— Кристин, ты чего, серьезно? — изумленно уставилась на нее подруга, интуитивно чувствуя какой-то подвох.

Кристина дрожащей рукой отбросила недокуренную сигарету. Откуда-то из душевной глубины накатили слезы отчаяния.

— Конечно, нет, Наденька! У меня в последнее время что-то не в порядке с чувством юмора. В КВН меня точно не возьмут.

— У тебя неприятности, да? — с тревогой всматриваясь в ее лицо, спросила Надя.

— А что, ты разве не в курсе занятной истории Кристины? Разве вы не рассказываете эту историю друг другу на ваших встречах выпускников? Как она, закончив иняз, поработала в школе годик. И как ушла из школы, потому что ее не устраивало, как государство оценивало ее судорожные попытки научить детей немецкому языку. И как она однажды поверила человеку, которого считала своим другом, и поехала с ним в Германию, чтобы работать там в простой немецкой семье. И как этот человек… Впрочем, не будем о грустном, Наденька. Тем более, что уже все позади. Я решила, что все теперь у меня будет замечательно.

— Конечно, — растерянно согласилась школьная подруга, пораженная поведением Кристины. От природы добродушная, она мало прислушивалась к тем сплетням, которые передавались тихим шепотком на вечерах встреч одноклассников. А с Кристиной действительно произошло что-то нехорошее.

— Если я могу тебе чем-то помочь…

«Господи, столько жалости за один день мне не вынести», — подумала Кристина.

— Помочь? Хм… — она задумалась на мгновение. — Вот только чем, никак не соображу. Может быть, взмахнешь волшебной палочкой и вернешь меня обратно? Правда, дети?

Неожиданно для себя Кристина вскочила и бросилась к детям, собравшимся возле беседки.

— Кто хочет в, хоровод? — весело завопила она.

— Мы!

— Я!

— И я! — завизжали малыши.

Через несколько минут, внеся сумятицу и веселье в ряды скучающих детей, хохотавшая Кристина остановилась и посмотрела на удивленную подругу.

— И так мы тоже умеем. Потому что не хотим вешать нос. Да, дети? Мы ведь не хотим вешать нос?

— Не хотим! — хором согласились те.

— Вот и отлично! Пока, разбойники! — усмехнулась она, подбирая с земли свою сумку и поправляя пальто-пончо.

Ответом ей было полное восхищение детей, очарованных этой странно одетой незнакомой тетей.

Она уже выходила из беседки, но чувство вины заставило ее обернуться.

— Извини, Надя. Правда, извини. Не хотела обидеть. Я действительно идиотка. Сказочная. Помнится, в школе ты это слово втыкала во все фразы…

Не сговариваясь, они бросились друг к другу и крепко обнялись.

— Я всегда, всегда тебе помогу, Кристиночка. Что бы ни случилось! Так и знай. Все-таки школьные подруги, — радостно повторяла Надя и вдруг заметила, что дети слишком пристально на них смотрят.

— Так, — звенящим голосом скомандовала забывшаяся воспитательница, — прогулка закончилась. Все построились парами — и обратно в садик. Быстренько, быстренько! Саша! Аня! Я кому сказала! Ну, живенько! Вот так.

Дети, переговариваясь и поминутно оборачиваясь, дружно потопали к зданию.

— Ловко ты с ними! — усмехнулась Кристина.

— Иначе никак. У нас тут работает такая Галина Захаровна, так они такое с ней вытворяют, просто жуть. А все потому, что прикрикнуть не может.

В этот момент в Кристине пробудилась слабая, но оттого еще более дорогая сердцу надежда, что в жизни может появиться светлый лучик. Может быть. Надо только самой приложить усилия.

— Кстати, Надюша, насчет работы. У вас тут не найдется что-нибудь для меня?

— Не знаю даже. Кажется, немецкому их обучать еще рано, — засмеялась подруга.

— Нет, нет. Мои документы… Короче, не важно, какая работа. Я соглашусь на любую. Нянечкой там, уборщицей.

— Ой, это сколько угодно! Только там оклад — кот наплакал. Зачем тебе это?

— Надо, Наденька. Надо.

— Ладно. Поговорю с заведующей, — неуверенно ответила Надя. — Приходи завтра. Что-нибудь придумаем. Ну, пока. А то мои натворят дел.

«Завтра, — счастливо вздохнула Кристина, глядя ей вслед. — Завтра».

* * *

С некоторых пор он полюбил наблюдать за малышами в детском саду, что был прямо напротив его дома. К тому же третий этаж давал некоторое преимущество в обозрении, так сказать, всей панорамы. Иногда, когда тело от сидения за компьютером буквально каменело, а мысли судорожно кружили по замкнутому циклу, словно зависшая программа, он вставал, доставал из стола бинокль и подходил к окну. Обычно это случалось утром или после работы. И если дети гуляли в своем искусственном загончике, он отдавался созерцанию их незамысловатых игр со страстью завсегдатая ипподромов.

Дети забавляли.

