Вера Копейко - Оранжевый парус для невесты

Она вздохнула. Ей надоели его стенания насчет собственного веса.

– Я знаю. Я похож на борова. Но ничего не могу сделать с собой. Толстею, что бы ни ел.

– Если бы ты не ел, то не толстел бы, – фыркнула она.

– Меня кормит мама. Она говорит, что по аюрведе – капха-личность только тем и занимается, что усваивает и накапливает все подряд, что в нее попадает.

– А питта-личность? – спросила Ольга.

– Никогда не интересовался, – бросил он.

– Понятно. Придется самой, – заметила она, чувствуя, что эта фраза странным образом задела ее.

– Не советую, – сказал Виталий, ухватившись за перила. Ольга вдруг заметила, какие пухлые у него пальцы. – Для обычного обывателя это учение не годится.

– Значит, я обычный обыватель? – с обидой в голосе переспросила Ольга.

– Я бы сказал. – Он подтянулся на одну ступеньку и бросил: – Вы с мамой отличаетесь друг от друга. То, что подходит ей, не годится тебе.

– Я рада. – Ольга произнесла короткую фразу и услышала в своем голосе раздражение.

– Но для меня вы, – сказал Виталий, – похожи.

– Чем это?

– Вы обе мне нужны. Вы заботитесь обо мне. По-своему. Мне это важно.

Она смотрела на него снизу вверх, видела, как напрягается ткань на бедрах, когда он переставляет ногу на следующую ступеньку.

А он… противный, вдруг подумала она, эти бедра, как у мамочки, и вообще в нем есть что-то бабье, если посмотреть со стороны.

Ольга почувствовала себя такой чужой на этой лестнице, такой одинокой, как будто забрела не туда, куда собиралась. Она стояла и слушала его тяжелую поступь, его сопение. И думала: долго ли еще она будет ездить сюда?…

Теперь, застегивая молнию гобеленовой сумки, она чувствовала, что готовит ответ на свой давний вопрос. Уже нет.

Долгая связь между мужчиной и женщиной, начинала понимать Ольга, не скрепленная законом, обладает одним свойством, странным на первый взгляд. Все умные мысли партнера, его благие поступки воспринимаются как навеянные твоим присутствием. Причину всего дурного, даже высказанного и проявленного тобой, ищешь в партнере. Наступает момент, когда сосуществование становится невыносимым. Поскольку пару ничто не скрепляет – ни закон, ни дети, – то каждый знает, что в любую минуту он может уйти. Значит, трудиться над собой ради того, чтобы понравиться партнеру, никто не станет.

Вот к этому подошли и они с Виталием за три года, считала Ольга.

Треск, похожий на выстрел, – и сноп стекол рванулся в купе. Крупные осколки ударились об пол. Мелкие усыпали льняную скатерть в красно-белую клеточку. Стеклянная пыль переливчатым облачком покружилась над столиком, потом, медленно оседая, осыпала Ольгины волосы, лицо, запястья и руки – она закатала рукава свитера, когда села пить чай. Крошечные, невесомые осколки плавали в чае и не собирались тонуть. Серебристая взвесь напомнила ей давний немецкий ликер, в котором поблескивали тончайшие золотинки. Тот ликер привез Юрка, когда приехал к ней в первый раз в Москву. Она только что сдала зимнюю сессию.

«А… как же теперь пить этот чай?» – удивилась Ольга и подняла голову от стакана. Мужчина напротив сидел и, не моргая, смотрел в оконную дыру.

Ольга тоже перевела взгляд на нее. Черная дыра, как приглашающее отверстие в ночь. Или… в другой мир? Она вздрогнула, но не отвела глаз. Ни огня, ни светлой точки в ночном заоконье.

«А не такую ли дыру увидел мистер Эванс?» – вдруг вспомнила она то, что они читали с Юркой, когда им было по пятнадцать. Что-то вроде «Мифов Древней Греции», только с поправками на время. О параллельном мире, который открылся англичанину, который раскапывал Кносский дворец на греческом острове Крит. Под дворцом царя Миноса находился лабиринт, в котором, по преданию, был заключен человек с головой быка, Минотавр… Из того лабиринта не было выхода…

Надо же, удивилась Ольга, сегодня она уже вспоминала о Крите, когда подумала о Поппи Тцоди и своей начальнице. Точнее, наоборот – о начальнице и Поппи. Она поморщилась. Англичанин Эванс, между прочим, напомнила она себе, заглянувший не туда, сошел с ума.

Ольга быстро отвернулась и перестала дышать. Она опасалась, что даже обыкновенное дыхание может навредить мужчине напротив. Она похолодела, когда догадалась об этом. Он не только весь осыпан стеклянной пылью – она блестела в темных волосах, на темно-синем свитере, но и… Ольга почувствовала, как холод ночи проникает под свитер, под рубашку. Она увидела, что у него на ресницах повисли мелкие осколки. Стоит моргнуть, или подуть ветерку, или ей глубоко вздохнуть, они попадут в глаза.

Ольга почувствовала, что ей самой тоже что-то мешает. В левом глазу? Нет, в правом. Или… в обоих. Рубашка прилипла к телу от горячего пота. Неужели…

Она поправила очки. Незаметно для себя моргнула, и от сердца отлегло – как будто ничего. Очки, что ли, спасли ее?

