Кэтрин Уэбб - Опускается ночь

Клэр закрывает глаза, и ноги у нее подгибаются. Она понятия не имеет, что делать дальше. Спустя несколько минут она идет по коридору дальше со смутной, отчаянной мыслью все-таки подергать за ручку на тот случай, если она не сумела как следует запереть замок. Щенок тихонько взвизгивает и дергается, и она понимает, что сжимает его слишком сильно. Ее испуг сменяется настоящей паникой – стук сердца замедляется, почти замирая. И она застывает на месте. Кто-то стоит у двери ее комнаты, слегка ссутулившийся и такой знакомый. У нее в руках щенок, появление которого она никак не может объяснить, она стоит у запертой двери в спальню, внутри которой должна находиться, она вся в грязи, от нее исходит запах секса, пота и Этторе, и Пип, прислонившись к двери, смотрит на нее из темноты сердитыми глазами.

На обед только аквасале – похлебка из воды и черствого хлеба, приправленная солью и острым перцем. Теперь, когда Поэте не работает в сыроварне, в ней больше нет моцареллы. После месяца в массерии Этторе чувствует, как урчит и бунтует его желудок, требуя более сытной и обильной пищи. Деньги, которые дала Марчи, и те, что заработал он, ушли на оплату долгов Валерио, новое одеяло для Якопо, набойки на башмаки, оплату жилья и небольшой запас сушеной фасоли, макарон и оливкового масла, который жестокосердная Паола решительно спрятала до наступающей зимы. Она смотрит через маленький стол, как он выскребает жидкий суп до последней капли.

– Вспоминаешь, что такое голод? – злорадно спрашивает Паола.

Валерио, которому полегчало настолько, что он может встать со своей постели, продолжает сосредоточенно хлебать суп, не обращая внимания на своего отпрыска.

– Я никогда не забывал. Вот только мой живот, – отвечает Этторе.

Паола хмыкает:

– У мужчин что голова, что живот – все одно. Что голова, что член – никакой разницы. – Она поджимает губы и наливает последнюю поварешку похлебки Валерио.

Этторе сердится.

– Так вот к чему ты ведешь? Из-за этого ты злишься?

– О нет. С чего мне злиться? Что из того, что все это время ты, как выяснилось, забавлялся с чужой женой? Я-то думала, ты работал, терпел страшные муки, скорбел.

– Я работал! Я терпел боль! Я скорбел и сейчас скорблю.

– Нет, братец, не думаю, что у тебя есть право и дальше носить траурную повязку. Ты, видно, там отъелся и так сумел ее ублажить, что она пешком проделала весь путь до города в надежде на продолжение!

– Паола, – молит он, от досады и смущения теребя переносицу.

Валерио перестает есть и вперяет в него лишенный выражения взгляд.

– Что? А если узнает муж? Если она продолжит вот так бесстыдно являться сюда, он скоро догадается, а может, уже догадался.

– Я сказал ей, чтобы она больше не приходила.

– И ты думаешь, она тебя послушает?

– Не знаю, Паола! Хватит выкручивать мне яйца! – кричит он, со стуком бросая ложку в пустую миску.

В своей кроватке просыпается Якопо и тихо испуганно вскрикивает. Он начинает плакать, и Паола встает, чтобы успокоить его, бросая злобный взгляд на брата.

– Идиот, – бормочет она, проходя мимо него.

Этторе отворачивается, чтобы не видеть глаз отца, и начинает рассматривать остатки некогда покрывавшей стены штукатурки – отслаивающаяся и шелушащаяся, она напоминает сыпь на коже. Он тщетно пытается вновь представить Кьяру в этой комнате, где он живет с самого детства. Было так невероятно видеть ее стоящей здесь с Якопо на руках. Этторе и теперь трудно поверить, что это происходило наяву, в тот момент его охватило удивительное чувство тихого счастья. Ее образ, эта нереальная сцена наполнили сердце почти забытым умиротворением; боль и тревоги отступили, на миг выпустив его из своих тисков. А теперь остался лишь неотвязный страх, который ему совершенно не нужен, а также новые осложнения и обязательства, которые он не хочет на себя брать, но от которых не может уклониться. Он боится за Кьяру.

Валерио осторожно поднимается и идет к своей нише, где одеяла пропахли его потом и его недугом. У кровати Паола укачивает малыша, что-то напевая ему, пока он успокаивается, засыпая.

Когда Паола возвращается к столу, она уже не так сердится и настроена более миролюбиво. Некоторое время слышится лишь шипение лампы, ее свет падает на лицо Паолы, подчеркивая его черты. Она вздыхает и стягивает шарф, расплетает волосы и пробегает по ним пальцами. У нее такие же длинные, густые и черные волосы, как у их матери. Распущенные по плечам, они смягчают ее лицо, меняя ее почти до неузнаваемости. Она кажется юной и хрупкой.

– Ты такая красивая, – говорит Этторе.

– Не пытайся меня умаслить. Ты знаешь, что она влюблена в тебя? Твоя бледная моцарелла?

– Нет, она…

– Не спорь. Всякая женщина это поймет, это ясно как божий день. Она влюблена в тебя и мечтает еще об одном ребенке.

– У нее нет своих детей. Парень – сын ее мужа.

– Тогда все еще понятнее. Ты ее любишь?