Почти всех он знал по именам: они их слишком громко выкрикивали. Одежда и машины родителей, привозивших и отвозивших своих чад по домам, дополняли картину. Перед ним словно разворачивалось полотно «Общество в миниатюре». Маленькая модель большого мира со всеми противоречиями. От него, в отличие от невнимательных и небрежных воспитательниц, не укрывались истинные побуждения и мимолетные поступки детей.

В этом несмышленом табунке имелся свой лидер — хорошо одетый малыш, которого каждое утро привозил на серебристом «мерседесе» отец. Вокруг малыша образовался альянс почти из таких же, как он сам, счастливых отпрысков более-менее состоятельных родителей. Правда, элитные дети часто забывались и беззаботно возились с остальными детьми. И тогда их отличала только одежда.

Их конфликты смешили его. Он почти угадывал их разговоры во время игр.

— Чик, чик! А мой Покемон успел спрятаться в пещере и закрыться!

— В пещерах дверей не бывает!

— Он их построил.

— А вот и нет.

— А вот и да!

Будущая мама не выпускала из рук куклу и самоотверженно кормила ее состряпанными тут же восхитительными песочными пирожными.

Будущий ловелас подкатывал к воспитательнице:

— Галина Захаровна, а вас кто-нибудь целует?

— Нет, Дениска, не целует.

— А хотите — я вас поцелую? Я умею: я уже Таньку в деревне у бабушки целовал!

Он им завидовал. У каждого человека есть время, когда все ему кажется простым и незамысловатым, но вместе с тем удивительно многообразным. Как калейдоскоп. В этой детской игрушке ведь только с виду все просто — ненадежная трубка из папье-маше, зеркала и разноцветные стеклышки. А что делает калейдоскоп таким сложным? Самообман, которому попустительствует чувство, официально не описанное физиологами, но знакомое всем, — чувство прекрасного. Самообман, доставшийся нам от детства, когда можно всерьез верить тому, что станешь невидимкой, стоит лишь закрыть глаза. Когда не хочется «смотреть правде в глаза», потому что правда в детстве — это призрак взрослого мира, скучного и непонятного, как умные телепередачи или фильмы, в которых много говорят. Прекрасного во взрослой правде мало. Она страшна, как темные углы в полумраке комнаты.

От этой правды не спрятаться за яркой и мгновенной выдумкой, подаренной детством, не скрыться за опущенными веками, не спастись за чувством собственной незначительности, оберегаемой заботами родителей. Правда настигала с уходом детства. И в конце уже ничего не оставалось от того громадного, до перебоев в дыхании, чувства собственной свободы. Несвобода коварно нападала лет в тринадцать-четырнадцать. Калейдоскоп переставал восхищать еще раньше. Правда открывает глаза на многое. Она учит снисходительно улыбаться. Она видит то, что видит, а не строит воздушные замки и призрачные двери, за которыми можно спрятаться.

Лишь изредка правда сдает свои позиции. В короткие мгновения взрослой жизни маленькие восторги, оброненные далеким детством в душе, напоминают о себе, принимая очертания непонятного оптимизма, возникающего на ровном месте. Иногда что-то неожиданно легкое всколыхнется в сердце после удачного фильма или от вида ослепительно цветущего дерева в самом начале весны. Или же радость спровоцирует правильно угаданное слово в сложном кроссворде, которое до тебя и так и этак примеряли на клетки другие. И как знать, что ценнее — эти крошечные всплески растерянного по дороге из детства самообмана, когда вам кажется, что мир не так уж плох и в нем скорее больше хорошего, чем плохого, или же монументальная, полная суетных забот взрослая правда, лишающая вас благословенного неведения.

Он знал ответ. Вернее, ответ воочию представал перед его окнами, радуясь жизни и не осознавая своего счастья.

Он наблюдал за миром детей, потому что хотел понять, научиться видеть то, что видели они.

Зачем? Вероятно, чтобы найти забытое, утерянное, растраченное щедрой взрослой рукой, уверенной в том, что всего впереди еще вдосталь — и любви, и ласки, и счастливых дней. Но если бросаешь пригоршнями, будь уверен — вскоре рука наткнется на пустоту.

Он это понял, как очень надеялся, не слишком поздно. Потому что время — субстанция обманчивая. Это только стрелки часов вертятся по кругу, производя ложное впечатление «бега на месте». Великий вымысел хитроумной механики!

Взглянув на часы, Тимофей спохватился.

Время, время! Как просто забыть о нем, А ведь у него было Дело.

Он хотел уже было отложить бинокль, но его внимание привлекла девушка, с которой вдруг заговорила полная воспитательница, выгуливавшая детей этим промозглым утром. У Тимофея вызвали невольную улыбку ее странное бесформенное пальто, нелепая шляпа совсем не по сезону, из-под которой выглядывали рыжеватые кудри, и еще более нелепый портплед в руках, очень смахивавший на тот, что всюду таскала с собой Мэри Поппинс.

Между ними что-то происходило. Они явно давно не виделись. Толстуха радостно болтает, а вот лицо ее знакомой..: Неуловимо. Неуловимо, как очертания предметов в тумане. И дело не в резкости объективов и не в широкополой шляпке. Это внутренняя неуловимость, некий двойной смысл, который можно истолковать совершенно по-разному.