– Он сказал мне, что, скорее всего, откажется от этой затеи.

– Что он сказал? – Бойд поворачивается к ней; его щеки покрыты пятнами, тонкие волосы прилипли к черепу.

– Из-за всех этих проблем в Джое он, вероятно, отложит проект. Он сказал, что скоро мы сможем уехать, – говорит Клэр, думая о том, какие выводы может сделать Бойд из ее бесстрастного тона. Но его лицо проясняется, а потом начинает лучиться надеждой.

– О, как я надеюсь на это! Это же чудесно, Клэр… – Он быстро моргает, затем обводит взглядом комнату и улыбается. – Если бы я только знал, что нужно просто сделать проект, который ему не понравится… Мы могли бы уехать домой еще несколько недель назад.

– Возможно, нам стоит дождаться его окончательного решения, прежде чем мы начнем паковать вещи, – произносит она с ледяным спокойствием. – В конце концов, он же босс. И кажется, даже больше чем босс.

Бойд снова падает духом.

– Клэр, что с тобой? Что не так? Мы никогда еще не были так далеки друг от друга…

– Неужели? Никогда?

– Клэр, пожалуйста, поговори со мной! – умоляет он, жалкий, сгорбленный за своим столом. – Пожалуйста, не отдаляйся от меня. Ты… ты так нужна мне.

Его вид невыносим – она хочет пожалеть его, но даже этот порыв вызывает у нее внутренний протест и раздражение. Бойд подобен муравью, кусающему ее за щиколотки, которые хочется расчесывать. Она не может объяснить своих чувств, она даже не знает, он ли их вызвал, или они захлестнули ее независимо от него.

– Мне нечего сказать тебе. Правда, – тихо произносит Клэр. Она оставляет его в комнате, притворяя за собой дверь, и некоторое время продолжает сжимать ручку, словно таким образом может удержать его там внутри, подальше от нее.


Иногда по ночам Клэр оставляет спящего мужа, чтобы проскользнуть по темным коридорам к Этторе, зная, что страх рассеет накопившуюся от длительного недосыпания сонливость. Риск велик, но велика и награда: когда она с Этторе, ее охватывает чувство, что все – мир, ее жизнь, она сама, все-все – преобразится и станет лучше. Они стараются не нарушать тишины во время этих ночных встреч, почти не говорят друг с другом. Клэр не думает о том, как будет оправдываться, если Бойд проснется до ее возвращения. Что скажет, если встретит кого-нибудь по пути туда или обратно. Она вообще ни о ком не думает и обыкновенно никого не видит. Один раз Клэр едва не наталкивается на Пипа, идущего из кухни с кувшином воды, его босые ноги тихонько шлепают по каменным ступенькам. Клэр вжимается в темный дверной проем в надежде, что он не услышит отчаянного стука ее сердца. Его лицо в тени, волосы, взъерошенные после сна, придают ему странные очертания. Когда дверь в его комнату захлопывается, ей приходится ждать две, три, четыре минуты, чтобы быть уверенной в том, что у нее не подогнутся колени и что Пип, ее любимый Пип, не появится вновь. И тут ее осеняет мысль, что два ее любимых человека принадлежат разным мирам и что она никогда не сможет сохранить их обоих. Эта мысль пронзает ее, как холодный острый клинок. Но не останавливает Клэр на пути в комнату Этторе.

В другой раз она застывает у подножия лестницы, которая ведет в спальню Марчи и Леандро на третьем этаже. Их голоса доносятся сверху, заставляя ее замереть вначале от страха, что ее обнаружат, а потом от непреодолимого искушения проникнуть в чужую тайну, оставаясь незамеченной. Слова произносятся вполголоса, негромко, но, без сомнения, это ожесточенный спор – то разгорающийся, то затухающий, накатывающий волнами, когда всплеск чувств сменяется напряженным молчанием. Волоски на руках Клэр становятся дыбом. Она не хочет слушать, но все-таки слушает, всего несколько секунд. До нее доносится голос Леандро:

– Марчи! Я говорил тебе, что это совершенно невозможно.

– Нет! Невозможно запереть меня здесь, в этой богом забытой пустыне, на недели, чтобы я окончательно свихнулась! – отвечает Марчи. Клэр еще никогда не слышала, чтобы голос Марчи так дрожал от возбуждения, был так переполнен эмоциями.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Ну? – рявкает Леандро. И Марчи издает что-то похожее на вой, тоненький звук, жалобный, словно детский плач. Дрожа, Клэр уходит и больше ничего не слышит.

Так идут дни за днями, исполненные томительного, щемящего ожидания, такие скоротечные и бесконечно длинные. Иногда Клэр и Этторе встречаются на самом далеком поле, где пшеницу уже убрали, а солому сожгли, где все работы прекратились до пахоты, которая начнется в первые недели осени. Однажды они находят пристанище у стены с видом на почерневшую землю, под раскаленным молочно-белым небом. Слышится усыпляющий звон цикад и посвист парящего в вышине коршуна, в воздухе стоит едкий запах гари. Этторе сидит, прислонившись спиной к стене, подтянув к себе квадратные худые колени; Клэр примостилась сбоку, прильнув к нему, и Этторе держит ее, положив одну руку ей сзади на шею, а другой чувствительно сжимая ее плечо. Кажется, что он делает это почти неосознанно; он где-то далеко, целиком погружен в свои думы. Они молчат, мысли Этторе заняты теми вещами, о которых Клэр ничего не известно. Ему больше не требуется костыль для ходьбы; он еще хромает, но с каждым днем все меньше и меньше.

