Кэтрин Уэбб - Опускается ночь

Град кончается, и воцаряется звенящая тишина. Клэр поправляет одежду и ждет, что вот-вот на нее навалятся стыд и чувство вины. Она ждет, когда нахлынет страх из-за содеянного, но ощущает лишь блаженство. Она понимает, что Марчи и Пип будут волноваться за нее, застигнутую грозой. Теперь, когда град кончился, Марчи может послать на ее поиски людей. Этторе стоит рядом, прижавшись переносицей к ее шее. Она не знает, можно ли принять это за ласку, или же ему просто не хочется на нее смотреть. Его запах кажется ей на удивление родным, на удивление соблазнительным и бесконечно любимым. Те места на ее теле, которых он касается, – теплые, остальные покрыты мурашками.

– Я и не знала, что так бывает. Со мной никогда такого не было, – говорит она. Этторе молчит. Нежно, неохотно она отстраняет его. – Мне нужно идти в дом. Они будут волноваться.

– Нет. Останься, – просит он по-английски. Он берет ее руку и улыбается.

– Я должна идти. К сожалению. – И это так. Ей хотелось бы остаться с ним. – Этторе, – произносит она только для того, чтобы почувствовать его имя на своих губах.

– Кьяра, – говорит он, давая ей новое имя, и это кажется так естественно, ведь она уже не Клэр, не тот человек, которым себя считала. В его устах это звучит почти как вздох ки-ара. Она прижимается щекой к его щеке, чтобы ощутить его жесткую щетину и твердый выступ скулы. – Ты придешь еще? – спрашивает он.

– Да. Скоро.

Несколько мгновений Этторе удерживает Клэр за руку, и затем она быстро выскальзывает из трулло. Клэр идет по усыпанной льдом земле к белым стенам массерии; градины хрустят у нее под ногами. Когда она входит в гостиную, Марчи вскакивает, приветствуя ее:

– О! Слава богу! Вы нашли укрытие? Вот это был высший класс. Но ведь вы насквозь промокли! Да еще и поранились.

– Я в полном порядке, Марчи, правда, – это единственная ссадина, меня ударило градиной, – говорит Клэр, хотя на самом деле все ее тело – потаенная карта синяков, боли и нежности.

– Вас должно было искромсать на кусочки, где вы укрылись? – спрашивает Марчи, и внезапно Клэр настораживается и медлит с ответом.

– Э-э-э… как вы это называете? – Она взмахивает рукой, выигрывая время. – В трулло. В одном из пустующих старых трулло.

– О, отличная мысль – повезло, что вы оказались неподалеку! Я попрошу Анну приготовить вам ванну. Анна! И потом приходите к нам, выпьете чего-нибудь прохладительного, чтобы восстановить силы, – смотрите! Смотрите, как мы делаем это в Апулии! – И Марчи довольно смеется, опуская гладкую круглую градину в бокал с амареной.

Когда смена Этторе заканчивается, он отправляется посмотреть, как градины засыпают в невиру, ледник, представляющий собой выложенное камнем хранилище в земле, куда в зимнее время слоями укладывают снег, перемежая его соломой; там он не тает неделями, даже месяцами, и используется, чтобы хранить там мясо и молоко в жаркое время года. Градины укладывают точно так же, но долго им не пролежать, поскольку сейчас, в середине лета, воздух слишком разогрет. Однако в течение нескольких дней Анна сможет взбивать мороженое для Марчи и ее гостей.

При мысли о них, о Кьяре Этторе чувствует на себе взгляд чьих-то глаз из окна позади него. Ему кажется, что все наблюдают за ним: вечернее, теперь уже ясное небо, низкорослые деревья, люди, собаки, воробьи, старательно чистящие перышки в лужах талой воды. Его словно сжимают чьи-то руки, и он знает, что это взгляд Ливии; это она пристально всматривается в его виноватое лицо, в каждое обремененное виной движение. Раскаивается он не в том, что занимался любовью с другой женщиной, а в том, что на какое-то мгновение целиком растворился в ней и в этот краткий миг был счастлив. Она именно такая, какой казалась, – вода для жаждущего, умиротворение для смятенной души. Полное умиротворение. А ведь он клялся Ливии, что не успокоится до тех пор, пока человек, изнасиловавший и убивший ее, не будет мертв. Его гнев на себя растет и постепенно перекидывается на Кьяру, когда она не приходит к нему ночью, он злится еще больше. Злится потому, что она не пришла, злится потому, что так страстно хочет ее.

Этторе не может заснуть в течение дня, несмотря на то что всю ночь бодрствовал в сторожке у ворот. Его смены чередуются со сменами Карло и еще одного сторожа, так что за ночной сменой следуют две дневные. Ему никак не удается приноровиться к этому распорядку, и к концу ночной смены он не спит уже двадцать четыре часа. Этторе лежит на крыше в тени низкого парапета или в своей комнате, куда сквозь занавески льется солнечный свет и доносится не только яростное жужжание насекомых, но и хлопанье дверей, шум шагов и крики прислуги, из-за чего невозможно ни сосредоточиться, ни расслабиться. Его гнев медленно вскипает, вместо того чтобы остыть, а мысли становятся вязкими от бессонницы. Он вновь перестает есть за хозяйским столом, мысль о притворстве ему нестерпима. Он спустился к завтраку лишь однажды, наутро после своей ночной смены, чтобы увидеть ее. Чтобы увидеть Кьяру Кингсли и внимательнее в нее всмотреться; а теперь ему кажется, что он уже не сможет увидеть ее и не ударить. Или не поцеловать.

На второй день после этого, выходя из трулло, он видит смотрителей, которые топчутся у лестницы в кухню, докучая Анне и требуя еды у поварихи Иларии, бурные протесты которой раздаются изнутри:

– Если хоть еще один бездельник подойдет к кухне и спросит, что на обед и когда он будет, вообще ничего не получите! Ясно вам?!

– Что происходит? – спрашивает Этторе у одного из незнакомых смотрителей, с нависающим над ремнем пузом.

Он пожимает плечами и сплевывает:

– Эти говноеды крестьяне опять бастуют – хотят, чтобы какого-то подонка-коммуниста выпустили из тюрьмы. Так что нам остается только ждать, пока все это закончится. Или пока они не начнут дохнуть с голоду. – У него акцент жителя побережья – он не из Джои, и он понятия не имеет, кто такой Этторе. В мгновение ока Этторе хватает его за рубашку, костыль с грохотом падает на землю, и наблюдающие за этой сценой начинают смеяться.

– Ты бы лучше держался за свою палку, сынок, или уж пустил бы ее в ход, – советует Людо Мандзо, выходя из тени, отбрасываемой стеной. Он говорит, не вынимая из зубов тонкую папиросу, окидывая хмурым взглядом Этторе. – Тебе не удастся завалить эту жирную свинью, стоя на одной ноге. – Толстяк багровеет, но решает промолчать. Этторе отпускает его рубашку, хромая отходит, чтобы поднять костыль. – Держи себя в руках, Этторе Тарано. Я не посмотрю на то, что ты хозяйский племянник; будешь выступать, я тебя высеку своими руками, как любого здесь.

– Попробуй, – произносит Этторе сквозь сжатые зубы. – Давай попробуй.

Людо ухмыляется и хмыкает. Он приставляет руку к груди Этторе и толкает его быстро и резко. Этторе отступает на шаг, теряя равновесие. Но не падает.

– Эй, вы, слушайте все. Эти чертовы крестьяне вознамерились бунтовать и еще не знают, что дело их дрянь. Но мы им поможем в этом разобраться. Раньше или позже они это поймут. Поймут или умрут. Одно или другое. – Он не отрывает пристального, жесткого взгляда от Этторе, который не отводит глаз и не двигается. – Перемены грядут, синьор Тарано, и эта заварушка в Джирарди в прошлом году – только начало. Скоро, если ты и твои дружки захотите получить работу, вам для этого придется очень постараться и вы будете благодарны за любую работу на любых условиях.

– Ты прав в одном, – говорит Этторе. Он выпрямляется, от клокочущей ярости у него начинают болеть сжатые челюсти. – Перемены грядут. Может, и не те, на которые ты надеешься, Мандзо, но все-таки перемены. – Он сплевывает и поворачивается к ним спиной. Вслед ему несутся свист, брань и насмешки.

Этторе полагал, что Паола придет в массерию, чтобы взять у него деньги или продукты, и, когда она не пришла, решил, что Валерио сумел найти какой-нибудь заработок. Известие о забастовке, скорее всего с требованием освободить Капоцци, сильно тревожит Этторе. Во время забастовки в Джое будут проходить демонстрации и митинги с призывами сплотить ряды, опасные протестные настроения с легкостью перерастут в массовые беспорядки, бунт вспыхнет, словно сухая трава. И Паола будет в гуще событий, возможно, что и с Якопо, привязанным к спине. Оставаться в неведении невыносимо. Скрывшись на крыше от посторонних взглядов, Этторе осторожно ступает на левую ногу. Боль по-прежнему сильная, не прошло и тянущее чувство, но это уже терпимо. Держа в руке костыль, но не опираясь на него, он делает пять маленьких шагов. Если не шагать широко, мышцы больной ноги будут задействованы не так сильно, он пробует и чувствует себя победителем.

– Браво, браво! – восклицает Карло со своего поста у парапета. Он от души улыбается Этторе, и Этторе улыбается в ответ. – Только посмотри, как быстро тело приходит в норму, когда есть возможность отдохнуть и набить живот хорошей едой.

– Чем быстрее, тем лучше, – говорит Этторе. – Мне нужно домой. – Но скоро икроножная мышца начинает дрожать, затем ее пронзает острая боль, словно от ножевых уколов, и Этторе вынужден резко остановиться, морщась от боли. Он закатывает штанину и видит пунктирную линию из красных капелек, выступивших вдоль шва, стягивающего рану. Он стирает их большим пальцем, но они появляются вновь. Его сердце падает.

– Давай полегче, – говорит Карло, и Этторе кивает. Если бы он попытался сейчас прошагать до Джои, все лечение пошло бы насмарку. Он прикидывает, смог бы он преодолеть эти пятнадцать километров на костылях и нельзя ли одолжить лошадь, – Марчи бы ему позволила, Людо – нет. Не трудно догадаться, за кем из них останется последнее слово. Марчи печально разведет руками, но решение Людо для нее закон. А если он возьмет лошадь без разрешения, то его сначала застрелят, а уж потом будут выяснять, что к чему. И сможет ли он забыть Кьяру Кингсли, если покинет массерию, думает Этторе.