Она поднимает глаза и встречает его задумчивый взгляд.

– Вы совсем не такая, какой я ожидал вас увидеть, миссис Кингсли, – говорит он. – Британцы обычно очень консервативны. Они мыслят стереотипами. Вы кажетесь мне, не в обиду вам будет сказано, совершенной противоположностью этому. Если честно, я часто не могу догадаться, что вы думаете по тому или иному поводу.

– Я и сама порой не знаю, – говорит она, и Леандро улыбается:

– Я вижу, что ваш муж рассказал вам кое-что о моей прошлой жизни в Нью-Йорке. – Он произносит это словно невзначай, и Клэр тут же настораживается. Она ничуть не верит в его легкомыслие.

– Да, – отвечает она.

Леандро откашливается и кивает:

– Могу поспорить, что вы проявили настойчивость, расспрашивая его. Он не тот человек, который стал бы по собственной воле рассказывать о подобных вещах. И мне хотелось бы дать вам совет: не верьте всему, что вы слышали, миссис Кингсли. У вашего мужа и у меня было… непростое прошлое. Я уверен, что он никогда не откроет вам всей правды. Возможно, он ничего и не сказал вам.

– А вы скажете?

– Я? Господи, нет. – Он снова посмеивается. – Но я скажу вам другое. В жизни мне приходилось делать вещи, которыми ни один человек в здравом уме не может гордиться. Я был вне закона – и так далеко вне закона, что порой вообще забывал о нем. Забывал о его существовании. Все это теперь в прошлом; я уже не тот человек. Но это позволило мне подняться до того уровня, о котором я мечтал, а многие ли могут сказать о себе это? Вы знаете, о чем я мечтал, когда был маленьким мальчиком, миссис Кингсли? – Он резко подается вперед, уперев локти в колени. – Я часто наблюдал за синьорами, которые вечером направлялись в Театро Комунале в Джое. Я смотрел на их прекрасные костюмы и платья, на драгоценности, которые носили женщины, на кареты, в которых они приезжали, на заливавший все вокруг свет фонарей. Их горячие лошади лоснились, они совсем не походили на тех еле живых, жалких кляч, к которым я привык. Я мечтал стать одним из этих господ – прогуливаться под руку с красавицей, смеяться над тем, над чем обыкновенно смеются богачи, быть сытым, проводить вечер в театре, смотреть пьесы. На самом-то деле я и не знал толком, что такое пьеса. Я не мог себе этого вообразить – оборванный, голодный, жалкий крысеныш, как и все в том мире, где я жил. Но я смотрел на них и мечтал. Вы знаете, сколько лет мне было, когда я впервые стал работать в поле целый день, а, миссис Кингсли? – (Клэр только молча качает головой.) – Восемь. Мне было восемь лет, – говорит Леандро, и лицо его вновь мрачнеет при этих воспоминаниях. – Вы даже не представляете, что мне пришлось проделать, через какое дерьмо продраться, чтобы оказаться там, где я сейчас. И я сотру в порошок любого, кто попытается меня этого лишить. Сотру в порошок. – Он произносит это абсолютно спокойно, абсолютно уверенно, и Клэр чувствует неодолимое желание бежать прочь. Внезапно Леандро расплывается в улыбке: – Я потерял нить рассказа. Простите меня.

– Я не представляла себе, какова здесь жизнь бедняков. Может быть, мне говорили, но я не могла себе это вообразить, – отвечает Клэр.

– Никто из нас не может по-настоящему влезть в чужую шкуру. Но пусть это вас не слишком огорчает, миссис Кингсли. Скоро вы вернетесь в Лондон вместе с вашим мужем и сыном, так словно ничего этого и не было. Вам не придется больше думать о бедной Апулии. Ведь вы этого хотите? – Она пристально смотрит на него, поскольку в этом вопросе таится невысказанный подтекст.

– Я никогда не забуду эту поездку, – говорит она.

– Да. Наверное, не забудете, – подтверждает он вполне серьезно.

– Вы расскажете мне о том, что произошло в массерии Джирарди? – Она решается задать этот вопрос, поскольку их беседа получается вполне откровенной. – Вы говорили, что Этторе злится на вас из-за этого.

– Злится на меня – нет. Хотя, может, и должен. Мой племянник злится из-за тех событий. У него есть много причин злиться. Это правда. Он был одним из таких же голодных ребятишек, как и я, и ему не удалось вырваться из нищеты.

– Что же это были за события?

– Это печальная история, миссис Кингсли.

– Я хочу ее услышать.

– Это случилось около года назад, и весь этот… беспредел только начинался – уже тогда ходили разные слухи. Был страшный неурожай – фермеры поджигали собственные посевы, потому что по страховке они надеялись получить больше, чем могли выручить за пшеницу! Этого крестьяне не могут понять! – Леандро бьет кулаком по своей ладони. – Если они не дадут нам вести дела, то некому будет платить им даже эти гроши! Но они голодали, и у них было право работать – вот что изменилось после войны. Они считали, что у них было право, и на массерии, где отказывались нанимать их, совершались налеты. Ферма Джирарди подверглась нападению и была разграблена. А потом пришли люди работать на невозделанных полях и стали требовать платы, и Джирарди утверждал, что среди них видел по крайней мере одного налетчика. И он приготовился нанести ответный удар. Он позвал соседей, а также своих охранников и аннароли. Все они взяли ружья. И когда работники пришли в конце дня, чтобы вернуть инструменты, и Неттис – человек, который говорил от их имени, – попросил заплатить им… они открыли огонь.

