Клэр открывает дверь и видит кружащиеся фигуры, они вальсируют по комнате – Марчи и Пип. Пип робеет и не попадает в такт, но Марчи, кажется, не обращает на это внимания и следует за ним, иногда останавливаясь. Она прекрасно держит себя, голова немного запрокинута, брови надменно подняты, улыбка безмятежна. Она чуть выше Пипа на каблуках, ему приходится поднимать подбородок, чтобы нивелировать разницу, и он предельно сосредоточен.

– Клэр! – восклицает Марчи, когда замечает ее в дверях. – Только представьте себе, Федерико сумел починить этот старый граммофон! Я думала, он безнадежно испорчен – он несколько месяцев пролежал в чулане.

Вальс звучит все медленнее и медленнее по мере того, как заканчивается завод, и Клэр подходит к граммофону, чтобы покрутить ручку и сжать пружину.

– Господи, теперь это слишком быстро для меня! – восклицает Пип, пытаясь не запутаться.

Марчи смеется, и они танцуют все быстрее, пока у Клэр, смотрящей на их вращение, не начинает кружиться голова. Внезапно ее захлестывает любовь к Пипу, гордость за него, и она вдруг сознает, что он танцует наперекор всему тому странному и мрачному, что их окружает. Ее глаза наполняются слезами, а сердце раскаянием, ведь и его она тоже предала, не только Бойда. К чему может привести ее любовь к Этторе? К отчуждению, к разрыву с Пипом? Вдруг на нее нисходит совершенно ясное предчувствие будущих страданий.

– Не могу больше! Умираю! – выдыхает Марчи, разжимая руки. – Моя мама говорила, что леди не должна потеть, но при такой жаре – как можно этого избежать?

Клэр поднимает иголку граммофона, и комнату наполняет тишина.

– Мы могли бы продолжить. Хочешь потанцевать, Клэр? – предлагает Пип.

– Знаешь, нам стоит сберечь оставшиеся иголки для вечеринки, Филиппо, – говорит Марчи.

– Вот мы с тобой и станцуем, – говорит Клэр, утирая глаза кончиками пальцев. – Ты выглядишь очень элегантно, Пип. Любая молодая леди почтет за честь танцевать с тобой.

– Ты что, плачешь? – улыбается Пип.

– О Клэр, что случилось? – спрашивает Марчи.

– Не беспокойтесь – вы бы видели ее на моем последнем школьном спектакле. Она проплакала всю пьесу, – говорит Пип шутливо, но в его словах чувствуется легкое пренебрежение. Это задевает Клэр, так что она откашливается и пытается улыбнуться, чтобы не показать обиды.

– Я отправила Федерико передать приглашения. Илария приготовит праздничный ужин. Мы все как следует напьемся и будем танцевать до рассвета. О, я просто сгораю от нетерпения! – говорит Марчи, подходя к Клэр и беря ее за руки. Сквозь пудру на ее лице проступает румянец, глаза блестят. – Как вы полагаете, не присоединится ли к нам Этторе? Мне кажется, в его жизни не очень-то много праздников. Это подняло бы ему настроение.

– Не думаю, что нога позволит ему танцевать, – говорит Клэр.

– Вы видели его недавно? Когда Леандро здесь, наш мальчик имеет обыкновение прятаться.

– Я видела его, кажется… на дежурстве. И его едва ли можно назвать мальчиком, вы не находите? – Клэр нервно сжимает ручку граммофона, кончики ее пальцев немеют и одновременно кажутся лишенными кожи, как и вся она, снедаемая смущением и чувством вины.

– О, здесь, в Апулии, все они выглядят старше своих лет, обветренные, опаленные солнцем. Этторе только двадцать четыре, хотя вы наверняка так не думали, правда?

– Нет. – На несколько мгновений у Клэр перехватывает дыхание. Она полагала, что он старше ее; он кажется старше во многих отношениях. Внезапно она сознает, как он был юн, когда невзгоды начали оставлять свои следы на его лице и теле. – А вы покажете на этом вечере свою пьесу? – выдавливает она из себя.

– О боже, не думаю, что мы готовы, – как ты считаешь, Пип? Готовы ли мы? Нет, полагаю, несколько позже.

– Я просто жду не дождусь этого события. Не можете ли вы хотя бы сказать, о чем она? – спрашивает Клэр.

– Нам не хотелось бы испортить сюрприз, верно, Пип? – Марчи обращает к Пипу одну из своих ослепительных улыбок, и он улыбается в ответ, не разжимая губ и переминаясь с ноги на ногу.

– Это правда, мы готовим сюрприз, – говорит он.

Клэр задерживает на нем взгляд, поскольку такого выражения лица у него она еще не видела.


На следующий день небо плотно затягивает облаками, воздух напоен влагой; тишина настолько полная, что ни один лист на смоковнице не дрогнет, ни единая сухая травинка не колыхнется и не согнется. После обеда Клэр отправляется на прогулку, и ей кажется, что воздух расступается, пропуская ее, и плотно смыкается за ее спиной. Она встречает Этторе в развалинах трулло, над которым вместо крыши виднеется небо. Вначале они занимаются любовью, а потом разговаривают, как всегда. До того как основная потребность плоти не будет удовлетворена, они не в силах думать ни о чем другом, и после дня, двух дней, иногда трех дней эта потребность становится все острее, она наэлектризовывает тело, словно статический заряд. У Клэр остается горящая ссадина на позвоночнике от грубой каменной кладки стены и переполняющее ее чувство надежности и уверенности.

