Из всего этого Этторе улавливает несколько значимых слов.

– Я пойду. Я вернусь завтра.

– Теперь ясно! – говорит Марчи. – Ты просто хочешь их навестить! Послушай, не вздумай идти пешком, ради всего святого. Я пошлю в город Анну с каким-нибудь поручением – поезжай с ней в повозке. А завтра Леандро приедет сюда с Бойдом Кингсли, и ты сможешь вернуться с ними на машине. Ты меня понимаешь? О, где же Клэр, когда она нужна мне? Отправляйся с Анной, Этторе. Не нужно идти пешком.

– Да, – наконец произносит он, думая о волдырях, которые натрет костылем за время пятнадцатикилометровой прогулки.

– И вот еще, – говорит она. – Подожди минуту.

Она достает что-то из шкатулки, встает и идет к гардеробу. На ней прямое и узкое платье из тонкого белого льна, доходящее ей до лодыжек, не позволяющее делать большие шаги, на бедрах оно перехвачено поясом, расшитым бирюзовыми бусинами. О чем она думает, глядя на иссушенную землю, истощенных животных, грязных голодных людей, хочется знать Этторе. Марчи опускается на колени, чтобы отпереть металлический сейф в шкафу, и Этторе заглядывает внутрь. Сейф доверху набит деньгами, туго перевязанными пачками банкнот. Тысячи и тысячи лир. От этого зрелища его охватывает странная внутренняя дрожь; никогда в жизни не доводилось ему видеть ничего подобного. Поворачивая голову, Марчи оглядывается на него через плечо:

– Забавно, правда? Леандро говорит, что не доверяет человеку, который держит здесь банк, – какому-то флорентийцу. Все сделки в Америке он по-прежнему проводит через банк в Нью-Йорке. Я как-то спросила почему. Но он только пожал плечами. Думаю, я знаю ответ – он не доверяет богатым. Он сам богатый человек, но никому не верит. В глубине души он все тот же бедный крестьянин, каким родился. И если ты скажешь ему, что я тебе это показала, он шкуру с меня сдерет. Ты понимаешь? – Она улыбается, и Этторе молчит в ответ. Он сглатывает слюну, не в силах выразить того, что чувствует. Марчи достает несколько банкнот и вкладывает ему в руку. – Не говори Леандро, что я дала их тебе, поверь, так будет лучше. Возьми это для Паолы и малыша. Я знаю, как ты волнуешься. Возьми. – Она отдергивает руки, когда он пытается вернуть ей деньги. – Просто возьми! Черт-те что, Этторе, не будь ты таким гордым! Возьми их.

Он знает слово гордый; она часто использует его, говоря о нем, ругая его. Она не в силах понять, что гордость – это единственное, что у него есть. Но он берет деньги, хотя это похоже на насмешку. Это в десять раз больше того, что он заработал, дежуря на крыше прошлую неделю, и она дает ему их будто невзначай, улыбкой одобряя его послушание.

Анна ждет его во дворе, чинно сидя в маленькой повозке, держа в руках вожжи и повязав волосы шарфом. Она смотрит на него украдкой, когда он усаживается рядом в повозку, запряженную мулом. Торчащие у мула мослы, покрытые шрамами колени свидетельствуют о годах тяжкого труда. Мул стоит, прижав уши и ни на что не глядя, он даже не обмахивается хвостом, чтобы отогнать облепивших и жалящих его мух. Марчи машет с террасы, когда они трогаются, у дальнего конца арочного проема стоят Кьяра и Филиппо, возвратившиеся с прогулки, и пыль покрывает их ноги до колен. Она поднимает на него глаза, и он читает в ее взгляде недоумение и боль. Он хочет сказать ей, что вернется, но у него нет ни времени, ни возможности, так что он делает безразличное лицо, позволяя взгляду задержаться на ней всего на мгновение. Филиппо машет ему здоровой рукой, Этторе машет в ответ. Собаки за воротами провожают их лаем, рвутся с привязи, чтобы схватить мула, который не обращает на них ни малейшего внимания. От града и луж талой воды не осталось и следа, о потопе напоминают лишь более яркий цвет листьев смоковниц и прозрачный воздух, который вскоре вновь станет знойным, пыльным, наполненным ровным ослепительным сиянием, под которым он будет раскаляться до следующей грозы.

Когда они выезжают за пределы массерии и перед ними открывается дорога к Джое, Этторе становится легче; он по-прежнему напряжен, но уже по другим причинам. Этторе оглядывается, надеясь увидеть работников на полях, но забастовка, кажется, еще продолжается. Мул идет ровным шагом, и вскоре они уже приближаются к окрестностям Джоя-дель-Колле. Настроение у Этторе улучшается. Здесь он чувствует себя дома, он знает, кто он и как ему вести себя. Он знает это место.

– Я сойду тут, – говорит он Анне, прежде чем они добираются до центра, и она натягивает узду, врезающуюся мулу в пасть, чтобы остановить его. Повозка Леандро совсем непрезентабельна, но все же Этторе не хочет, чтобы соседи видели, как он подъезжает на ней.

– Ты вернешься со мной? Сколько ты здесь пробудешь? – спрашивает Анна.

– Нет, я не вернусь сегодня, не жди меня.

– Хорошо. – Она кивает, слегка ударяет вожжами и едет дальше.

