля все сносил: обманщица Танька не заслуживала слез. Много позже она превратилась в Татьяну Алексеевну, но даже в это уважительное обращение Коля привносил столько сарказма и скрытого ехидства, что мать всякий раз бросала на него укоризненные взгляды. Она могла бы, конечно, дать подзатыльник, но пятнадцатилетний сын достиг такого юридического совершенства в обращении с предметом своей неприязни, что формально придраться к нему не представлялось никакой возможности.

Вот и сейчас две старые подруги заперлись на кухне и уже час шушукались под аккомпанемент очередного бразильского «мыла». Иногда оттуда доносилось словечко-другое, сказанное погромче, но Колька мог и не прислушиваться. Он и так отлично знал, о чем болтали Танька с матерью. Тема в последний месяц не менялась — Олег, Олежек, Олененочек. Наглый молодой мужик, слишком молодой для матери, свалился на маленькую семью Захаровых как снег на голову Мать, выгнавшая отца Кольки из-за баб еще в бытность Татьяны Алексеевны Танькой, изменилась за этот месяц кардинальным образом. Первым делом отставку получили старенькие тапки и домашний халат с заплатой на локте. Во вторую очередь жертвой пала ее обычно непритязательная функциональная прическа. Стараниями девчонок в парикмахерской, где работала Валентина Ивановна, голова ее начала сильно напоминать клумбу перед домом «нового русского». Далее следовали еще более впечатляющие изменения в укладе жизни, что свидетельствовало о нешуточном обороте дела. Взгляд матери стал пристальнее, жестче и нетерпеливее. Возникли вопросы о Колькиной учебе и планах на будущее, а это уже недвусмысленный намек на недопустимость его разгильдяйского отношения к жизни. Вольной вольнице, когда мать интересовалась только тем, обедал ли он и заплатил ли за телефон, приходил конец. Скорее всего, материнские инстинкты проснулись в ней вместе со всеми остальными из-за этого скользкого козла, возникшего откуда-то из недр огромного города с неизменными букетами похабных цветов (из больших белых кульков-соцветий выглядывали неприличного вида желтые пестики) и подозрительной для мужика любовью к театру оперы и балета. Раз в неделю белобрысый заезжал за матерью на «ауди» и вез ее смотреть на парней в колготках.