Славный маленький Кью, как она всегда называла этот небольшой дворец, навсегда лишился своей безмятежности. Она наслаждалась им с первого дня, когда поселилась тут в домике королевы, прямо на Стрэнд-он-Грин. Там же находился голландский домик, где жил принц Уэльский, пока ему не выделили апартаменты, сначала в Букингем-хаузе, а уже потом в Карлтон-хаузе, большие, просторные. Там, за мостом на Стрэнд-он-Грин обитали многие придворные. Конечно, Кью не сравнится с королевским двором, это даже не королевская резиденция. Наверное, поэтому они с королем так любили его.

Кью изменился, но в нем жили воспоминания. Она помнила, как привезли сюда короля из Виндзора, когда впервые узнали, что он сходит с ума. Иногда ночью она не могла уснуть, ей мешали монотонные звуки его голоса, раздававшегося без перерыва, назойливого до хрипоты. Она помнила, как король схватил принца Уэльского за шею и пытался задушить, а в глазах его светилась ненависть. Помнила времена, когда король обнимал младшую дочь Амелию, пока та не приходила в ужас, потому что думала, что он хочет ее задушить. А он ее любил! Она никогда не забудет его затравленный взгляд, когда отнимали у него его любимое дитя и пытались надеть на него смирительную рубашку.

Воспоминания о Кью! Король ходил по парку в сопровождении врачей, дирижировал воображаемой музыкой, пожимал руку дубу, думая, что это прусский император. Все это изменило облик славного маленького Кью.

А откуда можно знать, когда это все начнется снова, а если начнется, введут регентство, и принц сделает все, чтобы лишить ее власти.

Нет, она не позволит ему, потому что на ее стороне мистер Пит, мистер Пит был премьер-министром и не принимал во внимание принца Уэльского. Принц был союзником Фокса и вигов,[2] и этого было достаточно, чтобы Пит выступил против него.

«Мы разделим власть с мистером Питом», – думала королева Шарлотта. Она удивлялась, почему она стала так ненавидеть старшего сына, бывшего ее идолом в пору его детства и юности. Всех остальных своих детей она и вполовину так не любила, как первенца. А теперь она ненавидела его.

Слишком сильное чувство для матери, тем более для такой простой, непримечательной женщины. Ах, может, в этом все и дело, столько лет все считали ее простой и незначительной, и теперь, когда она получила шанс властвовать, то с невиданной силой ухватилась за него?

Король всегда хотел, чтобы она знала свое место, что означало постоянно рожать детей, и так и было с первого дня их женитьбы. Она родила ему пятнадцать детей. Конечно, она выполнила свой долг. Но к этому времени он сделался жалким существом, полуразвалиной, выглядел старше своих лет, жил в постоянном страхе, что помешательство вернется к нему.

А это давало королеве шанс.

Однако принц собирался посмеяться над ней. Он должен жениться и выбрал Каролину Брунсвикскую, хотя следовало сделать предложение очаровательной дочери ее брата.

Может быть, еще не поздно заставить его поменять решение?

Она посмотрела на свое отражение в зеркале. На голову ей положили треугольную подушечку и стали завивать волосы, располагая их поверх нее.

«Какое уродство! – думала королева. – Что бы они ни делали, краше я не буду. Да и ни к чему все это. Я уже стара».

– Ваше Величество, – сказали ей служанки, – мы готовы напудрить вас…

Вокруг нее обернули салфетку и начали действо.

Пудра попала ей в нос, в горло, это было так неприятно. Зато теперь она готова пойти в гостиную, где ее ждали принцессы.

Принцессы уже были там, все шесть. Они присели в книксене, а их острые глазенки впитывали все, что они могли увидеть, вплоть до мелочей. Королева осталась ими довольна. Только двенадцатилетняя Амелия была не так изящна, как следовало. Но Амелию не упрекали. Она была любимицей отца, и тот не терпел, когда ей читали нотации. «А она так благотворно влияет на короля, – думала королева. – Я полагаю, мы должны быть ей благодарны за это и прощать все маленькие слабости».

Наследная принцесса выглядела расстроенной, бедная принцесса была разочарованной молодой особой. Молодость, увы, скоро уйдет. Ей было двадцать девять, и до сих пор ей не удалось подыскать мужа. А где они могли найти ей мужа, если так не хватало принцев протестантской веры? Вся трудность заключалась в том, что мужья для принцесс должны были быть королями и протестантами одновременно. Тяжелая задача. А если учесть, что еще пятеро с надеждой ждут мужей… О Боже, как печально! Женитьба, замужество – это ужасная проблема. Сыновья женились, когда им не следовало, а дочери не могут выйти замуж, хотя им давно пора.

Возможно, не столь уж разумно рожать столько дочерей!

Королева всматривалась в их лица. Ее маленькие девочки. Она любила их. Насколько они приятнее братьев. Никогда они не держали себя вызывающе с ней или с Королем. Вероятно, потому, что им просто не представилась такая возможность.