– Нет! Только… Я не знаю. Не так люблю. Не как Ливию.

– А как кого тогда?

– Не знаю! Скоро она уедет домой, и все закончится. Не спрашивай когда, потому что я не знаю.

– Господи, Этторе, только послушай себя, ты говоришь, как ребенок. Как обиженный маленький мальчик. Что она болтала о Джирарди? Я слышала, как она упоминала Джирарди.

– Нет. – Челюсти Этторе сжимаются. Он боится сказать сестре правду. – Ты ослышалась.

Паола смотрит на него подозрительно:

– Луна сказала, что она отдала тебе золотое ожерелье с такой легкостью, словно это простая безделушка.

– Она им не дорожит, это подарок мужа. Она не любит его. – Этторе не может не признать, что это ему приятно, и надеется, что Паола не уловит в его ответе бравады. – Что еще Луна сказала тебе? – Паола пребывает в нерешительности, глядя на него сквозь завесу своих ресниц. Так она обычно смотрит, когда чего-то недоговаривает, и это настораживает Этторе. – Ну?

– Она сказала, что ты говорил Пино о деньгах, которые там хранятся. О целых пачках денег. И о драгоценностях…

– Нет. – Он кладет руки на стол и откидывается назад, расправив плечи, с выражением решимости на лице.

– Мы могли бы купить оружие! Мы могли бы накормить себя и всех, кто будет сражаться! Мы могли бы купить скотину, инструменты…

– Нет, Паола. Мы что, теперь разбойники? И чем тогда мы лучше воров? Мы прибегаем к насилию, лишь когда умираем с голода или чтобы наказать тех, кто посылает против нас вооруженные отряды, тех, кто первым поднял на нас оружие. Так было всегда. Ты воображаешь себя во главе шайки бандитов, подобно Сержанту Романо?[17] Так ты себе это представляешь? Это и есть твой грандиозный план?

– Нечего отчитывать меня, словно школьницу, Этторе! По крайней мере, Романо хоть что-то сделал! Поднялся, доказал свое мужество!

– Карабинеры изрешетили его пулями. Кто позаботится о Якопо, если это случится с тобой? И ты что, собираешься обокрасть собственную семью?

– Издержки войны, – говорит она резко, но он видит, что его слова вселили в нее сомнения. – Мы хотим перемен, Этторе! Не просто отомстить или в очередной раз добыть пропитание. Больше никакого «зуб за зуб». Мы хотим вернуть контроль над ситуацией! И ты сам говорил, что Леандро уже не наша семья. Он просто один из разжиревших помещиков, один из землевладельцев, которых нужно гнать в шею. Один из тех богачей, которые досыта кормят своих лошадей, быков и мулов в течение всей зимы, оставляя людей умирать с голоду!

– Я был зол, когда говорил так о Леандро, и я до сих пор зол на него… но все же он мой дядя. И брат нашей матери. К тому же он относится к работникам лучше многих. Больше платит, сытнее кормит. Твой план захлебнется в крови.

– В их крови!

– И в нашей! Потекут реки крови, – говорит он, и лицо Паолы кривится от досады.

– С каких это пор, братец, ты стал таким боязливым? «Он относится к работникам лучше многих». Ты хоть слышишь себя, Этторе? И это ты говоришь о человеке, который нанял не только Людо Мандзо, но и его сынка-фашиста!

– Я знаю, о ком говорю!

– Так почему ты вдруг отказываешься сражаться за права, в которых нам отказывают такие, как он? Это из-за моцареллы? Боишься за нее? – Она смотрит на него через стол, пока Этторе не отводит взгляд.

– Ты полагаешь, если мы ринемся в бой, то они сразу сдадутся? И все крупное землевладение исчезнет вместе с ними? Ты и вправду так наивна, Паола? – спрашивает он.

– Ты говоришь, как Джанни и Бьянка и все те, кто сдался и готов просто… поджать хвост. – Она гневно всплескивает руками. – Нам нужна революция, как в России. Если мы поднимемся, все как один, нас будет не остановить.

– А мы поднимемся? Нет, – говорит Этторе, жестом останавливая яростную тираду. – Я не сдался, Паола, но Джоя-дель-Колле – это еще не вся Италия. Это даже не вся Апулия… Пошлют войска. Соберут новые отряды. Это не наш путь, Паола!

– Это единственный наш путь, брат.

– Еще до того, как кончится лето, я доберусь до Людо Мандзо и его сынка. Клянусь. Но налет на Дель-Арко – это самоубийство! Леандро не дурак. На крыше стоит вооруженная охрана. Ворота железные, стены три метра толщиной. Собаки в айе разорвут любого, кто к ним приблизится. Это чистой воды безумие.

– Нет, если у нас будет оружие. В этом и состоит план – вначале мы нападем на массерию Молино. Новый владелец там до того напуган, что потратил все деньги на винтовки и патроны и теперь может позволить себе нанять только двух постоянных охранников. К тому же он из тех, кто набирает и вооружает фашистские отряды, так что твоя совесть может быть спокойна. Этот болван сидит на складе оружия, который некому охранять. Если у нас будут винтовки, мы сможем перестрелять всех собак и всю охрану в Дель-Арко.

В глазах Паолы сверкает опасный огонь, праведный гнев, который, словно голод, пожирает ее изнутри. У Этторе же внутри все заледенело.