Кэтрин Уэбб - Опускается ночь

– Хорошо. Это будет отлично. Какую пьесу выберем?

– Какую хочешь. У нас, конечно, нет текста, но мы можем разыграть версию любого сюжета на твой выбор. А можем даже сами написать сценарий.

– Может, «Дракулу»? Тогда мы включим в нашу труппу мышей в качестве приглашенных актеров, – предлагает Пип, улыбаясь, и Марчи смеется:

– А как насчет «Макбета» – тогда у нас в сцене с ведьмами будут настоящие летучие мыши!

– Или «Виндзорские кумышки»?

– Или «Укрощение Мышильды»?

Марчи откидывает голову и заливается смехом, Клэр благодарна ей, поскольку Пип смеется тоже, довольный тем, что ему удалось ее развеселить. Он, кажется, забыл про вчерашнее происшествие. А Клэр даже не может найти в себе силы улыбнуться. Ей словно нож приставили к горлу, и она едва смеет шелохнуться. Прижимаясь лбом к прохладному стеклу, она смотрит на ограды и низкорослые деревья, мелькающие за окном. Пока машина едет по пыльной дороге, ее фары придают миру какой-то ущербный вид. Вот они проезжают мимо человека, сидящего прислонившись к каменной стене и запрокинувшего голову к небу. Через секунду он остается позади, и Клэр оборачивается, провожая его глазами, но он исчезает в темноте. Уже поздно, и они далеко от города, что-то в его позе подсказывает ей, что он не просто присел отдохнуть или полюбоваться звездами – он явно попал в беду. Перед ее мысленным взором вновь поднимаются и опускаются дубинки, и ей делается страшно за него, она набирает в грудь воздух, и слова уже готовы сорваться с ее губ: «Остановите машину. Сдайте назад». Но она продолжает молча сидеть на заднем сиденье. Страшно усталая и напуганная. Она чувствует, что сдается, но не знает, на чью милость и что это за сражение. Вскоре они приезжают в массерию и сразу отправляются спать. Клэр запоминаются массивные каменные стены и запах коровьего навоза. Она так утомлена, что с трудом одолевает лестницу, но спит лишь урывками, скользя меж сновидениями и сознавая, что стоит ей забыться более глубоким сном, как они превратятся в кошмары.

Все стены в массерии белые, и в утреннем свете эта белизна режет глаза. Здание образует квадрат вокруг просторного двора, плоские очертания крыши напоминают плечи сгорбленного великана, отвернувшегося от мира; и единственный путь наружу или внутрь – это сводчатый проход, давший название ферме, он тянется футов на пятнадцать или больше под верхними комнатами и упирается в деревянные ворота двенадцати футов в высоту. Полторы стороны этого четырехугольника занимают зерновые амбары, подсобные помещения для хранения сельскохозяйственных инструментов и стойла для скота; а сверху располагаются комнаты для работников. Помещения эти закрыты мощными воротами, выходящими наружу. Другую сторону занимает сыроварня, за ней три этажа жилых комнат, окна и двери которых, наоборот, выходят во двор. Если бы такая ферма подверглась нападению, эти комнаты были бы самым безопасным местом.

Еще рано, и Пип пока спит; Клэр и Марчи, которая в первой половине дня гораздо тише, сидят на террасе над сыроварней, куда ведет каменная лестница. На рассвете Клэр слышала негромкое постукивание копыт и доносящееся время от времени недовольное мычание – это приводили и уводили с дойки коров. Поверх амбаров открывается вид на выжженные коричневые поля и огораживающие их серые стены, ветерок шелестит в неприступных зарослях опунции. Где-то неподалеку лают собаки, и глянцевые листья смоковницы шуршат, задевая внешнюю стену сыроварни; кроме этих звуков, ничто не нарушает удивительной тишины.

– Как вы, Клэр? Вы спали? – спрашивает Марчи. В ответ Клэр удается лишь покачать головой. Она чувствует на себе долгий взгляд Марчи. – Бедная мышка, – говорит она. И неясно, то ли это сочувствие, то ли обвинение в трусости.

Клэр по-прежнему не в силах заставить себя поесть, хотя знает, что это необходимо. После двух суток, проведенных без еды и почти без сна, Клэр перестает понимать, спит она или бодрствует, и даже если глаза ее открыты и она слышит голос Марчи, то уже через несколько минут не может вспомнить, о чем шла речь. Должно быть, о погоде или о планах на предстоящий день. Когда она делает глоток кофе, то с удивлением обнаруживает, что он успел остыть. Когда она поднимает глаза на Марчи, чтобы спросить, нельзя ли принести еще кофейник, то обнаруживает, что сидит за столом одна, и почему-то ей вдруг хочется от этого плакать. Она смотрит вдаль, туда, где земля исчезает за плавным изгибом горизонта, и старается сообразить, какие действия ей следует предпринять. Она должна взять себя в руки, ведь Пип сумел совладать со своими переживаниями. Но для нее слишком многое изменилось в одночасье, все стало ненадежным и зыбким, и она не может заставить себя мыслить рационально, она перестала понимать, чего от нее ждут и чего ожидать от окружающих. Внезапно внизу поднимается какая-то суматоха, раздается скрип открывающихся ворот, но она не обращает на это внимания. Только когда в поле ее зрения появляются какие-то люди, она моргает и пытается сфокусировать взгляд.

