Ольга Евгеньевна посмотрела на дочь. Даже в пижаме та выглядела строго. Длинные волосы заплетены в косу, точно так, как когда-то ее учили. Ольга Евгеньевна хотела повторить все то, что они – Зина, Софа и она – говорили другу другу, обсуждая этот шаг. Хотела рассказать про отдых, нервы, здоровье и свежий воздух. Но она промолчала. Потому что вдруг поняла, что причина совсем другая и дочь ее никогда не поймет. Ольге Евгеньевне вдруг стало ясно, что уходит, уезжает она от неравенства, от зависимости, от необходимости получать поддержку и помощь, она уходит от тяжелого бремени быть слабой, быть той, кому теперь нужна опека. Объясняя свой поступок, она хотела бы рассказать дочери, что не один раз старалась устроиться на работу и что не один раз ее не брали. «Ваш возраст!» – называли Ольге Евгеньевне причину отказа. Она хотела бы рассказать, что прожить на те копейки, которые дают ей уроки, невозможно, сбережения нужны на черный день, и она очень благодарна за те деньги, которые они с зятем подбрасывают. И тут же ей хотелось добавить, что причина ее отъезда – именно эта помощь, эти самые деньги. Именно эта потеря уверенности в себе, мучительные, стыдные сомнения: а нужно ли принимать такую помощь? Ведь ей всего пятьдесят четыре, и может, она просто плохо искала работу?

Интересно, поняла бы ее дочь? Поняла бы она, что ревность к будущей приглашенной няне – это не ревность к новому человеку, это осознание собственной полной ненужности, бесполезности. «Вряд ли Лена поймет. Я и сама только-только это для себя выяснила», – подумала Ольга Евгеньевна.

– Леночка, я просто поживу на свежем воздухе. С подругами. Мы давно мечтали об этом. Втроем веселее. И я тебя очень прошу, Лена, не перечисляй мне больше деньги. У меня есть сбережения. А если ты не послушаешься, я тут же отправлю деньги назад, – сказала она и про себя добавила: «Все правильно! Может, и работать опять пойду!»

Ольга Евгеньевна Вяземская уходила не от неделикатного зятя, не от строгой дочери, не из-за няни, которая вот-вот появится в доме и отберет у нее внимание внучек. Она уходила от неравенства, от потери положения и статуса, от зависимости, от неожиданной зависти и невольного заискивания перед молодыми, сильными и снисходительными детьми. Она уходила от личных потерь и стремилась к той самостоятельности, которой лишилась с возрастом и в результате стечения всяких жизненных обстоятельств. Она уходила за силой и за собой прежней.

Зинаида Алексеевна объявила о своем решении за день до отъезда. До этого времени она была так занята на работе, что приезжала поздно, когда домашние уже спали. Наконец, она, как и Вяземская, случайно взглянула на календарь и поняла, что на решение всех вопросов у нее сутки.

– Олежка, предупреди Игоря, чтобы дома был не позже восьми. Мне с вами поговорить надо.

– А сама ты когда будешь? – в голосе сына послышалась ирония.

– Сегодня вовремя. Не волнуйся.

Зинаида Алексеевна действительно приехала вовремя. Она достала самый большой чемодан, быстро побросала туда вещи, потом сложила обувь и в отдельную сумку упаковала несколько толстенных тетрадей. Это были самые ценные вещи в ее багаже: рецепты, заметки, названия специй, таблицы пропорций и соотношений – высшая математика и таблица Менделеева кондитерского искусства. Лопахина аккуратнейшим образом вела записи, педантично занося туда все, что имело отношение к производству тортов и десертов. Закончив сборы, Лопахина села за письменный стол и на двух листах бумаги составила точный график дел, которыми отныне должны были заниматься ее дети. Ровно в восемь стукнули ворота – приехал старший сын. Младший к этому времени уже был дома.

– Мальчики, к столу!

Лопахина разложила по тарелкам картошку с мясом, поставила салат, дождалась, пока сыновья усядутся за стол, а потом произнесла:

– Мальчики, завтра я уезжаю.

– А, хорошо.

– Ладно.

Реплики свидетельствовали о том, что взрослые дети не удивлены, не расстроены и что факт отъезда матери на их жизнь никак не повлияет.

– Вы не поняли. Меня не будет ровно год.

– Как?!

– Да ладно!

Теперь в интонациях послышалось непритворное удивление.

– Я буду жить в Рузе. Я сняла там дом.

– Зачем? – спросили сыновья в один голос.

– Так надо. Считайте, что это служебная командировка.

– Но ты же будешь приезжать сюда? – Младший взволнованно посмотрел на мать.

«Господи! Одному двадцать, второму двадцать два, а словно малые дети!» – подумала Лопахина и жестко сказала:

– Нет, я не буду приезжать, и именно поэтому у меня к вам есть серьезный разговор. Теперь вы должны ухаживать за садом, за огородом и следить за домом. Я очень подробно расписала все дела, которые вам придется выполнять каждую неделю. Постарайтесь не отступать от графика и следовать моим советам. Это не занудство и не желание загрузить вас бессмысленной работой. Нет, просто дом и земля требуют внимания. И если его не оказывать в должной мере, все приходит в запустение и упадок. Я должна уехать, но не хочу вернуться в дом, который ветшает, и не хочу увидеть сад, превратившийся в непролазные джунгли. Мальчики, я вам доверяю, я на вас полагаюсь. Обещайте, что вы это все выполните?

– Мам, а может, тебе не надо ехать?