В купе ворвалась проводница.

– Ну вот опять, – чуть не плакала женщина в бордовой форме. – Опять эти футбольные фанаты. Подумали бы своей дурной башкой: люди-то при чем? Если проиграла их команда…

– Если выиграла – тоже, – почти не разлепляя губ, произнес пассажир напротив.

– Никаких стекол не хватит. Три недели назад новые поставили, – причитала проводница, взмахивая веником, но не решаясь с чего-то начать. Совок понуро повис в руке, Ольга проследила за ним взглядом и заметила, что угол совка приподнял край юбки. Проводница была в черных гольфах. Надо же, ей не холодно, она поежилась.

– Триплексные надо вставлять, – буркнул кто-то из толпы в коридоре. – Как в хороших машинах.

– Вот-вот, тогда бы людей так не осыпало, – подхватил еще один, в клетчатых тапках, и, возбужденный собственной мудростью, продолжал наставлять: – Эй, мужик, ты только не моргай! А то без глаз останешься, – бросил он Ольгиному попутчику.

Ольгу никто не предупредил, словно все собравшиеся видели, что она моргает без всякой боли.

– А вам, девушка, надо умыться, – посоветовала проводница, подавшись к ней и пристально разглядывая ее лицо. – Я сейчас принесу, у меня особенное мыло, знаете, такое полосатое, с кремом вместе.

– Спасибо. – Ольга почувствовала запах розового масла, который она терпеть не могла с детства, и покачала головой: – У меня все есть.

– Знаю, что есть, но сумка-то ваша в ящике… – женщина тряхнула упругими кудряшками – наверняка перед поездкой сделала свежую химию, – потом указала веником на Ольгино сиденье: – под вами, а я еще не вымела осколки.

Двое парней в милицейской форме пришли раньше, чем докторица, которую подсадили на маленькой станции. Не удивляясь ничему, женщина ловко освободила мужчину от самых крупных стекол, потом осмотрела Ольгу.

– Слава Богу, похоже, обошлось. Но все равно я бы посоветовала и вам тоже выйти.

– А где? – спросила Ольга с удивившей докторицу готовностью.

– В Клину. Вас там обследуют, вас и вас. – Она перевела взгляд с одного пострадавшего на другого. – Потом посадят на следующий поезд, и вы поедете…

– Я поеду обратно, – поспешно предупредила Ольга.

Повесив сумку на плечо, она вышла за докторицей, не сводя глаз с красного креста на боку черного саквояжа. Как будто надеялась, что он поставил крест на чем-то, что мучило ее больше всего.

Спускаясь с подножки вагона, осторожно моргнула. Ничего как будто. Не мешает. Но это не факт, что все в порядке, напомнила она себе. Могла бы и не напоминать, она-то знает, что у нее внутри левого глаза, на сетчатке… И знает почему.

Напоминание заставило крепче стиснуть губы и разрешить себе сказать то, что пришло в голову чуть раньше. Нынешний удар – второй в ее жизни. Снова знак для нее – ясный, отчетливый: пора остановиться. Дорога, по которой она идет, – это дорога в никуда. «Как в лабиринте? – насмешливо спросила себя Ольга. – Но кто выведет тебя из него?»

«Только сама, потому что никто лучше не знает, что тебе нужно в этой жизни».

…Ольга вернулась домой утром и почувствовала невероятную слабость. Можно подумать, не ехала от Клина, а шла пешком, причем гобеленовую сумку тащила в зубах.

Она бросила ее на пол, едва переступив порог своей квартиры, не разуваясь, прошла в комнату. Упала на диван и закрыла глаза. Ей мерещилось, что она втягивается в черную ночную дыру за окном, опасаясь, что острые края стекла порежут лицо, она закрывает его, но руки сочатся кровью. Торопливо открыв глаза, увидела, что это не наяву, с облегчением выдохнула.

Но от пережитого страха, от усталости глаза закрывались, она снова забылась. Теперь ей слышался собственный крик, но тонкий, резкий. Так кричать она могла только однажды в своей жизни. В момент рождения.

Ольга резко открыла глаза и села. Да, так она кричала – громко, надсадно. Мать рассказывала, что на то были причины. Пуповина обвилась вокруг шеи, врачи боялись, что младенец задохнется.

Ничего такого не случилось, но на всю жизнь у Ольги остался страх – она не носила свитеры с высоким горлом. Боялась. А так хотелось. Это желание реализовалось странным образом – всех своих кукол Ольга наряжала в свитеры, которые сама вязала, а потом стала шить им галстуки.

Уже после, когда Ольга училась в университете, избавилась от страха и надевала без всякого опасения водолазки, блузки с воротником-стойкой. Более того, она носила галстуки, которые тоже шила сама.

Однажды мать призналась ей:

– Как я рада, что мы с тобой победили твой страх. – Они с матерью сидели вот на этом диване.

– Мам, ты о чем? – Ольга не поняла.

– Я о родовой травме, – объяснила она.

Ольга непонимающе смотрела на мать. Глаза ее, такие же синие, как у Ольги, блестели слезами.

– О какой травме ты говоришь? – Ольга оглядела себя. – По-моему, все при мне. Не калека.

– Ты забыла, как боялась задохнуться, когда я пыталась надеть на тебя свитер?