Перед ней стоят двое мужчин и женщина, высокий мужчина с лицом и фигурой кинозвезды поддерживает не столь высокого и мощно сложенного товарища. Их сопровождает тошнотворный запах, запах гниения и разложения.

– Signora Cardetta, signora Cardetta, scusi… Ettore…[10] – произносит «кинозвезда» и говорит что-то еще, чего Клэр не может разобрать.

Они ищут Марчи, эта странная троица. У женщины худое лицо и властный взгляд. Ее волосы спрятаны под шарфом, на рубашке у сосков темнеют два мокрых пятна. «Где ее ребенок?» – недоумевает Клэр. Колени худого невысокого мужчины подгибаются, голова склоняется на плечо товарища. Он делает вдох, открывает глаза и устремляет их на Клэр. И тут она словно пробуждается ото сна. У него черные волосы, смуглая, как у всех жителей Апулии, кожа обтягивает скулы, но глаза ярко-синие – невероятно, неправдоподобно синие, как океанская отмель в солнечный день. Их цвет действует на нее как пощечина, и в течение нескольких секунд она не видит ничего, кроме этих глаз, их выражение одновременно растерянное и удивленное, и ей безумно хочется знать почему. Его глаза закатываются, и он теряет сознание, а у нее в голове что-то начинает разрастаться, стремительно набухать и готово вот-вот взорваться.

Этторе просыпается оттого, что ему хочется пить. Горло дерет. Когда он открывает глаза, все вокруг начинает вертеться, из этого головокружительного водоворота постепенно проступают стены, окно, потолок, пол; все вокруг залито ослепительно-ярким солнечным светом. Он моргает и пытается сесть, и комната вновь кренится. Он слышит тихий вздох и шевеление, чьи-то руки удерживают его плечи, маленькие руки с чистой светлой кожей.

– Полегче, Этторе. Ложись-ка. Добро пожаловать обратно в мир живых, дорогой.

Он не сразу улавливает значение слов – они произнесены не на том языке, который он впитал с материнским молоком, и ему приходится с усилием его разбирать.

– Марчи? – спрашивает он.

– Да, я здесь. А вот ты чуть нас не покинул. Господи! Ну и напугал же ты нас. Ради всего святого, почему ты не пришел за помощью раньше? Только честно.

Он чувствует, как матрас прогибается в том месте, где она сидит на краю постели, поворачивает голову, чтобы взглянуть на нее. На лбу виднеются тревожные морщинки, под глазами легкие тени. Этторе пытается подобрать слова, чтобы ответить ей. Это усилие изматывает его.

– Воды. Пожалуйста. Как долго я здесь?

– Вот. Пей маленькими глотками, не залпом. – Она протягивает ему стакан, и он пьет так быстро, что чуть не захлебывается. Заходится кашлем так, что вода выливается у него через нос. – Что я говорила, – произносит Марчи и, качая головой, снова наполняет стакан. – Твой красавец-друг притащил тебя сюда три дня назад. Как его зовут? Пенно? Твоя сестра тоже приходила, но они вернулись в Джою – они не хотели тебя оставлять. И ушли только после того, как тебя осмотрел доктор и сказал, что твоя жизнь вне опасности. Прости, я говорю слишком быстро? Всегда забываю.

– Сколько я здесь? – вновь пытается выяснить Этторе, когда Марчи прерывает свой маловразумительный лепет.

– Три дня. – Марчи показывает три пальца, и Этторе кивает:

– Леандро?

– Он будет завтра. Завтра – домани. А теперь отдыхай. Не геройствуй, пожалуйста, не надо бежать впереди паровоза. – Она говорит что-то еще, но Этторе ее уже не слышит. Наполнив желудок водой, он погружается в забытье.

Когда он просыпается вновь, в комнате, залитой оранжевым послеполуденным светом, никого нет. Комната невелика, но с высоким сводчатым потолком, выкрашенным в белый цвет, как и стены, пол выложен рыжей и белой плиткой, два окна в два его роста выходят на разные стороны. Он осторожно встает, чувствуя, что нога беспокоит не так сильно. Она по-прежнему болит, но теперь боль уже не единственное, что занимает все его мысли. Ступать на раненую ногу он пока не решается. На нем чужие свободные штаны, он закатывает левую штанину, чтобы взглянуть на порез, рана кажется шире, но она сухая и не такая воспаленная. Окопное зловоние исчезло. У стены возле кровати стоит настоящий деревянный костыль, и Этторе дотягивается до него. Голова продолжает кружиться, он выпивает еще воды, затем добирается до окна и выходит на маленький балкон, чтобы осмотреться. Он знает, что это массерия Дель-Арко, ферма его дяди. Он сразу чувствует себя в ловушке, и ему хочется удрать. Он думает о трех потерянных рабочих днях; беспокоится о том, сумели ли Паола и Валерио раздобыть еды. Чем пришлось Паоле расплачиваться с Поэте за ворованные молоко и сыр, которыми она его кормила. Руки Этторе с яростью сжимают балконные перила, и он устремляет взгляд на пыльную дорогу, которая идет от фермы.