– Я же сказала: это командировка. Служебная. У меня не будет возможности приезжать сюда и заниматься всеми теми делами, которые я делала здесь до сих пор.

– Понятно, а папа знает?

– Нет еще, но хочу обратить внимание, что поручения я даю именно вам.

– Поняли, поняли. – Старший отодвинул тарелку.

– Так, – Лопахина положила на стол две связки ключей и список телефонов, – теперь я вам расскажу, какой ключ от какой двери и куда надо звонить в экстренных случаях.

– Мы знаем, в МЧС, – пошутил старший.

Улеглись спать почти в три ночи. Лопахина долго отвечала на вопросы сыновей. Вопросов было много, и большей частью они оказались бестолковыми.

– Слушай, так что, мы остаемся здесь втроем? Мы и отец? – наконец спросил младший сын.

– Игорь, мы об этом толкуем уже пару часов, – рассмеялась Зинаида Алексеевна, – но вы не волнуйтесь, телефоны же есть. Будем созваниваться. Хоть по сто раз на дню. Вы сможете приехать туда ко мне. Я ужасно рада буду.

– А отец?

– Папа тоже, – уклончиво ответила Лопахина.

Она вздохнула с облегчением, когда наконец ребята улеглись, а она оказалась в спальне. «Ну вот – дети в обморок не упали. И даже не испугались поручений. А главное, не задавали ненужных вопросов», – подумала она. Именно их Лопахина и боялась больше всего. Догадайся сыновья спросить: «А зачем тебе все это надо? И можно ли отказаться от командировки?!» – она бы растерялась, потому что внутри себя определенности не было. Зинаида Алексеевна покружила по маленькой комнате, прислушалась к тишине и одетой прилегла на кровать. Она так устала от напряжения, что сил не осталось, и радовало отсутствие мужа в этот вечер. В другое время она бы обиделась, разозлилась, привычно повторяя про себя обвинения и в равнодушии, и в хитрости. Как только Лопахина с подругами договорилась о доме в Рузе, она неоднократно репетировала свою речь, придумывала слова, вспоминала упреки, даже решила сделать «последнее предупреждение» – мол, есть еще шанс все исправить в жизни, все наладить, сохранить отношения. Но сейчас, когда сыновья все узнали и как будто бы не испугались перспективы годового «сиротства», Зинаида Алексеевна поняла, что реакция мужа ее не очень волнует. Она вспоминала все их разговоры и удивлялась тому, что так переживала, так долго надеялась, так старалась сохранить брак. «Все очень глупо. Он, его бесконечные связи. Его желание усидеть на двух стульях и обязательное стремление унизить меня. Почему я так переживала из-за этого? Зачем пыталась что-то доказать? Я могла давно все прекратить и нормально жить. И, глядишь, встретила бы кого-нибудь…» – она вздохнула и тут же поняла, что эти мысли – всего лишь оболочка, скорлупа, шкурка. Под этими мыслями покоятся более серьезные разочарования, более глубокие сожаления. За этими обычными женскими горестями прячется безвозвратность жизненного счастья. Не счастья с определенным мужчиной, не счастья семейного, не счастья любовного, а счастья, которым полна каждодневная жизнь. Это счастье Лопахиной было утрачено, утеряно. Она лишилась его в бесконечном ожидании перемен. «И вправду. Сначала я ждала работу, потом денег, которые эта работа принесет. Ждала, когда вырастут сыновья, и все спешила, спешила, жила будущим, мечтами. Я мечтала о доме, о своем саде, о семье, дружной, любящей, которая в этом доме будет жить. Потом строила дом и опять ждала, опять мечтала – вот все построим, и уж тогда начнется настоящая жизнь. Тогда мы во всем разберемся, все наладим. И вот я построила дом, посадила сад. И что? А ничего. Прошлое, пролетевшее в надеждах и ожиданиях, сменилось разочарованием. И усталостью от мечтаний. – Лопахина вздохнула. – Некоторые запрещают себе думать о будущем. А я, погрузившись с упоением в мечты, перестала жить настоящим. А надо было. Потому что оно было не таким плохим. Только я этого не замечала».

Чуть позже, стоя под душем, она заплакала, поскольку поняла, что теперешний ее отъезд – не просто временная смена места жительства, не просто желание встряхнуться, не авантюра женщины зрелого возраста, это запоздавшая встреча с настоящим. Отныне она будет жить здесь и сейчас, а не «потом, когда-нибудь».

С мужем Зинаида Алексеевна Лопахина не поговорила, но оставила записку, в которой сообщала, что уезжает на год, что официально освобождает его от всех оставшихся обязательств и предлагает развестись. Еще она предупреждала его, что в случае развода оставляет ему московскую квартиру, а дом, который выстроила своими руками, будет принадлежать ей и сыновьям.


Софья Леопольдовна тоже собирала вещи, но получалось у нее это плохо. Она вынуждена была брать с собой то, что хранилось в московской квартире, упакованное в коробки и ящики. И хотя каждая коробка, каждый пакет и сверток имели самодельную этикетку с полным перечнем содержавшегося там, Софья Леопольдовна все равно путалась, хваталась за все подряд, складывала, потом опять вытаскивала из чемодана, бралась за другое. Но не растерянность или несобранность были причинами столь не свойственного ей поведения. Ей мешал телефон, который звонил с периодичностью раз в двадцать минут, Софья Леопольдовна была вынуждена говорить одни и те же слова, вздыхать и призывать собеседника к спокойствию. Наконец, она не выдержала, сгребла вещи, лежащие на диване, сбросила их на пол, потом уселась, облокотившись на подушки, и прокричала: