– Нет!

– Сердцевина у них желтая, как шарик из шелковых ниток внутри. Они вслед за солнцем поворачиваются. Иногда идешь по лесу, по сухой после зимы траве, и ничего не видишь – они сливаются с травой. А обернешься – стоят! Сиренево-голубые, на серых мохнатых ножках, на солнышко смотрят…

* * *

…И когда он вот так ходил по лесу, по сухой траве?! Не вспомнить. Не до прогулок было. А потом далеко слишком жил от архангельских лесов. Далеко и давно. А все как вчера. Он даже помнил, как пахнут эти северные подснежники, которые правильно называются сон-травою, как будто все эти годы он проспал, и ничего не забылось, даже такая мелочь. Водой пахнут, рекой и сыростью…

– …М-да. – Илья встряхнулся, возвращаясь к разговору.


Время пролетело быстро, за болтовней про весну, про цветы. Ни о чем значимом не говорили. Да и что значимое, а что нет?! У каждого свои ценности. Главное, что увидела Ольга под конец свидания, – это лицо. Оно у Ильи было совсем не серое. Так же как когда-то у Рассола. Вот у всех – серые, а у этих – нет! И факт этот ее очень обрадовал. Глаза у него были голубые, но не киношной синевы, а какой-то северной прозрачности.

В короткой стрижке почти не видна была седина. А может, и не седина это была, а такие же, по-северному, высветленные волосы. И только тонкие полоски-лучики в уголках глаз, которые называют гусиными лапками, выдавали предательски возраст. Ольга уже знала, что Илья старше ее, старше намного. Хотела спросить, какого он года рождения, но боялась обидеть. Да и было ей все равно.

Жалко было только цветов, которые он принес ей, а отдать не мог. И, прощаясь, он спрятал увядший букетик в карман, смущенно улыбнувшись. Она прочитала эту улыбку так: «Увы! Это для меня и для тебя цветы, а для остальных – это только мусор, и будет лучше, если я сам все уберу…»

– Я напишу, – сказал он напоследок.

– Я буду ждать, – ответила она.


После свидания она вышла на пустырь за серой стеной. Там в пожухлой прошлогодней траве уже вовсю пробивалась молоденькая зеленая поросль, в которой было полным-полно мать-и-мачехи. Ольга выщипывала цветочные стебельки из розеток листьев и косилась на окна четвертого этажа «казенного дома». Илья сказал, чтобы она не уезжала сразу, что он перезвонит, стоя у окна, и они смогут поговорить еще.

Она набрала уже целый букет, который с трудом умещался в руке, а звонка все не было. Наконец, в кармане куртки тренькнуло, Ольга достала телефон и от волнения не сразу попала в нужную клавишу. Телефон захлебывался мелодией, и она боялась, что ее услышат охранники и прогонят. Но никому не было до нее никакого дела, и после соединения она услышала знакомый голос:

– Оля! Смотри: третье окно справа на четвертом этаже, где открыта одна створка. Видишь?

Она увидела сразу и окно, и его с поднятой вверх рукой. Она помахала в ответ, показала ему цветы. Он тоже что-то показывал ей, но она не видела и спросила:

– Что там?

– Это твой букет, – сказал Покровский. – Я его поставил в воду.


Нет, все-таки он стал очень сентиментальным!

Взять хотя бы кошек! Ну, то, что в тюрьме и на зоне их обожают, знают все. Эти странные свободолюбивые существа почему-то спокойно терпят неволю и противоблошиные ошейники, на которых болтаются колокольчики и брелочки с именами. Есть кошки хозяйские, а есть общественные. Всяк, проходящий мимо кошки, своим долгом считает чеснуть ей брюхо или угостить вкусными – специальными кошачьими! – сухариками.

Кошка – это символ свободы, которая непременно наступит, даже если впереди долгие годы неволи, данные судом. Кошка – это связь с родным домом. В этом доме может не быть дорогих вещей, но кошка в нем есть обязательно. Это очень по-русски – кошка в доме. И, обретая несвободу, каждый сиделец, оправившись от шока, находит друга – ласковую скотинку с длинным хвостом.

Для зэков кошка сродни священной индийской корове. Обидеть кошку считается преступлением. Илья знавал одного упыря в подполковничьих погонах, для которого удовольствием номер один было уничтожить зверски кошачий выводок. Зэки рыдали, как дети, узнав, что этот урод в очередной раз нашел котят и унес их в котельную…

Илья, никогда не питавший на воле большой любви к кошкам, на зоне полюбил полосатую криволапую Фросю. Была она общественной, гуляла сама по себе, пищу брала из рук не у всех и спать в ноги приходила далеко не к каждому. На Фросю никто не обижался, понимая, что у барышни непростой характер. Ее холили и лелеяли, и эта бродяжка, не весть как попавшая за решетку, считала, что нет жизни лучше, чем та, что ей нечаянно обломилась, как кусочек голландского сыра с барского стола в голодный день.

Фрося была очень своенравной кошкой и в дни своих безумных загулов дарила любовь только одному коту – одноглазому Серафиму, а по истечении двух месяцев приносила одного симпатичного трехцветного котенка, непременно девочку. Фросины дети считались талисманами на счастье, на скорую свободу, и на них была очередь вперед на несколько лет.

