– Мам, да сейчас вообще проблем никаких с поиском няни нет. А места у нас вдоволь! – отмахнулась Лена.

Оказывается, любая перемена в моем возрасте – болезненная штука. Я тогда вдруг испугалась, что лишусь привычной и такой милой жизни с внучками. Больше на эту тему мы не разговаривали.

– И что? Что сейчас? Они нашли няню? Ты видела ее? – Софья Леопольдовна с жалостью посмотрела на подругу.

– Нет, они не стали мне говорить, кто это. Только рассказали, что у нее много отличных рекомендаций. Ну что ж, познакомимся, когда она выйдет на работу.

– А дочь все-таки что сказала?

– Что сказала? Она сказала, что теперь я смогу отдохнуть, заняться своими делами. Что буду чаще видеться с подругами. Что она видит, как мне скучно без них.

– Но, Леля, это же правда! Ты не можешь всю себя отдавать детям и внучкам! Это неправильно! – воскликнула Кнор и опять закурила.

– Софа, все было неожиданно для меня. И еще я вдруг подумала, что дочь близорука. Она не понимает меня или не хочет понять. Не понимает, что лишает меня смысла жизни, что с кровью отрывает от сердца самое дорогое, сокровенное. Я подумала, что да, скучаю я по подругам. Но у них всех свои дела. Вот как у меня внучки. Как у меня были внучки, а теперь что? Два репетиторских урока в неделю. И… Все. Больше у меня ничего нет. Ну, книжки, парк, магазин. Соседки. Я их терпеть не могу. Что еще? Может, кино? Ну, да. Мультфильмы. Но уже без девочек. Господи! Девочки! Да зачем им эта няня?! Я же человек с высшим образованием, знаю два иностранных языка, школу с золотой медалью окончила. Я астрономию за девятый класс помню как таблицу умножения! Зачем им няня?!

Вяземская замолчала. В глазах у нее стояли слезы.

– Перестань сейчас же! Перестань плакать! Ну, подумаешь, няня! Разве она заменит бабушку родную! Что за глупости! – Софья Леопольдовна вдруг вскочила и бросилась обнимать подругу. От этой открытой поддержки, этого участия Вяземская раскисла совсем и уже заплакала, не сдерживаясь, причитая сквозь всхлипы:

– У меня же ничего… абсолютно ничего не осталось. У меня нет никого, с кем бы я могла пойти в кино, погулять, поделиться чем-то! Я же все свое время отдала им. Лене и внучкам. Но я не жалуюсь, я просто не хочу это терять!

– Успокойся! Успокойся! – Теперь Лопахина, на лице которой еще не высохли слезы, бросилась утешать Вяземскую. – Вот будет у тебя свободное время, и появятся те, с кем можно и гулять, и в кино…

– Да не надо мне это, понимаешь, не надо! Мне нужны они… Я думала, к школе их подготовлю, по музеям водить буду, на экскурсии поеду…

– Да поедешь, поведешь, но чуть позже…

– Нет, они заберут у меня их!

Вяземская не могла успокоиться, в ее голосе уже слышалась истерика, та, которая нередко заканчивается сердечным приступом.

– Замолчи! – вдруг проорала над ее ухом Софья Леопольдовна. – Замолчи! О чем ты плачешь?! На что жалуешься?! У тебя есть внучки! Понимаешь, они уже у тебя есть! И они знают, что у них есть бабушка. И дочь тебя любит! Только по молодости и глупости обижает! Но вы все равно одна семья, один дом. А ты попробуй, как я, на птичьих правах, когда точно знаешь, что тебя еле терпят. Когда знаешь, что дочери из-за тебя все время мозг выедают. Когда следят за каждым твоим шагом и все время делают замечания: «У нас так не принято!», «Мы не привыкли», «Это у вас там можно было, а у нас здесь порядок!» Я слышать не могу этот его скрипучий голос! Голос человека, гортань которого словно от древности высохла. А ведь он молод!

– Подожди, Софа, ты о чем? О ком?! – Вяземская изумилась горечи и страданию, которые слышались в голосе Кнор.

– О себе, о себе. О них. Вернее, о нем, а она не может заступиться! Ну, то есть я ее понимаю, любит его, старается и с ним отношения сохранить, и со мной не поссориться. Мне жаль ее, но бывает так обидно, так обидно…

– Господи, Софа, да объясни же, наконец! – в один голос вскричали Лопахина и Вяземская.

– Ну, что вам объяснить? От хорошей жизни я езжу черт знает по каким захолустьям? На столицы Европы, видите ли, у меня не всегда есть деньги.

Подруги переглянулись.

– Ты всегда была активной, энергичной, ты вообще никогда не сидела на месте.

– Да, но сейчас бы согласилась посидеть. Не мотаться по экскурсиям, а ходить на работу, обычную, рутинную. Возвращаться вечером домой, ужинать и валяться с ногами на диване, щелкая пультом телевизора. Впрочем, последним я занимаюсь часто, только не у себя дома, а в мотелях или частных пансионах.

– Софа, в чем дело?

– В Хайнрихе. В нем. Зануда злобный, не оставляет Аню ни на минуту. Он ее пилит, пилит… Выговаривает за все, включая мое поведение. Якобы очень вызывающее. За то, что покупаю не то, что надо. За то, что трачу деньги, вступаю в беседы с незнакомыми людьми. Да за все… Я ему мешаю…

– Ты ничего не говорила, – растерянно проговорили подруги чуть ли не разом.

