Подруги поселились в домике из старого красного кирпича в июне. Июль и август пролетели незаметно, в разнообразных приятных хлопотах. Надо было привыкнуть к месту, сравнить будоражащий и ограничивающий тебя город (в первую очередь это касалось Вяземской и Кнор) и вольницу леса, полей, размах реки и неумолчность говорливого ручья, который соседствовал с их домом. Все это изумляло своим обилием, близостью и вмешательством в каждодневную жизнь. И вот уже каждое утро распахивались окна в лес и парк, водой из ручья умывались, заваривали чай из свежих листьев лесной земляники. На подоконниках стояли полевые цветы и желтеющие колосья невиданных злаков. Все трое становились специалистами не загородной, но сельской жизни.

– На дальнем поле коров сегодня мало, – озабоченно объявляла за завтраком Вяземская. – Не случилось ли что?

– А ты что там делала? – интересовалась Кнор. – До дальнего поля километра два.

– Я собирала землянику. По краю ее много, – объясняла Ольга Евгеньевна и совала под нос подруге пахучую баночку, на дне которой каталось несколько ягод.

– Да, не густо.

Вяземская что-то отвечала, но было ясно, что часть ягод она съела по дороге, да и не в них было дело, а в самой утренней прогулке за реку, за темный лес, на большое поле. Дело было в утренней свежести, в быстрой ходьбе, в мурашках от росы и влаги. В жарком солнце, под которым пришлось возвращаться назад, в прохладный, пахнущий свежей штукатуркой дом. А самое главное, в свободе, которая делала легкой походку и очищала душу от прошлых обид.

Софья Леопольдовна не выводила подругу на «чистую воду». Она стала снисходительна, прекратила зло иронизировать по пустячным поводам, она теперь полюбила сидеть на крылечке, хотя у дома давно стояла удобная скамья «для курильщиков». Но и на крыльце было уютно – спиной ощущался тыл в виде крепкого, стоящего почти полтора века дома, который был отремонтирован, а потом устроен с чисто женским тщательным старанием. На крыльце сиделось удобно, потому что был близок парк, подлесок с его низким кустарником и высокой травой, где кипела жизнь. И здесь для Софьи Леопольдовны находилось много развлечений: наблюдать за муравейником, который неутомимо складывали у старой сосны кропотливые насекомые-трудяги, поливать малюсенький дубок, который тянулся из бог весть когда потерянного кем-то желудя – в округе дубов не было вообще. А еще Кнор вскопала маленькую клумбу, где пытались вырасти мелкие календулы и турецкая гвоздика. Софья Леопольдовна, человек, который сроду не задержался бы рядом с распустившимся тюльпаном, теперь находила для себя совершенно иные занятия и открывала не знакомый доселе мир ощущений.

Лопахиной было сложнее – она работала. Уезжая в Москву рано утром, когда подруги еще спали, Зинаида Алексеевна, впрочем, успевала выпить кофе на том же самом крыльце, вдохнуть свежесть наступающего утра и послушать пение птиц. Иногда это давалось тяжело – все напоминало о собственном доме, который она так упрямо и с такими надеждами строила и в котором не обрела покоя и счастья. Поначалу она даже плакала – ей казалась невероятной невозможность счастья, когда есть все его составляющие: есть еще силы и желания, есть хорошие дети, любимое дело, есть где жить, и вроде есть тот, с кем можно и положено жить. Но сложи все это воедино, перемешай, скрепи прощением и доброй волей, счастья все равно не получится. Не хватает какого-то ингредиента, загадочного, редкого, которого и нужно-то всего ничего – щепотку. Но ведь нет его. И взять неоткуда. Лопахина уезжала с мокрыми глазами, но уже очень скоро, как только ее машина въезжала на мост через Москву-реку, слезы сами по себе высыхали – перед ее взглядом было то, что излечивало надеждой и придавало силы. То, что будет всегда: высокое летнее небо, зелень лугов, желтый песок под белым мостом и узкое русло реки. Непреходящая суть окружающего мира давала надежду не на бессмертие, нет, а на запас времени, на возможность успеть все наладить в собственной жизни. В Москву Лопахина приезжала бодрой и злой к работе. Злость была необходимой – она держала в тонусе. Кондитерское творчество все больше отдалялось от нее – все так же требовались торты-корабли из банального бисквита, отделанные тяжелой сахарной сладко-безвкусной мастикой-глазурью. Лопахина иногда пыталась бунтовать, но дальше пары серьезных разговоров с начальством дело не пошло. Она махнула рукой. Тем более что все чаще ей хотелось приблизить вечер и тот час, когда можно тронуться в обратный путь, в Рузу. Приезжала она поздно, но все равно было еще светло. И ждали ее с ужином, и был покой в ее комнате, а за окном щебетали вечерние птицы, шумел внизу ручей. Как только она попадала сюда, душа становилось мягкой и податливой к радостям. После обязательного звонка сыновьям Лопахина и вовсе чувствовала себя счастливой.