– Тебе только двадцать четыре, сказала мне Марчи, – произносит она.

Этторе кивает. Они сидят бок о бок на каменном пороге за дверью трулло, и Клэр думает обо всех тех людях, которые сидели здесь до них в течение столетий: о мужчинах, которые курили, размышляли и чего-то ждали; о женщинах, которые отдыхали, разговаривали, лущили бобы. О любовниках, которые, возможно, тоже искали место, чтобы скрыться, и жесткое каменное ложе, чтобы лечь.

– А тебе? – спрашивает он.

– Двадцать девять, – отвечает Клэр, стыдясь свежести своего лица, отсутствия шрамов, того, что она словно не тронута, не отмечена этим миром.

– Тебе никогда не приходилось голодать, – говорит он.

– Нет, мне не приходилось голодать. – Клэр берет его руку и сплетает свои белые пальцы с его, смуглыми.

– Я не могу себе этого представить, – говорит он, окидывая ее удивленным, но беззлобным взглядом.

– И я не могу представить твою жизнь. Твой мир, – грустно отвечает она.

– И не пытайся. Радуйся тому, что тебе это не нужно. – Этторе хмурится.

– Но я хочу. Я хочу знать… понять.

– Зачем? И как? Что это тебе даст?

– Из-за тебя. Чтобы узнать, кто ты. Вот зачем, – говорит Клэр.

Этторе поднимает взгляд на низко висящие тучи и не отвечает.

– Скоро пойдет дождь, – говорит он.

– Ты думаешь, что я не смогу, ведь так? – произносит Клэр. Это скорее печальное утверждение, чем вопрос, и Этторе поворачивается, чтобы посмотреть на нее, и едва заметно улыбается. Его глаза, искрящиеся светом, – самое яркое из всего, что она видит вокруг.

– Со стороны никто не сможет. Это не твоя вина.

– Я хочу… Я хочу сделать тебя счастливым.

– Ты только сделаешь несчастной себя. – Он качает головой. – Нам следует прекратить это.

– Не хочу.

– Но это необходимо. Раньше или позже кто-нибудь догадается, и тогда твой муж узнает. Мы должны остановиться, – говорит он, и Клэр задерживает дыхание, пока ей не становится ясно, что он имеет в виду не прямо сейчас. Он проводит большим пальцем по ее щеке и целует ее.

Когда начинают падать первые тяжелые дождевые капли, Этторе поднимает Клэр и подталкивает ее по направлению к массерии. Она пускается в путь, но шум двигателя заставляет ее бегом вернуться в их укрытие в то время, как в отдалении проносится красная машина, тоже в сторону фермы.

– Я не знала, что дорога так близко! – говорит она. Этторе не шевелит ни единым мускулом. – Думаешь, он нас увидел?

– Может, и не увидел бы, если бы ты не стала удирать, словно заяц, – отвечает он, улыбнувшись. – Ничто так не обличает виноватого.

– Прости. Я не смогла совладать с собой. Надеюсь, что это был слуга, ездивший по какому-нибудь поручению, а не Пип или Леандро.

– Если бы это был Пип, то было бы больше вихляний, шума и пыли, – говорит Этторе, и Клэр улыбается. – Заяц. Мой дядя назвал тебя так однажды, но он был не прав… Ты боишься, но это тебя не останавливает. А это храбрость.

– Он назвал меня зайцем? – спрашивает Клэр. Почему-то ей становится обидно. – А Марчи как-то назвала меня мышкой. Вот что они обо мне думают – слабовольная. Трусиха.

– Какое имеет значение, что они думают? – На лице Этторе проскальзывает улыбка. – Нам лучше знать.

– Я так устала… – Клэр качает головой. Ей не удается сформулировать свою мысль. – Я так устала делать то, что мне велят. Проявлять покорность, устала идти туда, куда меня ведут.

Этторе хмурится, глядя на нее.

– Это словно входит в твою плоть и кровь. Верно? – тихо произносит он. – Когда тебе не выказывают никакого уважения; когда ты не властен над собственной жизнью.

Клэр пристыженно опускает глаза:

– Прости. У меня нет причин жаловаться, я знаю. Должно быть, я кажусь тебе избалованной… Я сама во всем виновата. Мной командуют, потому что я всегда сама это позволяла, – говорит она. Клэр сидит на корточках, прижавшись лбом к древней туфовой стене, уперев в нее ладони. Этторе зажигает сигарету, выпускает дым высоко над своей головой и ничего не отвечает. Она встает и подходит к Этторе, чтобы сесть рядом. По ее щиколоткам ползают муравьи, и она наклоняется, чтобы стряхнуть насекомых; их укусы – жгучие уколы. Вдали окончательно улеглась поднятая машиной пыль. – Если даже это был слуга, нам следует быть осторожными. Он, кажется, весьма дружен с Марчи. Федерико, вот как его зовут. Возможно, он сказал бы ей про нас, если бы узнал.

– Он подонок, – отрезает Этторе. – Если бы Марчи знала, что происходит, если бы она открыла глаза и посмотрела вокруг, то не стала бы терпеть его рядом. Ни одной секунды.

– Но почему? Что же все-таки происходит? Твой дядя сказал мне, что здесь… кризис, война, – говорит Клэр.

Этторе молча думает, перед тем как ответить. Он всегда так делает, и Клэр нравится эта его манера говорить лишь тогда, когда он точно сформулирует то, что хочет высказать.