Одна из собак в айе начинает лаять, слышится хлопанье крыльев испуганных голубей, которые поднимаются в небо. Клэр чувствует, что у нее засосало под ложечкой.

– Они открыли огонь по безоружным людям? – спрашивает она.

Леандро тяжело кивает:

– Это постыдный поступок, но Джирарди говорит, что его довели до этого. Ситуация была безвыходная… ее невозможно было решить миром.

– Сколько народу было… убито?

– Шесть человек. Только шесть. И это на самом деле чудо. Очень-очень многие были ранены. Они бежали, а сторожа гнались за ними верхом. Самому молодому из убитых было шестнадцать, самому старшему – семьдесят. Это был ужасный день. Печальный день для этой страны.

– И Этторе был там? Он был одним из тех работников?

– Он там был. – Леандро снова кивает. – Его не ранили, но он потерял друзей. Погиб его друг Давид, любовник его сестры Паолы. Они бы поженились, но они понятия не имели, жив ли еще ее муж. Он сгинул в Нью-Йорке.

– А люди, которые это сделали? Те, что открыли огонь?

– Никто точно не знает, кто был внутри массерии, – кроме тех, кто там был. Одних арестовали, другие пустились в бега. Третьи стали жертвами вендетты брачианти[14]. Потом арестовали мстителей…

– Крестьяне знают, кто там был?

– Думают, что знают. Во всяком случае, им было известно достаточно для того, чтобы помышлять о мести. Людо Мандзо знает; я уверен, что он был там. Я вижу, что его так и подмывает что-то мне рассказать, бесцеремонно, как он это любит, но он еще не вполне уверен, на чьей я стороне. Я плачу ему хорошие деньги, чтобы он управлял фермой, но он по-прежнему видит во мне кафони. Ему не хватает ума, чтобы понять, что теперь он в моей власти. Он и его сынок. Здесь еще нужно свести столько счетов, миссис Кингсли, что ни одно поколение будет разгребать всю эту кашу.

Клэр поворачивается и смотрит на ясное синее небо и солнечный свет на высоких белых стенах. Ее охватывает предчувствие, что она вот-вот увидит какое-то знамение кровавых событий, вроде дыма в небе, и ощутит, как земля сотрясается от тяжелой поступи горя, ненависти и смерти.

– Должно быть, находиться здесь небезопасно. Я была напугана тем, что видела в Джое, – тихо произносит она.

– А сейчас вы не боитесь?

– Не знаю почему, но нет. Я чувствую себя бессильной, слабой. Но я не боюсь. Во всяком случае, не за себя. Возможно, в каком-то смысле это капитуляция.

– Внутри этих стен вы в безопасности, миссис Кингсли.

– Марчи собирается устроить вечер. Предполагается, что мы будем пить, танцевать и веселиться.

– Марчи напугана. Я ограждаю ее от всего, что здесь происходит, насколько это в моих силах, и она предпочитает не замечать остального. Я хочу только одного: чтобы она была счастлива. И я бессилен, миссис Кингсли. Бессилен. Она забрала мое сердце, все целиком. Я не слепой – я понимаю, что она вышла прежде всего за богатого человека, а потом уже за Леандро Кардетту. Но я женился по любви. – Он грустно улыбается. – Как дурак.

– Так почему бы вам не уехать вместе с ней? Пока все здесь не утихнет? Куда-нибудь, где вы будете в безопасности!

– Никто из людей и никакие обстоятельства не вырвут меня отсюда. Я могу ненавидеть это место, я могу ненавидеть людей – тех, кто за десять поколений не стал ни на грош лучше, тех, кто, живя в праздности, презирает бедняков за то, что те якобы ничего не делают, чтобы вырваться из нищеты, – я ненавижу все это, но мое место здесь. Нигде больше я не могу пустить корней. В другом месте все, что бы я ни сделал, не будет иметь цены.

– А Марчи? – произносит Клэр растерянно. – Где ее место?

– Место Марчи рядом со мной, – твердо заявляет Леандро.

– Как может кончиться эта война? Разве она вообще может кончиться? – спрашивает Клэр.

Леандро пожимает плечами:

– Возможно, мы скоро это узнаем, миссис Кингсли.


Бойд сидит на своем рабочем месте, ссутулившийся и жалкий, склонившись над пустым столом, поскольку все его эскизы остались в гостиной. Стружки от карандаша, его резак и полосатая тень, падающая от окна. На этот раз, когда Клэр входит в комнату, он не поднимает головы. Он ведет ногтем большого пальца по длинной щели в дереве, выковыривая извивающуюся змейку многолетней пыли и грязи.

– Он остыл, – говорит Клэр, стоя в дверях позади Бойда. Почему-то она не может подойти ближе, не может прикоснуться к нему. Теперь он стал ей совершенно чужим. «У вашего мужа и у меня было непростое прошлое». – Он понял, что ты не хотел его оскорбить.

– Хорошо. Это хорошо. – Голос Бойда звучит до странности пусто, безнадежно. Клэр внезапно охватывает желание подойти и тряхнуть его. Вытрясти из него что-нибудь. – Но мне придется начать все заново. Это может занять недели. Недели, Клэр.