Надо сказать, что, как бы подруги ни договаривались о том, что связь с прошлым будет формальной, тоска по близким, тоска по недавнему прошлому все равно занимала их души. Каждая звонила детям. А Вяземская обязательно разговаривала и с маленькими внучками. Но, к ее удивлению, ей совершенно неинтересно было теперь, появилась ли няня, а интересно, чем заняты девочки, что учат, что рисуют и что собираются делать в выходные. И не сохранилось обиды на зятя, а любовь и благодарность к дочери стала еще сильнее. «О, как расстояния меняют суть вещей!» – думала Ольга Евгеньевна и методично отправляла назад деньги, которые переводили ей на карту дети. «Леночка, у меня все есть. Мне хватает собственных заработков и сбережений!» – твердо говорила она по телефону. «Мама, что ты выдумываешь, мы от души!» – отвечала дочь, и в голосе слышалась обида. «Я знаю, если что-то случится – я обязательно тебе сообщу!» – успокаивала ее Вяземская. Ольга Евгеньевна по-прежнему ездила давать уроки итальянского. В эти дни она вставала рано, шла на автобус, который останавливался в самом центре Рузы. На нем добиралась до Москвы, там, пересаживалась на метро. Весь этот путь был наполнен не только впечатлениями. Он был наполнен смыслом – она ехала зарабатывать деньги, она была сама себе хозяйка и старалась рассчитывать только на себя. Этот ритуал возвращал ее в прошлое, то самое, активное, в котором опорой семьи являлась именно она. И в эти минуты ей странным казалось то чувство неловкости и заискивания, которое появилось в присутствии взрослых успешных детей.

Дочь Софьи Леопольдовны, Аня, звонила сама. Да так часто, что Лопахина и Вяземская теперь вздыхали: «Она Софе покоя не дает! Неужели нельзя самой решить такие простые вопросы?!» Действительно, то, что обсуждалось по телефону, вызывало недоумение. Аня советовалась с матерью и по вопросу приготовления плова, и относительно стирки тонких занавесок из тюля, и спрашивала, какого цвета купить постельное белье.

– Софа, не обижайся. Но ты не должна идти у нее на поводу. Она должна сама все это решать! – возмутилась как-то Лопахина.

– Зина, конечно, но, может, это просто повод позвонить мне. Услышать мой голос? – Софья Леопольдовна посмотрела на подругу, и той стало стыдно. В этой семье было что-то, о чем они, видимо, не знали, о чем, возможно, говорить было больно или неприятно. Лопахина и Вяземская дочь подруги видели один раз, да так давно, что в их воспоминаниях та осталась маленькой и очень плаксивой девочкой.

– Ты меня не слушай, Софа, – сказала Лопахина, – дети – это дети. И только родителям решать, как с ними разговаривать, как их опекать. И вообще, никого не слушай!

– Она у меня очень нервная. Очень. В детстве все время плакала. Потом боялась оставаться одна. Я показывала ее врачам – они говорили, что все в норме. Просто такая нервная система. Она же и с людьми сходится плохо. Всех стесняется. Всех сторонится.

– А как же с Хайнрихом Аня познакомилась, и как они поженились?

– Сама толком не пойму. Наверное, сработал инстинкт. Мне кажется, она вышла за него от безысходности. От страха, что никто больше не обратит на нее внимания. Она симпатичная, но мальчики за ней не ухаживали. Хайнрих был первым. Он – неплохой, но на немецкий манер зарегулированный. Ну, дотошный очень… Впрочем, это не недостаток! – Кнор помолчала, а потом добавила: – Только если ты «слышишь» другого человека.

– Софа, не волнуйся. Ведь все нормально. Если ей станет плохо – пусть приезжает сюда. Ты же понимаешь, мы только рады будем. Дети никогда не помешают.

Лопахина произнесла те слова, которые, видимо, очень надо было слышать Софье Леопольдовне. Дочь, оставшаяся в маленьком немецком городке, похоже, очень тосковала, и Кнор уже начинала подумывать о том, чтобы позвать ее в гости сюда, в Рузу. После разговора с Лопахиной Софье Леопольдовне стало легче – подруги все понимали.

Хорошая погода облегчает жизнь. Летние месяцы пролетели незаметно – все внимание было поглощено новым местом, новой обстановкой, новым соседством. Подруги еще не привыкли к новому образу жизни, а потому были великодушны друг к другу и добры. Их старые привычки на время отступили, дав пространство той игре, в которую они тут все играли.

Осень была яркая и тоже теплая. Пошли грибы – и подруги пропадали в окрестных лесах, а потом чистили ведра лисичек, сыроежек и подберезовиков. Белые бережно мыли, отваривали и морозили. У каждой наготове было множество рецептов, множество секретиков, которые делали консервирование особым. Потом настало время готовить овощные запасы, варить варенье и сушить яблоки. И это все делалось сообща, причем нередко вспоминались дети, их любимые лакомства.

Сентябрь и октябрь в общих хлопотах пролетели быстро. А ноябрь их застал врасплох. Во-первых, он начался с сильных морозов, ледяных дождей и скользких дорог. Утром было темно, посиделки на крылечке закончились. Лопахина теперь выезжала почти ночью – по обледенелым дорогам она ехала медленно и очень боялась опоздать на работу. Вяземская пару раз попыталась дойти до своего автобуса и оба раза возвращалась обратно. Дороги развезло, было скользко, холодно, а автобус неизбежно опаздывал. Ольга Евгеньевна звонила ученикам, извинялась, что-то врала – никто не знал, что она находится за сто километров от Москвы и дорога ее занимает почти три часа. Отмена уроков грозила безденежьем. Нет, сбережения были, но окончательно их потратить она боялась. Ночами, лежа в своей комнате, Ольга Евгеньевна предавалась панике. «Надо что-то придумать! Надо срочно найти работу! Любую! Я же не могу сидеть на шее детей, а теперь еще и подруг!» – думала она, и ситуация ей виделась совсем трагичной. К ее ужасу, время года, оказывается, могло повлиять на всю жизнь. Конечно, Ольга Евгеньевна понимала, что дело не только в гололеде, которого она панически боялась, дело и в ее возрасте, затруднявшем привыкание к новым условиям.