– А зачем? Вы обе такие… Такие… У вас все хорошо, все по-человечески! А у меня там… Ни старых друзей, ни новых, ни семьи, в которой чувствовала бы себя свободно. Нет, жаловаться я не могла! И, знаешь, Зина, я так рада, что ты нас пригласила сюда и что твой муж устроил этот безумный шум, благодаря которому мы наконец честно смогли признаться друг другу во всем, что с нами происходит. А то играем, как актрисы провинциальной антрепризы.

– Послушай, если у тебя такие сложные отношения с зятем, поживи отдельно! Ты же столько денег тратишь на поездки, что вполне можешь снять квартиру! – воскликнула Лопахина.

– Я пробовала. Даже нашла маленькую, почти рядом с ними.

– И что? Почему не переехала?

– Аня попросила остаться. Она у меня не очень многословна, лишнего не скажет. Значит, есть причины на то…

– Но ты же все равно уезжаешь? Ты практически не живешь с ними…

– Наверное, психологически ощущается мое присутствие. Я все равно возвращаюсь…

– Ты темнишь…

– Нет же. Просто это такое банальное объяснение, что кажется, будто я что-то скрываю.

В комнате повисло молчание. Вяземская тихо вытерла слезы, с которыми так и не сумела справиться, Лопахина шумно высморкалась.

– Понимаете, я там не прижилась. Может, и этот Хайнрих не так уж плох. Просто живет по своим привычным правилам. Как все они там. Но я…

Я не могу, мне там тошно, – тихо сказала Софья Леопольдовна. – Девочки, я элементарно не прижилась в другой стране. Да, у меня есть знакомые, хорошие, неглупые люди, но разговаривать с ними – все равно что говорить с теми, кто потерял обоняние. Понимаете, мы совсем разные. И стать такой, как они, я не смогу. Мне плохо, очень плохо… Я путешествую, уезжаю, чтобы отвлечься от этого состояния, от тоски. Чтобы обмануть себя, заставить себя поверить, что я живу. Чтобы движение вокруг меня было, перемены… Ох, я никогда ничего не говорила, но вы себе представить не можете, как тяжело.

– Да, и в голову не приходило, глядя на тебя, такую энергичную, самоуверенную, что у тебя такое на душе!

– Ах! – махнула рукой Софья Леопольдовна и залилась слезами.

Лопахина растерянно оглядела стол:

– Да, погуляли. Повеселились. А все Лопахин с этим чертовым перфоратором. Все он с его мстительностью! Девочки, я ненавижу его. Иногда кажется, что убила бы!

– Как же так? Он ведь тебе помогал с домом, у вас двое сыновей! – все это в один голос, всхлипывая, прокричали Вяземская и Кнор.

– А-а! – отмахнулась Лопухина. – Я, как и вы, пыль в глаза пускала. Нет у нас нормальной жизни. Живем назло другу другу. И делаем все назло другу другу, и, что, самое ужасное, остановиться не можем. Бедные мальчишки…

– Они уже большие, – заметила Софья Леопольдовна.

– Твоя Аня тоже не маленькая, а ты жалеешь ее.

– Конечно, конечно… Извини. Слушай, а почему, почему так у вас?

Лопахина залпом осушила свой бокал.

– О, история длинная, скучная, банальная. – Зинаида Алексеевна, оглядев накрытый стол, вздохнула при виде белоснежного торта и рассказала то, что так упорно скрывала от подруг.

В трудные времена в семье Лопахиных не хватало многого, в том числе и преданности. Именно с этим Зинаиде Алексеевне не повезло. Пока она боролась с нуждой, муж, сохраняя внешнюю лояльность, завел любовницу. Лопахина прознала об этом быстро, но ни разу не устроила скандала – подрастали сыновья. Отца они любили, и Зинаиде Алексеевне приходилось совсем туго – она изображала если не счастье, то покой. Муж это очень быстро обнаружил и теперь вовсю пользовался безнаказанностью. Связи, сменявшие одна другую, длительные командировки, отпуска врозь и, наконец, раздельные спальни. Зинаида Алексеевна уже была не рада собственной самоотверженности – муж со своими бабами надоел до чертиков. И сыновья уже выросли, а ей все не хватало духу развестись. «Ну, сейчас затею я это все, и что? Дом, только что выстроенный, придется делить, мальчишки, хоть и взрослые, переживать будут, мать старенькая покой совсем потеряет. Да и некогда на это время и силы тратить, надо дело расширять, а тут…» – эти мысли посещали ее неоднократно. Так она и лавировала между злостью, презрением, усталостью и каким-то щемящим чувством, которое, судя по всему, называлось привычкой. Привыкла она к своему беспутному Лопахину, даже не всегда злилась на него за похождения, больше ей досаждали его неожиданные выходки, которые она объясняла его вредностью и невоспитанностью. Именно история с перфоратором была отличной иллюстрацией манер и повадок мужа. Он отлично знал, что приедут гости, видел, как жена готовится к этому, и не удержался, чтобы не испортить ей настроение. Иногда Лопахиной казалось, что он мстит ей. Мстит за то, что она более удачливая в делах, что всегда в хорошем настроении, что легко относится к проблемам. Действительно, трудности Зинаида Алексеевна встречала с улыбкой, в то время как муж злился, матерился и готов был кричать: «Все пропало!» Лопахина же все делала молча, споро и быстро выбиралась из проблем.