– Расскажи мне о Ливии. Какой она была, – просит Клэр.

Это имя исторгает из груди Этторе судорожный вздох. Он моргает и поворачивает голову, чтобы посмотреть вдаль, на поля.

– Какой она была? Она была… – Он встряхивает головой. – Трудно ее описать, хотя, казалось бы, должно быть просто. Это как рассказывать сон.

– Попытайся. Мне хочется знать.

– Она была совсем юной. Моложе меня. Улыбчивая, даже когда жизнь обходилась с ней жестоко. Она была как Пино – такое доброе сердце, которое ничто не может сокрушить. Понимаешь меня? Тебе встречались такие люди?

– Нет, – честно призналась Клэр.

– У нее были темные волосы, темные глаза; совсем не похожа на тебя. У нее была такая певучая манера говорить… Мне всегда нравилось слушать, как она говорит, звук ее голоса. Она ничего не боялась. Она не боялась голода, не боялась нужды. Не боялась того, что скажут люди. Она испугалась только… – Он умолкает, с трудом сглатывая подступивший к горлу комок. – Она испугалась только в конце. После того… как на нее напали. Мне кажется, ей было страшно умирать, и мне было страшно. Лучше бы я не видел ее страха.

– Этторе, мне так жаль. Я уверена… уверена, что она была рада, что ты рядом. Должно быть, это было очень тяжело, но она была рада. Я была бы рада.

– В конце она едва ли узнавала меня. – Этторе обвивает рукой ее голову и притягивает ближе к своей груди. Клэр кажется, что это непроизвольный, инстинктивный жест при воспоминании о девушке, которую он потерял. – У нее… у нее была ужасная лихорадка. Она никого не узнавала.

– Ты пережил такую потерю. Ты и Паола. Твой дядя… Леандро сказал мне, что она потеряла мужа, который пропал в Америке, а затем возлюбленного, который тоже был убит. Она сильно любила его?

– Да. Думаю, так же сильно, как я Ливию. Но она… храбрее меня. Сильнее. Она не показывает своего горя. Ты думаешь, это неправильно? Ведь мужчина должен быть сильнее?

– Нет. Не всегда. Я видела ее только мельком, но именно такой она мне и показалась – сильной. Словно она одета в доспехи. Наверное, человек может быть… слишком жестким.

– Не здесь. Здесь ты не можешь быть слишком жестким. Ты должен быть жестким.

– И потом, у нее есть сын. В нем частичка ее потерянного возлюбленного, у нее есть кого любить и о ком заботиться, это помогает отвлечься от страданий.

– Да, это правда. Многие женщины ждут – ждут весточки от своих мужей, или отцов, или братьев, которые уехали в Америку. Иногда они пишут, иногда присылают деньги, иногда нет. И все же они ждут. Но не Паола. Она дала своему мужу два года после того, как он уехал туда. Два года, чтобы написать ей письмо или подать какой-то знак, что он жив и, если жив, что она еще нужна ему. Ничего не пришло. И тогда она сказала мне: «Жизнь слишком коротка» – и сумела полюбить вновь. Она исцелилась, она… не позволила унынию завладеть своим сердцем. А я, похоже, не могу.

– Прошло только полгода с тех пор, как ее не стало, – мягко говорит Клэр. Она садится, отстраняясь от него, и Этторе поворачивается, чтобы посмотреть на нее. Он кажется усталым и уязвимым, словно он сдался, отказавшись от борьбы, и ей очень хочется найти способ поддержать его.

Она окидывает взглядом выжженные поля вокруг, ощетинившиеся обгорелым жнивьем; это бедная земля, опустошенная, словно разбитое сердце.

– Я начинаю понимать, насколько сильным нужно быть, чтобы выжить здесь. Работать на таких людей, как тот управляющий, Людо Мандзо… – Она качает головой. – Я видела… как он ужасно обошелся с одним человеком. Он заставил его вытаскивать зубами жнивье из земли, словно тот животное.

– Людо Мандзо любит унижать людей. Мальчишек особенно, да и всех, кого только может. – В голосе Этторе звучит металл. – Любой предлог… Он будет выискивать любой предлог, чтобы подвергнуть человека наказанию.

– Но почему? Откуда в нем эта жестокость? И почему ему позволено делать такие вещи?

– Он плоть от плоти этого места и кровь от крови здешней многовековой ненависти. Других причин не существует. Многие пытались свести с ним счеты, но он чертовски живучий. Говорят, ему помогает сам дьявол. Давид, любовник Паолы, которого убили на ферме Джирарди, однажды темной ночью приставил к его горлу нож, но нож каким-то образом проскользнул у него в руке и не вошел глубоко. Давид утверждал, что Мандзо охраняют злые чары. – Этторе вскидывает голову, и Клэр непонятно, верит ли он в это.

– Нет ничего удивительного в том, что ты злишься.

– Злюсь? – Этторе качает головой. – Осы злятся. Избалованные дети злятся. То, что чувствуем мы, гораздо глубже. Гораздо хуже.

– Думаешь, это Людо Мандзо выстрелил в Давида на ферме в Джирарди? Думаешь, он узнал его и… застрелил намеренно?