Этторе делает глубокий вдох и замечает то, на что раньше обыкновенно не обращал внимания, – зловоние Джои. Запах нечистот и гнилых овощей, болезней, немытых тел, конского навоза, папиросного дыма. Запах этот до того знакомый, что действует почти успокаивающе и в то же время словно застревает в горле. Этторе направляется к Пьяцца Плебишито, он уже наловчился ковылять на своем костыле и идет довольно быстро. Площадь заполнена народом – все это работники без работы; черная толчея, среди которой там и сям мелькают более светлые женские блузки. Некоторые молодые люди влезли на фонарные столбы, чтобы лучше видеть сцену, увешанную социалистическими лозунгами. По краям площади стоят группы людей, которые держатся вместе и больше разговаривают друг с другом, чем слушают. Они кажутся озабоченными и настороженными, словно чего-то ждут, и, глядя на них, Этторе начинает ощущать беспокойство. На некоторых полицейская форма, на других – военная, третьи – в черных рубашках с приколотыми или пришитыми эмблемами. Этторе всматривается в толпу, но почти не надеется отыскать здесь Паолу.

Он обходит площадь с внешней стороны, на всякий случай оглядываясь вокруг. С трибуны говорит старый солдат, пехотинец; Этторе тоже был пехотинцем. Как и все крестьяне. Его голос доносится из репродуктора с металлическим отзвуком.

– Мы спрашивали их, почему мы должны воевать за Италию, где у нас нет даже самого маленького клочка земли? Почему мы должны воевать за Италию, где у нас нет никаких прав? Где с нами обходятся хуже, чем со скотиной? Где нас оскорбляют? Хотели знать, когда нас отпустят? Почему мы должны идти и умирать по приказу тех, кто нас презирает? – выкрикивает оратор. Его голос разносится по всей площади, вызывая бурю гнева среди слушателей. Во время забастовки, когда нет работы, возбуждение среди народа растет; все напряжены и подавлены. Люди словно сухая трава, которая может вспыхнуть от одной спички. Этторе чувствует: что-то грядет, словно шум, доносящийся откуда-то издалека, но неуклонно приближающийся. Он ковыляет быстрее, тревожно оглядываясь по сторонам. – Но Кадорна[12] гнал нас все вперед и вперед при Изонцо, снова и снова; смотрел, как мы умираем в муках. И все же строил целые полки и приказывал расстреливать каждого десятого, если мы смели выказывать неповиновение. Мой брат оказался в их числе, а он был храбрейшим в своей части. Его застрелили, как собаку. Как собаку!

По рядам собравшихся пробегает возмущенный ропот, упоминание об Изонцо заставляет Этторе остановиться. Он ждет, пока схлынет волна ужаса, ибо это слово наполняет его сознание воспоминаниями о пережитом страхе, который чуть не свел его с ума. Двенадцать сражений было дано на берегах Изонцо австро-венгерским войскам. Двенадцать сражений в течение двух адских зим, после которых три четверти из миллиона солдат остались лежать в мерзлой грязи, и тем не менее линия фронта не сдвинулась ни на дюйм. Почти все это время Этторе был пьян. Оставаться трезвым было слишком страшно и слишком голодно. Трезвым ты рисковал свихнуться, навсегда остаться с зияющей дырой в мозгах. Пьянство было единственным способом выжить в тех окопах, и Валерио был далеко не единственным, кто после пережитого не желал трезветь, никогда. Мысли Этторе ненадолго обращаются к Леандро, который был все это время в безопасности в Нью-Йорке; достаточно богатый и беспринципный, чтобы откупиться от службы.

Он делает глубокий вдох и продолжает свой путь по площади. В голосе оратора звучат горечь и ярость:

– И все это время благородные синьоры-уклонисты сидели по домам, в безопасности, под защитой стен своих ферм. За что мы должны воевать? Мы спрашивали их, и они дали нам обещания. У вас будет земля, говорили они. Вы будете любить и уважать свою страну! У вас будет возможность кормить свои семьи, выращивать собственный урожай и работать для будущего! Вы больше не будете голодать! Вы больше не будете сгибаться под бременем долгов, накопленных за зиму, или платить грабительскую плату за вшивую подвальную каморку за год вперед! Я спрашиваю вас, братья мои, получили мы хоть что-нибудь из того, что нам было обещано? Получили? – (И, как один, толпа загудела: нет!) – В России народу удалось взять то, что ему было обещано!

Среди всего этого шума и гама Этторе слышит, что кто-то зовет его по имени:

– Этторе! Этторе!

Он поворачивается на месте и видит Пино, протискивающегося к нему сквозь людскую толчею.

– Пино! Друг, как я рад тебя видеть. Как ты?

Они коротко обнимаются, хлопая друг друга по спине.

– Я-то ничего, а ты как?

– Рад видеть тебя дома и на ногах! Ты вернулся? Ты поправился? – Пино с сомнением смотрит на костыль.

– Еще не совсем, но скоро поправлюсь. Я пришел проведать Паолу, принес ей денег. Ты ее видел?

– Она была здесь, но ушла – не хотела приносить малыша и не хотела оставлять его надолго. Пойдем, я тебя провожу.

– Как долго продлится забастовка?

– Не знаю. Она идет уже сорок восемь часов… люди голодны и злы, но никто не решается совершать набеги на фермы из-за чернорубашечников. Их становится все больше и больше. Но если хозяева хотят, чтобы зерно было убрано и обмолочено, они должны уступить… наверно, они в ярости. Капоцци и Сантоиемма по-прежнему в тюрьме, так что… – произносит он, пожимая плечами.