Общественная Фрося с появлением Ильи изменилась. Она сразу выделила его, оказывая знаки внимания. Запрыгивала к нему на колени, ела из мисочки, которую он приспособил для нее в укромном уголке, и спала на его подушке.

* * *

Как он с ней расставался, когда пришло время отправляться в Россию – Илью обменяли на какого-то хохла, наворотившего разбойных дел в Москве, – он до сих пор не мог без слез вспоминать. Фрося каким-то неведомым чутьем узнала все заранее. Она не отходила от Ильи, заглядывала ему в глаза и плакала. И от этого и без того не очень радужное его настроение было совсем на нуле. А дня за три до экстрадиции Покровского на родину Фрося легла на пороге и больше не встала. Покровский носил ее на руках, качал, как ребенка, и понимал, что не сможет ей ничем помочь. Он объяснял ей, почему не может взять ее с собой, рассказывал, что сначала его повезут в Архангельск, а потом – в Питер.

– Ну, куда мне с тобой, а? Фрось! Ты уж оставайся тут, ладно? Тебя никто не обидит…

Никому и в голову не приходило покрутить у виска пальцем, глядя на него. Все всё понимали. И только Фрося не понимала: почему им нужно расставаться?!

Позже Покровский, вспоминая, как она свисала безжизненной тряпочкой с его рук, ломал голову над вопросом: в самом деле ей было так плохо от предчувствий или Фроська притворялась?

Через два года после суда в Архангельске, где ему, не доказав вину, влепили двенадцать лет, Илья оказался в Обухове. А еще через год там же появилась Фрося. Он не поверил своим глазам, обнаружив кошку на своей подушке! Как она преодолела расстояние более тысячи километров и откуда узнала, куда ей вообще идти, – это так и осталось навсегда загадкой для него. Четвероногая зэчка из лагеря под городом Запорожье пришла (а может, приехала?) в Санкт-Петербург!

Илья готов был признаться, что обознался, списал бы все на поразительное сходство кошки с его подружкой Фросей, если бы не одна особенность. В ухе у Фроси была метка – серебряное колечко. Откуда оно появилось у кошки – никто не знал.

Да и не в колечке было дело – сердце-то не обманешь. Фрося это была! Постаревшая, исхудавшая, но все такая же ласковая и теплая.


Фрося прожила с ним год. А в один из дней мая он проснулся утром и понял: Фроська ушла. Ее не было нигде. А вот уйти она могла только в одно место. Как-то Илья нашел ее далеко от здания, в котором они жили. Она сидела на хоздворе, у проволочного забора. Илья тогда решил, что Фрося именно этой дорогой пришла с воли, и, кажется, он не ошибся.

И уйти она могла именно туда.


…Выйти за забор кошка не смогла. То ли сама не захотела, то ли помешало что-то. Она лежала рядом, свернувшись калачиком, будто уснула.

Солнце жарило почти по-летнему, и Илья понял, что она пригрелась и уснула, а во сне ушла…

Он закопал Фросю тут же у забора, у ее тайного выхода на волю. Закопал без слез, потому что к этой поре на тему смерти научился рассуждать философски, понимая, что все тут гости, а вечность – она в другом месте. И хоть кошкам путь в храм закрыт, отбив ладонями маленький холмик, он перекрестился, не таясь. Он верил, что там все встречаются, и люди, и кошки. Значит, до встречи, Фрося!


Он верить стал там, где кончилась его вольная жизнь. Очнувшись после глубокого забытья, избитый, изломанный, униженный, он удивился тому, что еще жив, и тут впервые мелькнула мысль о том, что это не просто так, что кто-то хранит его.

«К вере тут часто приходят самым последним путем, – писал он Ольге. – Мне знаком этот путь. Я сидел в камере смертника в подвале. Мне было тридцать три года. И впереди – ничего! Приговор еще не прозвучал, шли суды, но два трупа, которые успешно повесили на нас, вели к «вышаку» – мораторий на смертную казнь тогда еще не был принят.

Время сжалось в комочек. Когда впереди маячит пустота, ничто, начинаешь считать не месяцы и не дни, а минуты и даже секунды. И вот в это время меня накрыл страх. Я думал о том, что там впереди, а ответа не было, и неизвестность пугала до холодного пота по спине.

Раньше я вообще не думал о смерти, просто не задумывался ни на минуту о том, что будет после нее. Какая разница?!

Я знаю, откуда это. Пока она не подступает близко, о ней не думаешь. Даже не о ней, а о том, что после нее! А вот когда наступает на пятки…

Я тогда стал взахлеб читать. Все подряд, все, что попадалось в руки. Я читал все без разбора, порой не понимая, что я читаю и что получаю от этого чтения…»


В тот момент Илье попалась книжка про Антарктиду, написанная известным журналистом Песковым. Он окунулся в чтение и будто попал в свое курсантское прошлое. Аню вспомнил, которая, как и он, о путешествии на ледяной континент мечтала. Аня, Аня… Как там она? Как Игорь? Покровский о них ничего не знал. Письма он им не писал. Он их никому не писал. У него не было даже конверта с маркой. Да даже если бы и был, Илья не стал бы писать никому никаких писем. А что писать? Что он сидит на Лысой горе и ждет приговора? И приговор этот, скорее всего, будет страшным. Нет уж! Если все так, то не будет он никому ничего писать. Придет время, и так все узнают.