– Моя табакерка, – сурово велела она, глядя на старшую дочь. В обязанность принцессы-наследницы вменялось давать ей табакерку в таких случаях, как этот, да еще следить, чтобы она всегда была полна. Наследная принцесса подала табакерку с поклоном, и королева взяла щепотку табака. А-а-а-апчхи, так-то лучше! Ничто так не укрепляет дух, как понюшка табака. – Кто собирается читать сегодня? – спросила королева. – Наверное, вы, Гоули?

Мисс Голсуорси-Гоули ответила, что, если таково желание Ее Величества, она с удовольствием начнет чтение для королевской семьи. Принесли книгу, принцессы и их гувернантки расселись по местам, началось чтение вслух.

«Какая скука! – шептала про себя Шарлотта, принцесса-наследница. – Так они и проходят, один скучный день за другим. И ничего нельзя изменить, если только я не выйду замуж и не сбегу отсюда. Лишь чудом принцесса может сбежать отсюда, и это чудо – замужество. Хотя кто знает, чем оно закончится? Пусть будет, что будет. В любом случае хуже этой нудной монотонности не будет».

Ей было двадцать девять лет, и до двадцати шести ей разрешали знакомиться только с теми, кого ей представляла королева. Когда она достигла этого более чем зрелого возраста, ей позволили вкусить «немного свободы». Теперь она могла беседовать с людьми без согласия на то ее матери. Вот и вся свобода! Этого достаточно, чтобы молодая женщина выбрала себе в любовники первого встречного. «И скоро, – размышляла принцесса-наследница, – я буду в таком отчаянии, что решусь на это». В двадцать шесть ей разрешили самой выбирать книги для чтения. Раньше она читала только то, что давала ей мать. Как унизительно было узнать, что писательница Фэнни Бэрни, одна из приближенных матери, подвергала цензуре «Джона Булля», написанного Свифтом, специально для нее. А в это время братья… Ох уж эти братья! Георг с его женщинами, про которого вся страна гадает, женат он или нет, и шепчут имя этой женщины – Марии Фитцгерберт. А до этого еще была интрига с актрисой Пердитой Робинсон, которая грозила опубликовать его письма, от нее откупились пожизненной пенсией. Был еще скандал с Августом, потом Уильям завел семью с актрисой, наплевав на мнение родителей. Мальчикам все дозволено, а девочек воспитывают, как монашек в монастыре. Чего удивляться, что она в таком отчаянии!

Скоро мне тридцать, горевала она. Тридцать… сорок… пятьдесят. Кому хочется быть принцессой при унылом дворе Георга III?

Наследная принцесса смотрела на сестер. Августу меньше других тревожит их положение. Она на два года моложе. Одевается не так тщательно, что-то есть в ней от сорванца. И строгость ее не раздражает так, как наследную принцессу, она лишь пожимает плечами и безмолвно подчиняется.

Двадцатипятилетняя Елизавета сидела за маленьким столиком и рисовала. Она зарисовывала всю их группу, не обращая внимания на неудовольствие Шарлотты. Она хотела быть художником. Хотя король и королева не воспринимали это всерьез, они не видели вреда в подобном безобидном увлечении. Король часто просил ее показать свои работы, благодушно рассматривал их и хвалил.

Мари и София, девятнадцати и шестнадцати лет, только начинали раздражаться из-за всяких ограничений, а двенадцатилетняя Амелия еще не понимала, что они вообще существуют. Любимица папы, она занимала особое место в семье и была довольна своей участью. Ей еще не надоели ежедневные обязанности: гулять с собаками, приводить их к маме в гостиную, уводить, следить, чтобы мамина табакерка была всегда наполнена и лежала на столике около нее. Как все это надоедало! Вечером на террасе настоящее представление, на королевских особ приходила посмотреть публика. Их специально одевали ради этого случая, они обмахивались веерами, улыбались и кланялись, когда им выражали восхищение. Всех, конечно, занимала Амелия. Этот ребенок невероятно тщеславен. Она складывала и раскладывала веер, строила всем шутовские рожицы, выставляя себя напоказ, и если там бывал папа, то он глаз с нее не сводил. В отличие от других дочерей ее никогда ни за что не ругали.

Все всегда с нетерпением ждали четверга, это был день двора, когда король с королевой должны были присутствовать в Сент-Джеймсе. Ничего восхитительного там не было, и все достоинство этого дня заключалось в том, что он отличается от других. Потом мама торжественно одевалась и ехала в Лондон, на манжеты и рюшечки ей надевали бумажные чехлы, чтобы, по ее словам, они не запылились в дороге. Она вела себя, как жена какого-нибудь скромного сквайра, а не королева.

«И мы должны так жить, потому что так живут они». Если бы королем был принц Уэльский, каким чудесным был бы двор! Она слышала, как Фредерик говорил, что сам Георг ему обещал, заняв трон, первым делом выдать замуж своих сестер.

Она верила, что он так и сделает. В душе Георг был добрым, несмотря на свою разгульную и романтическую жизнь. А поскольку он хотел вовсю наслаждаться жизнью и в этом, без сомнения, видел смысл жизни, то ему доставляло удовольствие наблюдать, как и окружающие люди наслаждаются ею.

О Боже, какую жалкую жизнь мы ведем! Мне около тридцати, и я не вижу возможности ускользнуть отсюда.